Тут он разглядел девушку, стоявшую рядом с китайцем, и устремился было к ней, однако Синь Ли предупреждающе выставил руку:
– Наша бежать скорее! Люди слышать стрельба и приходить.
Гаррисон бросил взгляд через плечо и понял, что повар совершенно прав. К бандитам спешила подмога, причем верхом, и она стремительно приближалась.
– Не успеем! – выдохнул Джонни. – Придется сражаться. Ложитесь, трава нас прикроет!
Он метнулся к трупу Спайка, снял патронташ и непослушными пальцами принялся перезаряжать свой кольт.
Потом встал на колено, вытянул руку, тщательно прицелился и выстрелил. Один из бандитов, скакавших впереди, покачнулся и выпал из седла.
Заговорили другие револьверы, лошади будто взбесились – они шарахались в стороны, вставали на дыбы, норовили удрать подальше. Пули вонзались в землю вокруг, с гудением проносились над головой. Одна воткнулась в траву у ног Гаррисона, и в лицо ему полетели ошметки стеблей. Он выстрелил снова.
В темноте за спиной сердито громыхнуло ружье. Оно било не умолкая, сурово и размеренно, исправно находя себе цели.
Этому ружью стали вторить другие, послышались возгласы людей, что, похоже, тайком окружили бандитов.
Боек кольта щелкнул впустую, и Гаррисон потянулся к патронташу, лежавшему у него в ногах. В сумраке вдруг сверкнула яркая вспышка, ничуть не похожая на пламя выстрела. Гаррисон вскинул голову, и оружие выпало из его пальцев.
Огонь охватил дома бандитского поселения. Пламя жадно лизало древесину, его языки, казалось, норовили достать до неба. Пальба прекратилась, и в наступившей тишине стал слышен треск дерева, сопровождавший огненное пиршество.
Гаррисон поднялся, распрямляя затекшие конечности, втянул ночной воздух всей грудью.
Высокая фигура с ружьем на плече шагнула к нему из темноты.
– Сдается мне, сынок, мы хорошенько потрепали этих гадов, – сказал траппер Билл. – Всего-то и надо было устроить засаду и дождаться, когда Мамаша получит записку.
– Какую записку? – изумился Гаррисон.
– Да Синь Ли ей написал. Чертовски умный китаеза, вот что я скажу. Помнишь, я тебе говорил, что он научился читать и писать?
– Ну да. Но откуда Синь Ли…
– Прочитал то письмецо, что было у тебя в кармане, – нисколько не смущаясь, объяснил Билл. – Я-то сразу прикинул, что эта бумажка может оказаться полезной. Так что, когда ты задрых, я ее забрал и пошел к Синь Ли, чтобы он мне прочитал.
– Но в письме не было никаких указаний…
– Еще как было! Синь Ли проглядел его на просвет и сказал, что ничего забавнее в жизни не видел.
– Выходит, вы отправили записку Мамаше, а сами вдвоем двинули сюда? Это вы на утесе прятались?
– Метко я стреляю, верно? – похвастал Билл. – Эти сволочи мигом разбежались.
Зашелестела под ногами трава, и Гаррисон обернулся. К нему бежала Кэролин, а по пятам за девушкой следовал Синь Ли. Гаррисон порывисто шагнул вперед и обнял девушку, а она прильнула к его груди, ища утешения.
– Вот и славно, – заметил Билл.
– Мисси быть цела, – добавил Синь Ли. – Просто быть рада.
Застучали копыта. Мамаша Элден быстро спешилась и направилась к дочери, скручивая на ходу самокрутку.
– Все целы? – спросила она строго.
– Все быть здесь! – ответил Синь Ли своим певучим голосом. – Все быть рада.
– Чертовски приятно слышать, – сказала Мамаша. – Другим повезло меньше. Мы схватили Данэма и нашли Хейнса там, где никак не следовало быть шерифу, так что его тоже связали, чтобы не удрал. Уэстман улизнул, но ребята поскакали за ним.
Она чиркнула спичкой по ногтю и подняла огонек повыше, чтобы видеть лицо Гаррисона.
– Ну что скажешь, Джонни?
– Да вот подумал, не одолжить ли у вас немного на выкуп лавки Смита.
– Найдем тебе деньжат, – пообещала Мамаша. Она прикурила самокрутку и выдохнула облако дыма. – Глядишь, мы еще двойную свадьбу устроим. Безголовый давно ко мне подкатывает, и я решила: черт возьми, а почему бы и нет?
Детский сад
Он отправился на прогулку ранним утром, когда солнце стояло низко над горизонтом; прошел мимо полуразвалившегося старого коровника, пересек ручей и по колено в траве и полевых цветах стал подниматься по склону, на котором раскинулось пастбище. Мир был еще влажен от росы, а в воздухе держалась ночная прохлада.
Он отправился на прогулку ранним утром, так как знал, что утренних прогулок у него осталось, наверное, совсем немного. В любой день боль может прекратить их навсегда, и он был готов к этому… уже давно готов.
Он не спешил. Каждую прогулку он совершал так, будто она была последней, и ему не хотелось пропустить ничего… ни задранных кверху мордашек – цветов шиповника со слезинками-росинками, стекающими по их щекам, ни переклички птиц в зарослях на меже.
Он нашел машину рядом с тропинкой, которая проходила сквозь заросли на краю оврага. С первого же взгляда он почувствовал раздражение: вид у нее был не просто странный, но даже какой-то необыкновенный, а он сейчас мог и умом и сердцем воспринимать лишь обычное. Машина – это сама банальность, нечто привычное, главная примета современного мира и жизни, от которой он бежал. Просто машина была неуместна на этой заброшенной ферме, где он хотел встретить последний день своей жизни.
Он стоял на тропинке и смотрел на странную машину, чувствуя, как уходит настроение, навеянное цветами, росой и утренним щебетанием птиц, и как он остается наедине с этой штукой, которую всякий принял бы за беглянку из магазина бытовых приборов. Но, глядя на нее, он мало-помалу увидел в ней и другое и понял, что она совершенно не похожа на все когда бы то ни было виденное или слышанное… и уж, конечно, меньше всего – на бродячую стиральную машину или заметающий следы преступлений сушильный шкаф.
Во-первых, она сияла… Это был не блеск металлической поверхности, не глянец глазурованного фарфора… сияла каждая частица вещества, из которого она была сделана. Он смотрел прямо на нее, и у него было ощущение, будто он видит ее насквозь, хотя он и не совсем ясно различал, что у нее там, внутри. Машина была прямоугольная, примерно фута четыре в длину, три – в ширину и два – в высоту; на ней не было ни одной кнопки, переключателя или шкалы, и это само по себе говорило о том, что ею нельзя управлять.
Он подошел к машине, наклонился, провел рукой по верху, хотя вовсе не думал подходить и дотрагиваться до нее, и лишь тогда сообразил, что ему, по-видимому, следует оставить машину в покое. Впрочем, ничего не случилось… по крайней мере, сразу. Металл или то, из чего она была сделана, на ощупь казался гладким, но под этой гладкостью чувствовалась страшная твердость и пугающая сила.
Он отдернул руку, выпрямился и сделал шаг назад.
Машина тотчас щелкнула, и он совершенно определенно почувствовал, что она щелкнула не для того, чтобы произвести какое-нибудь действие или включиться, а для того, чтобы привлечь его внимание, дать ему знать, что она работает, что у нее есть свои функции и она готова их выполнять. И он чувствовал, что, какую бы цель она ни преследовала, сделает она все очень искусно и без всякого шума.
Затем она снесла яйцо.
Почему он подумал, что она поступит именно так, он не мог объяснить и потом, когда пытался осмыслить это.
Во всяком случае, она снесла яйцо, и яйцо это было куском нефрита, зеленого, насквозь пронизанного молочной белизной, искусно выточенного в виде какого-то гротескного символа.
Взволнованный, на миг забыв, как материализовался нефрит, он стоял на тропинке и смотрел на зеленое яйцо, увлеченный его красотой и великолепным мастерством отделки. Он сказал себе, что это самое прекрасное произведение искусства, которое он когда-либо видел, и он точно знал, каким оно будет на ощупь. Он заранее знал, что станет восхищаться отделкой, когда начнет внимательно рассматривать нефрит.
Он наклонился, поднял яйцо и, любовно держа его в ладонях, сравнивал с теми вещицами из нефрита, которыми занимался в музее долгие годы. Но теперь, когда он держал в руках нефрит, музей тонул где-то далеко в дымке времени, хотя с тех пор, как он покинул его стены, прошло всего три месяца.
– Спасибо, – сказал он машине и через мгновение подумал, что делает глупость, разговаривая с машиной так, будто она была человеком.
Машина не двигалась с места. Она не щелкнула, не пошевелилась.
В конце концов он отвернулся от нее и пошел вниз по склону, мимо коровника, к дому.
В кухне он положил нефрит на середину стола, чтобы не терять его из виду во время работы. Он разжег огонь в печке и стал подбрасывать небольшие чурки, чтобы пламя разгоралось быстрее. Поставив чайник на плиту и достав из буфета посуду, он накрыл на стол, поджарил бекон и разбил о край сковородки последние яйца.
Он ел, не отрывая глаз от нефрита, который лежал перед ним, и все не переставал восхищаться отделкой, стараясь отгадать его символику. Он подумал и о том, сколько должен стоить такой нефрит. Дорого… хотя это интересовало его меньше всего.
Форма нефрита озадачила его – такой он никогда не видел и не встречал ничего подобного в литературе. Он не мог представить себе, что бы она значила. И все же в камне была какая-то красота и мощь, какая-то специфичность, которая говорила, что это не просто случайная вещица, а продукт высокоразвитой культуры.
Он не слышал шагов молодой женщины, которая поднялась по лестнице и прошла через веранду, и обернулся только тогда, когда она постучала. Она стояла в дверях, и при виде ее он сразу поймал себя на том, что думает о ней с таким же восхищением, как и о нефрите.
Нефрит был прохладным и зеленым, а ее лицо – резко очерченным и белым, но синие глаза имели тот же мягкий оттенок, что и этот чудесный кусок нефрита.
– Здравствуйте, мистер Шайе, – сказала она.
– Доброе утро, – откликнулся он.
Это была Мэри Маллет, сестра Джонни.
– Джонни пошел ловить рыбу, – сказала Мэри. – Они отправились с младшим сынишкой Смита. Молоко и яйца пришлось нести мне.