Она посмотрела на часы.
— Проводи меня в больницу. Я не знаю города, а мне пора. Мне хочется еще раз взглянуть на нашего больного.
— Ты думаешь теперь ему ничто не угрожает?
— Надеюсь, все худшее уже позади.
— Если бы не вмешался наш доктор, Цигэнуш умер бы?
— Безусловно. Он протянул бы дня два, не больше. Счастье еще, что у него такой сильный организм. Мне редко приходилось встречать таких выносливых людей.
Она снова замолчала. Молчал и я. Мы прислушались к завыванию ветра.
Некоторое время тому назад я был в Германии. Я ездил по старым немецким городам и селам. И всюду я видел руины. Целые кварталы, разрушенные бомбами или артиллерийским огнем. И всюду я видел женщин, целые толпы одиноких женщин, одиноких навсегда, бродили по улицам немецких городов и сел.
В этой поездке меня сопровождал немец, который родился в румынском Банате. Звали его Фингл. Я спросил его:
— Всюду я вижу только женщин. Большей частью женщин. А где же мужчины?
— Как будто вы сами не знаете, — ответил Фингл. — Мужчины в земле! Они гниют в той земле, на которой воевали.
— А вот эти калеки, эти хромые и слепые, которых мы видим на каждом шагу, — где их искалечило?
— Как будто вы сами не знаете! На войне! Где же еще?
— А зачем вам, немцам, понадобилось начать войну? Вы хотели завоевать весь мир?
— Мы ничего не хотели. Этого хотел Гитлер. Войну затеял Гитлер.
— Только Гитлер?
Мой спутник, господин Фингл, слегка смутился, но потом решительно сказал:
— Да, только Гитлер. Гитлер и, разумеется, его клика.
В Веймаре я с волнением осматривал дом, в котором жил, работал и умер Гёте. Потом его зимний сад — в парке Гартенхауз, тоже превращенный в музей. Потом веселый желтый домик, в котором жил Шиллер. Красивый город Веймар, почти не пострадавший от войны, пленил меня. Мне бы хотелось остаться здесь подольше, отдохнуть, не спеша осмотреть все памятники искусства. Но однажды вечером господин Фингл спросил:
— А вы не хотите осмотреть и Бухенвальд?
— Мне хочется отдохнуть. Мы так много ездили, что пора и остановиться. Я очень устал.
— Но ведь это совсем недалеко отсюда. Полчаса езды.
— Бухенвальд так близко от Веймара?
— Да, — ответил господин Фингл, — Бухенвальд — это почти окраина Веймара.
— В таком случае поедем туда завтра.
— Хорошо. Завтра утром…
В старой гостинице, где я жил, почему-то пахло аптекой. Может быть, поэтому у меня разболелась голова, и я всю ночь видел странные сны. Я видел узников, раздетых догола, измученных. Они стояли у своих могил в ожидании казни. Я видел палачей с оружием в руках. Потом снова узников…
Я проснулся утром с тяжелой головой, как после попойки. И вот, позавтракав, мы сели в машину и поехали в Бухенвальд. Стоял теплый солнечный день. В такие дни ощущаешь всю прелесть жизни. В такие дни хочется жить и радоваться.
Мы мчались по великолепному, гладкому шоссе. Вдруг наша машина резко затормозила: оказалось, лопнула шина. Пока наш водитель менял ее, я молча курил.
— Готово! — вскоре объявил он. — Пожалуйте в машину.
Я бросил окурок и сел в машину. Но господин Фингл сказал водителю:
— Одну минутку…
Господин Фингл растер подошвой окурок и сбросил его с шоссе. Усаживаясь, он пояснил:
— Мы, немцы, аккуратный народ. У нас нельзя бросать окурки на шоссе.
Я почувствовал себя виноватым:
— Прошу прощения… Хотя я уже много поездил по свету, но, видимо, еще не успел усвоить настоящую культуру. Я ведь человек деревенский…
— Натюрлих, — подтвердил господин Фингл. — Нельзя стать по-настоящему цивилизованным человеком за короткий срок. Мы, немцы, шли к цивилизации шаг за шагом, ступень за ступенью. Мы…
Он продолжал что-то говорить, но я его уже не слышал. Мне казалось, что сквозь шелест ветра я слышу горький голос:
«Вар… Вар… Где мои легионы, Вар… Отдай мне назад мои легионы, Вар»[13].
Но и Вар, и легионы Вара, и победители Вара давно стали прахом. Они давно превратились в траву, в зеленый ковер, покрывающий старые германские холмы.
Машина остановилась, и я услышал голос водителя:
— Приехали.
Мы вышли. Солнце, которое видело все, что произошло на земле с первого дня творения, осветило нас своим резким светом. Небо было ярко-синее, в нем плыло единственное легкое облачко. Был ясный погожий день.
Мы заплатили за вход в музей и поступили в распоряжение гида, который сам был когда-то узником Бухенвальда. Он все здесь отлично знал. Подведя нас к каким-то каменным постройкам, он пояснил:
— Вот здесь жила охрана — солдаты и офицеры. Отдельно, разумеется…
Я сказал:
— Многовато охраны, если учесть, что заключенные были совершенно безоружны и беззащитны.
— Да, солдат было много, — согласился мой спутник. — В охране лагеря была даже танковая часть. У нас, немцев, все делается основательно. У нас не любят шутить.
Мы увидели колючую проволоку. Длинные заборы из колючей проволоки. Куда ни взглянешь — колючая проволока.
— Когда лагерь функционировал, через эту проволоку пропускали электрический ток.
— Чтобы заключенные не могли устроить побег?
— Натюрлих…
Большие железные ворота. На них надпись, тоже из железных букв: «Каждому — свое».
— Каждому свое… Каждому то, что он заслуживает. Когда эти слова писал Гёте, он, вероятно, не предполагал, что они будут начертаны на воротах лагеря смерти.
— Натюрлих… Натюрлих…
За лагерем, на горизонте, — красивый лес… Немецкий лес… И снова стучат в мозгу навязчивые слова: «Вар… Вар… Где мои легионы?.. Верни мне мои легионы, Вар».
Мимо проходит большая группа туристов. Наш гид объясняет:
— Это немцы из северных районов. Они приехали посмотреть, что такое фашизм… К нам едут со всех концов Германии. Все хотят увидеть своими глазами, что такое фашизм…
Человек, который давал нам объяснения, не был ни в чем виноват. Я уж не говорю о том, что он сам пострадал от фашизма. Но я об этом забыл. Я раздраженно спросил:
— А во времена Гитлера они этого не знали? В те годы у них не было никакой возможности узнать, что такое фашизм?
Разумеется, мне никто не ответил. Вопрос был нетактичный, да и задан он был чересчур запальчивым тоном. Больше я никаких вопросов не задавал. Тем более что задавать их следовало кому угодно, только не нашему экскурсоводу.
— Вот в этих домах жили эсэсовцы, — продолжал гид. — Комфортабельные дома. Не правда ли?
Но я теперь твердо решил воздерживаться от каких бы то ни было комментариев.
Мы продолжали свой путь и дошли до бараков, в которых содержались заключенные.
— В каждом из таких бараков размещалось примерно две тысячи заключенных. Примерно две тысячи человек. Иногда больше. Но уж, во всяком случае, не меньше…
Я услышал об одном из тех фактов, которые знали многие, но которые сегодня очень многие отрицают. А другие в них не верят. Я сказал:
— Не может быть! Это невозможно!
— Почему? Во времена Гитлера все было возможно. Абсолютно все.
— Две тысячи человек в таком бараке? Да ведь это значит, что они должны были давить друг друга.
— Именно для этого их сюда и помещали. Чтобы они давили друг друга. Чтобы задыхались от отсутствия воздуха. И они задыхались. Умерли не все, конечно, но очень многие.
— От давки?
— Не только… Были и другие варианты. Здесь, в лагере, было безграничное количество вариантов смерти.
— Пищевой рацион?
— Кило хлеба в день на двенадцать человек…
— Значит, люди умирали от голода?
— Паек был именно на это и рассчитан…
— Ужасный расчет.
— Натюрлих… Имейте терпение. До сих пор вы еще, в сущности, ничего не видели. Почти ничего.
Гид показал нам квадратное строение с низкой кирпичной трубой и сказал:
— Это крематорий.
— В нем сжигали мертвых?
— Да… Но иногда не только мертвых…
— Какой огромный лагерь!
Гид усмехнулся:
— Нет. Он совсем не был огромным. Он занимал всего шестьдесят шесть гектаров. В нем было всего двадцать семь сторожевых вышек. В гитлеровской Германии были лагеря гораздо более крупные, чем этот.
— В каждой сторожевой вышке — охранник?
— Натюрлих. Солдат с автоматом и пулеметом.
— А вон те остатки какого-то огромного здания? Это что?
— Там был ракетный завод. Там изготовлялись бомбы и ракеты «фау». Завод был построен в непосредственной близости от лагеря с расчетом, что его не будут бомбить, чтобы не убивать заключенных. Расчет не оправдался. Когда союзники бомбили завод, было убито и много заключенных.
— Значит, союзники все же бомбили и вас?
— Да. Некоторые бомбы угодили в лагерь.
— Здесь содержались только немецкие заключенные?
— О нет. Вот на этой мемориальной доске все написано: здесь погибли бельгийцы, французы, норвежцы, поляки, болгары, румыны, голландцы, чехи, итальянцы, граждане Советского Союза, люди из Югославии, Венгрии, граждане…
Под мемориальной доской лежал венок с засохшими желтыми розами…
Мы спешили в больницу к товарищу Цигэнушу. И я снова услышал голос Розы:
— О чем ты так задумался? По-моему, мы идем не в ту сторону.
Я стряхнул с себя воспоминания, как сон.
— Да, верно. Мои мысли были далеко отсюда. Я и не заметил, как мы сбились с пути.
Я остановил прохожего и спросил, как нам пройти к больнице.
— Идите направо, — сказал он. — Потом сверните налево и идите прямо, все время прямо, пока не выйдете к больнице.
Я снова услышал голос Розы:
— Пожалуйста, возьми меня под руку.
Видя, что я заколебался, она продолжала с улыбкой:
— Не бойся… Теперь я уже не спрошу, почему ты меня не целуешь… Мои губы стали горькими. Да и твои, наверно, не слаще.
Мой гид и мой спутник Фингл подвели меня к стенду с фотографиями.
— Вот Гитлер с маршалом Петэном, — сказал гид. — Они были друзьями.