то удалили из кабинета и заменили другим человеком, который, по мнению либеральной партии, мог принести больше пользы на выборах. Я не знал, зачем Виктор Яманди зовет меня к себе. Мы были мало знакомы. Но я не стал гадать и в тот же день поехал к бывшему министру. Он действительно болел — у него было что-то с глазами.
— Вы читали сегодняшнюю «Буна вестире»? — спросил Яманди.
— Да, читал.
— Вы видели фельетон Радомира обо мне?
— Да, видел.
— Прошу вас, прочитайте это письмо.
И он протянул мне четыре аккуратно сложенных листа бумаги, исписанных мелким почерком, — письмо Радомира заместителю министра внутренних дел Виктору Яманди. В этом письме поэт просил у министра прощения и объяснял, каким образом он оказался замешанным в дела «Железной гвардии». Он записался в эту организацию по наивности. Он не знал, что она готовит убийства. Лично он не имел никаких связей с легионерами-убийцами. И он апеллирует к человечности господина министра Яманди и просит его о снисхождении. Он напоминает, что является отцом семейства, у него маленькая дочка, которая нуждается в попечении. Он просит, чтобы его освободили из тюрьмы и не судили. При этом он клянется своей жизнью и памятью своих родителей, что никогда больше не станет вмешиваться в политические дела…
— И я его пожалел, — говорит Яманди. — И освободил его из тюрьмы. Радомир отправился домой. И вот как он отплатил мне за мой поступок.
В фельетоне, опубликованном в «Буна вестире», Радомир требовал ни более, ни менее как смертной казни для Виктора Яманди.
И бывший министр попросил меня опубликовать письмо поэта в газете, которую я тогда редактировал: «Лумя ромыняска». Но я этого не сделал. Я вспомнил о своей дружбе с поэтом и сказал:
— Извините меня, господин министр, но этого я сделать не могу. В своей газете я действительно веду борьбу с «Железной гвардией», но Радомир был моим другом в юношеские годы, и я не хотел бы нанести ему такой удар. Очень сожалею, но я не смогу выполнить вашу просьбу…
А Радомир продолжал требовать казни Яманди, доктора Лупу и других политических деятелей вплоть до того дня, когда профашистские газеты были закрыты по приказу премьер-министра Арманда Кэлинеску.
Последовал арест Кодряну и других главарей «Железной гвардии», начались процессы.
Среди осужденных был и поэт Радомир. Из тюрьмы он послал Арманду Кэлинеску длинное письмо, примерно такое же, как Виктору Яманди, полное извинений, просьб о помиловании и обещаний никогда больше не повторять своих ошибок: он был наивен, как все поэты, и не отдавал себе отчета о реальных последствиях своих поступков. Теперь он вступил в эпоху зрелости, и, если Арманд Кэлинеску освободит его из тюрьмы, он клянется, что будет впредь заниматься только поэзией и преподаванием литературы.
Арманд Кэлинеску, как и до него Яманди, тоже пожалел наивного поэта и распорядился выпустить его на свободу.
Через некоторое время легионеры убили Арманда Кэлинеску. Радомир снова был арестован. Снова написал покаянное письмо. И его снова отпустили на все четыре стороны.
Потом наступило 6 сентября 1940 года.
В этот день банды «Железной гвардии» пришли на площадь королевского дворца с пением своего гимна — «Святая легионерская молодость». И во главе этих банд, одетых в зеленые рубашки и несущих зеленые флаги, шагал поэт Радомир.
После захвата власти легионерами Радомира назначили директором театров. Члены его «ячеек» получили должности и синекуры. Это не мешало им устраивать самовольные обыски, грабить, издеваться над людьми. Пока они еще не убивали. Но уже недалек был тот день, когда они вспомнят о своих черных списках и начнут уничтожать всех, кто в них значится.
В свое время мне не понравилась «Баллада о Никадорах». И легионерский командир Радомир этого не забыл. Мне не нравилась и политика «Железной гвардии», я много раз заявлял об этом открыто в своих статьях. Легионер Радомир и этого не забыл. Вскоре они попробуют расправиться и со мной. А пока что в «Буна вестире» появляются заметки с угрозами в мой адрес. Однажды «Буна вестире» объявила своим читателям, что я спрятался в советском посольстве!
Легионерский мятеж.
Радомир со своими подопечными выходит на балкон Национального театра и оттуда стреляет в солдат.
Стрельба идет на всех бухарестских улицах.
Легионеры призывают к гражданской войне.
Стычки с войсками и полицией. Много убитых.
Но «Железная гвардия» побеждена.
Радомир арестован.
Во время следствия он выдает всех своих друзей и сообщников. И отделывается несколькими годами тюрьмы. Режиссер Хаиг Актериан, который присутствовал на балконе Национального театра, когда там выступал с речами Радомир, был осужден на срок вдвое больший.
Проходит еще несколько месяцев.
Антонеску вступает в войну.
И призывает легионеров, находящихся в тюрьмах, отправиться на фронт и доказать свои «патриотические чувства».
Режиссер Хаиг Актериан едет на фронт и больше не возвращается.
Едет на фронт и Радомир. И сразу же посылает с фронта несколько очерков, в которых расхваливает каких-то генералов, что немедленно приносит желанные плоды — его демобилизуют.
Он доказал свои «патриотические чувства».
Потом он пишет книгу стихов о «крестовом походе» против России и окончательно укрепляет свою новую репутацию.
Великий поэт Радомир — великий националист.
Но так как он продолжает участвовать в интригах легионеров, то правительство Антонеску, которое его реабилитировало, в декабре 1942 года снова заключает его в лагерь.
И вот моя последняя встреча с поэтом в лагере в день, когда туда прибыла комиссия, которая должна была решить, кого выпустить и кого оставить в заключении.
Председателем комиссии был жандармский полковник Тобеску Константин. За другими столами сидят комендант лагеря, представители бухарестской полиции, сигуранцы и секретной службы, возглавляемой Эудженом Кристеску, — всего четырнадцать человек.
Радомир просит дать ему слово и сразу же заводит старую песенку: он вступил в легионерское движение по наивности. Он поэт и, в сущности, всегда оставался поэтом, человеком непрактичным, витающим в облаках. Правда, он совершил несколько ошибок, но за них уже достаточно наказан. Он уже был на фронте, дрался с большевиками и воспел святую войну Антонеску и Гитлера. Совсем недавно вышла его книга «Стихи о войне». Он вынимает книгу из кармана и читает свои стихи. У него хорошо поставленный актерский голос, и члены комиссии взволнованно его слушают. У полковника Тобеску, который в жизни не видел фронта, выступают слезы на глазах.
— Замечательно! — говорит полковник. — Господин Радомир, вы пишете не хуже, чем Василе Александри.
Поэт продолжает каяться. Он рассказывает о своей девочке, которая ждет не дождется, когда вернется отец.
Полковник Тобеску Константин объявляет:
— Господа! Поэта Радомира я освобождаю под свою личную ответственность. Он может немедленно отправиться домой.
Поэт падает на колени:
— Благодарю вас, господин полковник!
И выходит из комнаты комиссии с заплаканными глазами.
Но, перейдя мостик, который отделяет территорию канцелярии от зоны, он бегом устремляется к своему бараку, уже не в состоянии сдержать смех.
— Я и этих провел!
На другой день он покинул лагерь, ни с кем не попрощавшись…
Я вдруг почувствовал озноб. Моей спутнице Розе Калеб тоже было холодно, и мы зашли в кафе. Оно было переполнено, но мы все же отыскали свободный столик.
По соседству расположилась какая-то компания, судя по обшарпанной одежде, это были уличные торговцы. Они ели холодный салат и запивали его вином. Мы попросили у официанта принести нам чаю.
— О чем ты все думаешь? — спросила Роза. — Почему ты такой мрачный и молчаливый?
— Я ни о чем не думаю, Роза. В моей жизни бывают минуты, даже часы, когда я стараюсь ни о чем не думать. Иногда мне это удается.
— Ты кажешься мне очень печальным… Да, да, ты стал совсем другим…
Я прервал ее:
— Не говори этого, Роза. Прошу тебя. Никогда.
— Почему? Разве человек не может быть печальным?
— Я не имею права быть печальным. Я должен всегда быть веселым и энергичным…
У чая, который нам принесли, был странный привкус, как будто в него подмешали пепел.
Вокруг нас в кафе сидели люди, которых называют «торговцы воздухом». Они курили, играли в нарды или в лото. В глубине зала расположились картежники. Густой табачный дым щипал глаза. Было жарко, и Роза сняла жакет. Взглянув на ее обнаженные руки, покрытые бледными веснушками, я вдруг увидел нечто такое, от чего у меня потемнело в глазах. Мое сердце сжалось.
Ошеломленный, я спросил:
— Роза! Что у тебя за знаки на руке?
Роза быстро надела жакет.
— Я забыла. Не люблю, когда это видят другие…
— Что именно?
— Не люблю, когда кто-нибудь видит эти знаки. Многие сразу догадываются, где я побывала. И задают вопросы. А какой смысл теперь рассказывать о том, что я испытала там?
Лицо ее, все еще молодое и красивое, как-то сразу померкло и состарилось. Потускнели и ее глаза, те самые глаза, которые я когда-то так любил, которые столько раз видел во сне. И губы ее стали пепельными. Те самые губы, которые я целовал давным-давно… Так давно, что мне теперь казалось, будто это происходило в другом веке и на другой планете.
И все же я нарушил ее запрет и заговорил о том, что случилось с ней там:
— Это следы татуировки? Это номер?
— Да, номер Бухенвальда.
Кто-то за соседним столом орал на официанта:
— Болван! Где ты был? Принеси пива! У меня пересохла глотка с тех пор, как я тебя жду. Немедленно принеси пива!
— Сколько ты пробыла в лагере? — спросил я.
— Больше двух лет. Почти до того самого дня, когда к лагерю подошли русские войска. Нас тогда погнали пешком на юг. Гитлеровцы собирались прикончить нас в пути. Но мне удалось бежать. Мы бежали целой группой. Потом… Потом… Но мне не хочется говорить, что случилось «потом». Когда я тебя увидела сегодня в больнице, я обрадовалась. Я думала, что наша неожиданная встреча будет радостной. Теперь мне уже кажется, что встреча принесла нам обоим только горечь…