Два старых солдата посмотрели друг на друга.
– Положение было рискованное, – заметил Юрг Тек.
– Зато мы побили чертову уйму, – ликовал Грэмп.
– Скажи, – поинтересовался марсианин, – это правда, что организаторы встречи собирались устроить в Сателлит-Сити представление с массовой дракой всевозможных зверей-роботов? Тебе не кажется, что это и есть те самые машины? Разве не могли они каким-то образом вырваться на свободу?
– Разрази меня гром! Возможно, это все и объясняет, – кивнул Паркер.
Он оторвался от созерцания кучи искореженного обожженного металла и поднял взгляд к небу. Юпитер почти закатился.
– Пора двигаться.
6
– Это, должно быть, они. – Пилот указал вниз.
Иззи Ньюман, проследив за его рукой, разглядел две фигуры в скафандрах.
Одна из них держалась прямо, но шаталась на ходу. Вторая, перебросив руку через плечо первой, чтобы не упасть, хромала рядом.
– Но их только двое.
– Трое, – покачал головой пилот. – Первый держит второго и волочет третьего за руку. Вон он. Скользит по грунту, будто санки.
Пилот направил машину вниз, сел и подрулил поближе.
Грэмп, увидев катер, остановился. Он выпустил руку сенатора и опустил на снег Юрга Тека. Затем, покачиваясь, хватая ртом жалкие остатки воздуха из баллонов, стал ждать.
Из катера выпрыгнули два человека.
Паркер, шатаясь, еле волоча ноги, двинулся им навстречу.
Они помогли ему забраться в корабль, потом притащили сенатора с марсианином.
Грэмп, сорвав шлем, глубоко вдохнул и помог снять шлем Юргу Теку. Браун, он видел, постепенно приходил в себя.
– Черт подери, – вздохнул Паркер. – Сегодня я сделал нечто, чего поклялся не делать никогда.
– Что именно? – поинтересовался марсианин.
– Я поклялся, что если мне когда-нибудь представится шанс помочь марши, то я и пальцем не шевельну. Просто буду стоять и наблюдать, как он сыграет в ящик.
– У тебя, должно быть, сознание помутилось. – Лицо Юрга Тека расплылось в улыбке.
– Черт подери, – снова вздохнул Грэмп, – безвольным я становлюсь. Мягкотелым. Вот что со мной такое.
Встреча подходила к концу. Собравшись на чрезвычайную конференцию, участники битвы проголосовали за учреждение Ассоциации ветеранов Земли и Марса. Оставалось только выбрать членов правления.
Слово взял Юрг Тек.
– Господин председатель, – заговорил он, – я не собираюсь произносить речь. В этом нет необходимости. Я только хочу выдвинуть кандидатуру на пост президента Ассоциации.
Он сделал многозначительную паузу. Зал молчал в ожидании.
– Я предлагаю капитана Джонни Паркера, более известного как Грэмп.
Зал взорвался. Председатель тщетно пытался призвать собравшихся к порядку: глухой стук его молоточка беспомощно растворился в волнах мятежного рева, омывавшего стены и эхом гулявшего по помещению.
– Грэмп! – орали десять тысяч глоток. – Хотим Грэмпа!
Паркера подняли на руки и, несмотря на его бурный протест, понесли к трибуне.
– Прекратите, чертовы дурни, – вопил он, но его только пихали в спину и кричали что-то в самые уши, а потом оставили стоять совершенно одного возле стола председателя.
Перед глазами Паркера колыхался и раскачивался в волнении конференц-зал. Где-то играл оркестр, но музыка служила всего лишь фоном для неистовых аплодисментов. Репортеры подпрыгивали, как кузнечики, стараясь побольше захватить в объектив. Человек рядом с микрофоном поманил старика пальцем, и Грэмп, не до конца понимая, для чего он это делает, неловко шагнул к нему.
Толпу он видел не слишком хорошо: что-то вдруг случилось со зрением и все вокруг будто туманом заволокло. Странно. Ничего подобного раньше не было. Да и сердце бухает. Слишком много волнений ему совсем не на пользу.
– Речь! – ревели десять тысяч внизу. – Ре-е-ечь! Ре-е-ечь!
Они хотели, чтобы он произнес речь! Причем перед микрофоном – так, чтобы все могли услышать то, что имеет им сказать старый Грэмп Паркер. Никогда в жизни ему не доводилось выступать с речью. Он не знал, как это делается, растерялся и даже струхнул.
«Интересно, – шевельнулась в его голове вялая мысль, – что подумает Селия, когда узнает? С ума, наверное, сойдет, как и обещала. И малыш Гарри. Нет, Гарри решит, что его дедушка герой. И ребята в бакалейной лавке Уайта тоже».
– Ре-е-ечь! – грохотал конференц-зал.
Из марева лиц Грэмп выбрал одно – то, которое видел ясно как день: улыбающееся лицо Юрга Тека. Ох уж эта кривая марсианская улыбочка! Да, вот он: Юрг Тек, его друг. Проклятый марши. Марши, который стоял с ним плечом к плечу там, на склоне холма, под дулами бластеров. Марши, который бился вместе с ним против металлических зверей. Марши, который протащился рядом с ним все те страшные мили.
Грэмп знал, что для определения этого существует какое-то слово, и как безумный обшаривал мозг, пытаясь его отыскать, вспомнить то единственное слово, которое способно объяснить все.
И оно нашлось. Смешное слово. Грэмп прошептал его. Оно звучало непривычно. Не такие слова он привык произносить. Не такие слова ожидали услышать от старого Грэмпа Паркера. Это слово больше подходило устам сенатора Шермана Брауна.
Может, все только посмеются, если Паркер его произнесет. Может, все решат, что он просто старый дурак.
Паркер придвинулся к микрофону поближе, и рев стих. Зал замер в ожидании.
– Товарищи… – начал он и остановился.
Вот это слово! Теперь они товарищи. Марши и земляи. Исполненные ненависти, они дрались в беспощадной битве. И каждый воевал за то, что считал правильным. Может, они действительно должны были сразиться? Может, та война и в самом деле была необходима? Так это или нет, но она закончилась сорок лет назад, и вся ее жестокость нынче стала шепотом на ветру – смутным, старым воспоминанием, веющим с поля битвы, где ненависть и ярость, слившись в один страшный ком, взорвались и выгорели без остатка…
Они ждали. И никто не смеялся.
Галактический фонд призрения
Я только что покончил с ежедневной колонкой о муниципальных фондах призрения – и ежедневно эта колонка была для меня форменной мукой. В редакции крутилась прорва юнцов, способных сварганить такого рода статейку. Даже мальчишки-рассыльные могли бы ее состряпать, и никто не заметил бы разницы. Да никто эту колонку и не читал, разве что зачинатели каких-нибудь новых кампаний, но, в сущности, нельзя было ручаться даже за них.
Уж как я протестовал, когда Пластырь Билл озадачил меня фондами призрения еще на год! Я протестовал во весь голос. «Ты же знаешь, Билл, – говорил я ему, – я веду эту колонку три, если не четыре года. Я сочиняю ее с закрытыми глазами. Право, пора влить в нее новую кровь. Дал бы ты шанс отличиться кому-то из молодых репортеров – может, им бы удалось как-нибудь ее освежить. А что до меня, я на этот счет совершенно исписался…»
Только красноречие не принесло мне ни малейшей пользы. Пластырь ткнул меня носом в журнал записи заданий, где фонды призрения числились за мной, а уж ежели он занес что-то в журнал, то не соглашался изменить запись ни под каким видом.
Хотелось бы мне знать, как он в действительности заработал свою кличку. Доводилось слышать по этому поводу массу россказней, но сдается мне, что правды в них ни на грош. По-моему, кличка возникла попросту от того, как надежно он приклеивается к стойке бара.
Итак, я покончил с колонкой о муниципальных фондах призрения и сидел, убивая время и презирая самого себя, когда появилась Джо-Энн. Джо-Энн у нас в редакции специализируется по душещипательным историям, и ей приходится писать всякую чепуху – что факт, то факт. Наверное, я по натуре расположен сочувствовать ближнему – однажды я пожалел ее и позволил поплакаться у меня на плече, вот и вышло, что мы познакомились так близко. Потом мы разобрались, что любим друг друга, и стали задумываться, не стоит ли пожениться, как только мне повезет наконец получить место зарубежного корреспондента, на которое я давно уже зарился.
– Привет, детка! – сказал я. А она в ответ:
– Можешь себе представить, Марк, что Пластырь припас для меня на сегодня?
– Он пронюхал очередную чушь, – предположил я, – например, откопал какого-нибудь однорукого умельца и хочет, чтобы ты слепила о нем очерк…
– Хуже, – простонала она. – Старушка, празднующая свой сотый день рождения.
– Ну что ж, – сказал я, – может, старушка предложит тебе кусок праздничного пирога.
– Не понимаю, – попрекнула она меня, – как ты, даже ты, можешь потешаться над такими вещами. Задание-то определенно тухлое.
И именно в этот момент по комнате разнесся зычный рев: Пластырь требовал меня к себе. Я подхватил текст злополучной колонки и отправился к столу заведующего отделом городских новостей.
Пластырь Билл зарылся в рукописях по самые локти. Трезвонил телефон, но он не обращал внимания на звонки и вообще для столь раннего утреннего часа был взмылен сильнее обычного.
– Ты помнишь старую миссис Клейборн?
– Конечно. Она умерла. Дней десять назад я писал некролог.
– Так вот, я хочу, чтоб ты подъехал туда, где она жила, и слегка пошлялся вокруг да около.
– Чего ради? – поинтересовался я. – Она что, вернулась с того света?
– Нет, но там какое-то странное дело. Мне намекнули, что ее, похоже, немножко поторопили преставиться.
– Слушай, – сказал я, – на этот раз ты перегнул палку. Ты что, в последнее время смотрел по телевидению слишком много боевиков?
– Я получил сведения из надежных источников, – заявил он и снова зарылся в работу.
Пришлось снять с вешалки шляпу и сказать себе: не все ли равно, как провести день, денежки все равно капают, а меня не убудет…
Хотя, если по чести, мне порядком осточертели бредовые задания, в которые Билл то и дело втравливал не только меня, но и весь штат отдела. Иногда эти задания оборачивались статьями, а чаще нет. И у Билла была отвратительная привычка: всякий раз, когда из погони за призраками ничего не выходило, он делал вид, что виновен в этом тот, кого послали на задание, а он сам ни при чем. Вероятно, его «надежные источники» сводились к обыкновенным сплетням или к болтовне случайного соседа в баре, который он удостоил своим посещением накануне.