— Победитель и побежденный. Фашизм их объединил.
— Вот карта Германии. Стрелы показывают, куда были направлены удары германской армии.
— А разве были такие пункты, куда гитлеровская армия не пыталась бы направить свой удар?
— Это верно. Она действовала во всех направлениях.
— Скажите, с какой целью была устроена эта экспозиция?
— Чтобы все видели…
— И только?
— А разве этого мало? Если людям не напоминать о прошлом, они быстро все забудут. А когда люди забывают прошлое…
Это была чистая правда. Я очень хорошо знал, что это правда: люди часто склонны забывать именно то, о чем следовало бы хорошо помнить. Но как долго можно помнить прошлое? Сколько лет? И когда человек получает наконец право забыть то, что ему больно вспоминать?
Целая стена с фотографиями. Зловещие фотографии. Гитлеровские танки в Польше. Гитлеровские танки во Франции. Танки в Бельгии. Танки в Югославии. Танки в Греции. Танки в Норвегии и Дании. Танки в Северной Африке. Танки… Всюду немецкие танки… «Пантеры», как их называли немцы. «Пантеры»… Всюду «пантеры». И всюду рядом с орудиями смерти — солдаты в касках. Улыбающиеся, веселые солдаты Гитлера. Почему они такие веселые? Почему смеются? Они смеются над странами, по которым прошли своими танками. И еще: они смеются над мертвыми. Над убитыми. Над теми, кого они сами убили… Победители всегда смеются. Меня это не удивляло и не пугало. Но еще ребенком я узнал, что черепа тоже смеются. Человеческий смех длится несколько мгновений. А черепа смеются вечно… вечно… вечно…
Мы осмотрели еще одну стену с фотографиями. Потом стенд с диаграммами. Потом еще один, на котором были фотографии, сделанные самими гитлеровцами на оккупированной ими территории.
Польский город. Центральная улица. По ней ведут на расстрел группу людей. Обреченных охраняют солдаты СС. Впереди женщина с маленьким мальчиком. Ему лет восемь, не больше. Мальчик шагает с поднятыми руками. Он пленник Великого рейха. Дюжий эсэсовец подгоняет мальчика. Эсэсовец вооружен ручным пулеметом. У мальчика, которого ведут на казнь, на лице застыло отчаяние. Эсэсовец весел. Он доволен миром и собой. Он доволен всем на свете, особенно тем, что сейчас он застрелит восьмилетнего мальчугана. Ну как тут не веселиться?
— Солдат смеется… И этот солдат смеется…
— Натюрлих… Но пойдем дальше. Вот фотографии казней, которые совершались в Виннице. Там был лагерь уничтожения.
На фотографии изображен ров, наполненный трупами. На краю рва несколько эсэсовцев. Среди них — пленник — маленький человечек с небритым лицом.
— Чего он дожидается?
— Пули, натюрлих…
— А солдат смеется. Он весело смеется при мысли, что сейчас он прикончит еще одного человека, вот этого маленького человека с заросшими щеками…
— Натюрлих… Натюрлих…
— Почему натюрлих?
— Так обычно говорят: натюрлих…
Другая фотография: еще одна группа мужчин и женщин, которых ведут на казнь. Впереди старушка и совсем маленький мальчик. Старушка идет мелкими шажками; видно, что ей трудно идти; мальчик одет в старое клетчатое пальто, очень рваное и помятое.
— Их ведут на казнь?
— Натюрлих… А куда же еще?
Еще одна фотография. В поле валяются трупы женщин и детей. Женщины все молоды… Детям по два-три года. Все убитые лежат на этом поле уже не первый день, это видно по их лицам. Я смотрю на эту фотографию, и меня охватывает отчаяние. Но я не могу оторвать от нее глаз. Я должен видеть. Я обязан видеть. И я осматриваю подряд все стены этого ужасного музея, который был когда-то лагерем. Вот шестеро эсэсовцев закапывают живьем человека. Они его уже закопали. Над поверхностью земли осталась только голова. Лоб у человека, которого закапывают живым, высокий. У него черные густые волосы. Глаза широко раскрыты. Глаза еще живы. В них страх. Огромный страх.
— Они его так здесь и оставят? Он умрет от голода и жажды?
— Натюрлих…
— Почему натюрлих? Почему обязательно натюрлих?
— Не знаю, товарищ… Так принято у нас говорить… Ничего не поделаешь, так принято…
Гора… Сложенная из камней? Нет. Она сложена из обуви убитых. Рваная, латаная и перелатаная. Кому нужна такая обувь? Но существовал приказ Гитлера: «Не должно быть никаких потерь. Все употребить в дело». У них и в самом деле ничто не пропадало. Кроме человеческих жизней. Кроме городов, которые строились веками.
Я всегда любил деревья. Но вот дерево, которое вызывает у меня совсем другие чувства. На его могучих ветках висят не плоды, а люди. Множество людей — мужчины и женщины. Их повесили. Рядом другая фотография — документы. Переписка между концерном «Фарбениндустри» и начальником лагеря. «ИГ Фарбениндустри» просит у начальника лагеря прислать 150 заключенных женщин. Они нужны для проведения опытов с новыми химическими препаратами.
— Можно было продавать людей заводам и трестам?
— А почему бы и нет? Начальник лагеря запросил за каждую узницу, отданную в распоряжение «Фарбениндустри», 200 марок. Но концерн хотел получить женщин подешевле. Помирились на сумме 170 марок за каждую женскую голову. И сделка состоялась. Натюрлих…
— Снова натюрлих?
— Натюрлих… Дело ведь происходило во время войны. А во время войны все возможно. Во время войны все натюрлих…
Я обращаюсь к своему спутнику, к господину Финглу, к неутомимому господину Финглу, который привез меня сюда.
— Господин Фингл, что стало с женщинами, проданными концерну «Фарбениндустри»?
— Они умерли.
— Все?
— Натюрлих.
По мнению нацистов, этот факт уже не имел никакого значения, потому что женщины все равно были осуждены на смерть.
— Кто их осудил на смерть?
— Как кто? Режим.
— И опыты продолжались?
— Разумеется. Вот письмо дирекции «Фарбениндустри», в котором они просят прислать им новую группу женщин.
— И комендант лагеря, разумеется, выполнил новый заказ?
— Натюрлих…
Еще одна фотография. Снова убитые. Но эта фотография несколько отличается от других. Поле, на котором лежат трупы, почему-то находится под охраной солдат СС. Я не могу понять, что это означает: неужели кто-то опасался, что мертвые могут убежать?
— Не знаю, товарищ. Ничего не могу вам сказать по этому поводу. Не знаю…
Снова дерево. Уже не одно, а несколько. Это сад. Старый прекрасный сад с прекрасными ветвистыми деревьями. И на всех деревьях повешенные. Женщины. Только женщины. Среди них есть и старухи. Но большинство повешенных женщин молоды, очень молоды, Их волосы падают на плечи.
Вот фотографии, сделанные на оккупированной территории Советского Союза.
— Вы слышали о Зое Космодемьянской?
— Да, слыхал.
— Вот, посмотрите, как ее вешают гитлеровские солдаты. Они тоже смеются…
Я смотрю и на эту фотографию. Я вижу красивую девушку с гордым лицом. Ее вешают солдаты Гитлера. За что?
Виселица стоит на заснеженной земле. Небо покрыто тучами. Небо тоже белое, зимнее… Девушка, которую сейчас повесят, смотрит на меня с фотографии. Она очень похожа на свою мать. Я как-то видел мать этой девушки в аэропорту, в Праге. Я даже познакомился с ней. У девушки, которую сейчас повесят, на груди табличка. На ней что-то написано, но я не могу разобрать слов. Вокруг виселицы топчутся солдаты и офицеры. Их много… И все они собрались здесь, на заснеженном поле, чтобы посмотреть, как будут вешать русскую девушку. Все они, наверно, оставили дома сестер, дочерей, молодых жен. И вот они собрались, чтобы повесить девушку. Или чтобы посмотреть, как будут вешать девушку.
Чтобы посмотреть, как будут вешать девушку…
Чтобы посмотреть, как будут вешать девушку…
В Орадуре трупы и пепел… Трупы и пепел в Лидице… Трупы и пепел там, где когда-то было варшавское гетто… Трупы и пепел во всех странах, оккупированных солдатами Гитлера… Трупы и пепел во всех оккупированных городах…
Хайль…
Хайль…
Хайль…
— Почему хайль? Почему всегда хайль?
— Не знаю, товарищ… Так было принято…
Люди, тесно прижавшиеся друг к другу, как сардины в банке…
Люди, работающие под охраной солдат СС…
Люди, закованные в кандалы…
Убитые…
Снова убитые…
И снова убитые…
Штабеля трупов…
Горы трупов…
Этих людей расстреляли.
Этих повесили.
Этих удушили газом.
Пули, газ и виселица.
Хайль…
Хайль…
Хайль…
— Почему хайль? Почему столько жертв?
— Не знаю, товарищ…
— Нагайки, хлысты! Я никогда не видел столько хлыстов…
— Многих заключенных засекали до смерти. Видите? Здесь все сохранилось. Вещественные доказательства. Вот веревки, на которых вешали.
Я снова останавливаюсь, чтобы получше разглядеть одну необычную фотографию. На ней ребенок по имени Стефан Цвейг. Странное совпадение. Точно так же звали знаменитого писателя. Стефан Цвейг, изображенный на фотографии, родился в 1942 году. Он был самым молодым обитателем лагеря.
— Он жив?
— Нет.
— Он умер в лагере?
— Да.
— Его убили?
— Натюрлих…
…Новая фотография. На ней тоже дети. Их много. Им всем по четыре или по пять лет. И у всех на руке татуировка — лагерный номер.
Наш гид добросовестно выполнял свои обязанности. Он не пропустил ни одной детали, ни одного экспоната. Он показал нам и абажуры.
— Что это за абажуры?
— Посмотрите внимательно.
— Я смотрел… На одном абажуре идиллический рисунок — пастух и пастушка. На другом — древнегерманский волк.
— Рисунки выполнены хорошо. Отличные рисунки.
— Натюрлих. Они сделаны на человеческой коже. Это ведь не простые абажуры. Это те самые, которые фигурировали на Нюрнбергском процессе.
Наконец мы заканчиваем осмотр. И выходим на свежий воздух. У меня кружится голова. Я глубоко вздыхаю и пытаюсь успокоиться. Но это напрасно. Еще рано успокаиваться. Мы еще не все видели. Мы еще не прошли все круги ада. Господин Фингл показывает мне какую-то постройку. На вид ничего особенного: небольшой дом с тремя окнами. Крыша под красной черепицей. Вся постройка окружена высоким глухим забором. Очевидно, там есть и двор. Но отсюда его не видно.