– Вашему отцу, сэр, – ответил робот. – А еще раньше – его отцу.
– Новости есть? – спросил старик.
Дженкинс отрицательно покачал головой:
– Никаких, сэр.
Томас Вебстер пригубил виски:
– Значит, они уже за пределами Солнечной системы. Так далеко, что даже через станцию на Плутоне ничего не передать. Может, одолели полпути до альфы Центавра, а то и больше. Эх, дожить бы мне…
– Доживете, сэр, – пообещал Дженкинс. – Я это нутром чую.
– Нутром?! – воскликнул старик. – Да что может чуять твое железное нутро?
Он потягивал виски, оценивал его искушенным в этом деле языком. Слишком разбавленное. Опять. И ничего тут не поделаешь, бесполезно снимать с робота стружку. Чертов врач приказал Дженкинсу добавлять больше воды. Это кем же надо быть, чтобы лишить человека в последние годы жизни доброй выпивки…
– Что это там? – Томас Вебстер указал на вьющуюся по склону холма тропку.
Дженкинс обернулся:
– Сэр, похоже, Натаниэль ведет кого-то в дом.
Собаки собрались в кабинете, пожелали хозяину спокойной ночи и ушли. Брюс Вебстер улыбался, провожая их взглядом.
– Славная компашка, – сказал он и повернулся к Гранту. – Небось здорово вас нынче Натаниэль удивил?
– Еще как! – признал гость. – Но я сразу вспомнил, чем вы тут занимаетесь. Это далеко от моей научной области, но ваша деятельность широко освещается, о ней пишут на понятном для неспециалистов языке.
– Научная область? – переспросил Вебстер. – Я думал…
Грант перебил его, смеясь:
– Знаю, о чем вы думали. Переписчик. Счетчик. Ну да, и это тоже.
Вебстер опешил, даже смутился слегка:
– Мистер Грант, надеюсь, я вас не…
– Нисколько, – сказал Грант. – Я давно привык к тому, что во мне видят человека, который запишет имена и возрасты, а потом отправится к следующей группе людей. Но это, конечно, устаревшее представление. Перепись – не голая статистика, не пересчет по головам. Между прочим, в последний раз она проводилась триста с лишним лет назад. С тех пор многое изменилось.
– Заинтриговали вы меня, – сказал Вебстер. – В ваших устах это «пересчет по головам» прозвучало чуть ли не зловеще.
– Ничего зловещего тут нет, – возразил Грант. – Все логично. Это оценка человеческого населения. Нас интересует не только количество людей на планете, но и то, что они собой представляют. Чем занимаются, о чем думают.
Вебстер расслабился, глубже уселся в кресле, вытянул ноги к камину.
– Мистер Грант, уж не предложите ли вы мне сеанс психоанализа?
Грант допил виски, опустил стакан на стол.
– Мне это без надобности, – сказал он. – Всемирный комитет располагает всеми необходимыми сведениями о людях вроде вас. Но есть и другие – те, кого вы, местные, прозвали горцами. Севернее обитают «сосновые дикари», далеко на юге – еще кто-то. Невидимые, почти забытые ареалы концентрации населения. Сколько людей поселилось в лесах, сколько рассеялось по планете совершенно бесконтрольно, когда Всемирный комитет ослабил вожжи…
Вебстер хмыкнул.
– Ослабить вожжи было необходимо, – заявил он. – История всем нам это докажет. Еще до появления Всемирного комитета планетарное государство имело уйму проблем с кочующими мелкими хозяйствами. Как три века назад стали пережитком городские правительства, так теперь нет никакого смысла в национальных государствах.
– Вы совершенно правы, – согласился Грант. – Но тем не менее одновременно с ослаблением роли государства ослаб и контроль над жизнью индивидуума. Если человек хотел уйти из-под опеки правительства, укрыться где-нибудь, отказаться от привилегий и уклониться от обязанностей, он мог это сделать с легкостью. Всемирный комитет ничего не имел против. Да и некогда ему было разбираться с недовольными и безответственными, хватало других проблем. Например, фермеры, с приходом гидропоники вынужденные отказаться от прежнего образа жизни. Очень многим было крайне трудно вписаться в промышленность. И как же эти люди поступили? Да просто ушли в тень. В примитивную культуру. Держат в хозяйстве пару коров, охотятся с ружьем и капканом, берут в лесу дрова, подворовывают по мелочи. Лишившись источника заработка, они вернулись к природе в полном смысле этих слов, и теперь природа спасает их.
– Это началось триста лет назад, – сказал Вебстер. – В ту пору Всемирный комитет ими не занимался. Разумеется, он делал все, что было в его силах, но ваша правда: если кто-нибудь проскальзывал между пальцев, его не искали. Чем же объясняется столь внезапный сегодняшний интерес?
– Просто руки дошли, надо думать, – ответил Грант.
Он вглядывался в собеседника, изучал его. Вебстер сидел в расслабленной позе у камина: пляшущий огонь оттеняет черты волевого лица, делая их почти сюрреалистическими.
Грант порылся в кармане, достал трубку, набил табаком.
– Есть кое-что еще, – сказал он.
– Гм? – отозвался Вебстер.
– Я о переписи. Она проводится потому, что статистическая картина земной демографии ценна сама по себе, способна дать практическую пользу. Но это не единственная причина.
– Мутанты, – произнес Вебстер.
Грант кивнул:
– Правильно. Вот уж не думал, что кто-нибудь может догадаться.
– Я сейчас работаю с мутантами, – объяснил Вебстер. – А мутациями занимаюсь всю жизнь.
– Они весьма странным образом проявляются в культуре, – сказал Грант. – Это и литературные формы, носящие явный отпечаток оригинальности, и музыка, порвавшая с традиционными средствами выражения. Все совершенно новое, беспрецедентное. И почти во всех случаях автор неизвестен или прячется под псевдонимом.
Вебстер рассмеялся:
– И конечно, Всемирный комитет изумлен: да как такое может быть?
– Вообще-то дело не в литературе и искусстве как таковых, – сказал Грант. – Всемирный комитет куда больше интересуют другие вещи – те, что не на виду. Если имеет место некий провинциальный ренессанс, то проявляться он должен прежде всего в новых формах литературы и музыки. Но ведь ренессанс никогда не ограничивался этими двумя видами искусства.
Вебстер устроился в кресле поглубже, подпер подбородок сцепленными кистями:
– Кажется, я понимаю, к чему вы ведете.
Несколько долгих минут они просидели в тишине, нарушаемой только потрескиванием углей в камине и призрачным шепотом осеннего ветра в кронах за стеной.
– Однажды у нас появилась возможность, – произнес Вебстер, как будто отвечая собственным мыслям, – раздвинуть горизонты, прекратить четырехсоттысячелетний сумбур в человеческом мышлении. Но этот шанс был потерян по вине одного старика.
Грант беспокойно пошевелился и сразу замер, надеясь, что Вебстер ничего не заметил.
– Этот человек – мой дед.
Грант понимал, что надо как-то отреагировать, что нельзя просто сидеть и молчать.
– Возможно, Джувейн заблуждался, – сказал он. – Что, если он не открыл новую философию?
– Мы привыкли себя утешать этим доводом, – жестко возразил Вебстер. – Но он, скорее всего, неверен. Джувейн был великим мыслителем; пожалуй, марсианская культура не знает равных ему. Уверен, он бы довел до ума свою новую философию, если бы остался жив. Но он не остался жив, потому что мой дед не смог отправиться на Марс.
– Ваш дед не виноват, – сказал Грант. – Он хотел лететь, но победить агорафобию человек не в силах…
Вебстер отмахнулся:
– Сделанного не воротишь, да и в прошлом все это. Нужно идти дальше. И раз уж так вышло, что это моя семья, что это мой дед…
Грант обмер, потрясенный догадкой:
– Собаки! Так вот в чем…
– Да, собаки, – подтвердил Вебстер.
В тихий разговор ветра с деревьями вторгся протяжный визг, донесшийся издалека, с речного русла.
– Енот, – сказал Вебстер. – Собаки слышат, их теперь в доме не удержать.
Визг раздался снова, на сей раз ближе – хотя, возможно, Гранту это показалось.
Вебстер сменил позу. Теперь, наклонившись к камину, он смотрел на огонь.
– А почему бы и нет? – спросил он. – У собаки есть личностные свойства, – какую ни встретишь, они видны. Не найти двух собак, абсолютно схожих нравом и темпераментом. Каждая в той или иной степени разумна. И это как раз то, что нужно: сознательная индивидуальность, обладающая некоторой мерой интеллекта.
Конечно, у собак не было равных шансов с нами. По двум причинам: они не могли говорить и ходить прямо. А без прямохождения невозможно развить руки. Иначе бы собаки стали людьми. А мы без речи и рук были бы собаками.
– Никогда об этом не думал, – сказал Грант. – Не считал собак мыслящим видом…
– Разумеется, – произнес не без горечи Вебстер. – Разумеется, не считали. Вы относитесь к собаке точно так же, как к ней до сих пор относится большинство людей. Курьез животного мира, ручной хищник, забавный домашний любимец. Игрушка, теперь еще и научившаяся разговаривать с вами.
Но поверьте, Грант, собака – это нечто большее. До сих пор человечество шло по жизни в одиночку. Единственный разумный, мыслящий вид на планете. Задайтесь вопросом, сколь быстро способны развиваться два вида – мыслящие, разумные виды – и как далеко они могли бы зайти в своем развитии, если бы делали это сообща. Ведь мыслить они будут неодинаково. Имея возможность сверять свои умозаключения друг с другом. До чего не додумается один, то откроется другому. Как в старинной поговорке: ум хорошо, а два лучше.
Подумайте вот о чем, Грант. Что, если на планете появится еще один разум – не похожий на человеческий, но способный сотрудничать с человеческим? Разум, который увидит и поймет то, что недоступно людям, и, быть может, откроет философские направления, которые люди не открыли бы никогда?
Вебстер протянул руки к огню, выпрямил длинные пальцы с окостенелыми больными суставами.
– Собаки не могли говорить, а я дал им речь. Было непросто, ведь собачий язык и горло не предназначены для этого. Помогла хирургия – на первом этапе, как временная мера… Пересадка и другие операции. Но теперь… Теперь я надеюсь… Хотя еще слишком рано утверждать…