— Это хорошо, товарищ Сармиза. Это очень хорошо.
Клементе Цигэнуш спал, а Сармиза тоже вспоминала свое прошлое и жизнь тех, кто был ей дороже всего на свете.
Белая приземистая хата. А за ней река Арджеш. Вечно бегущая вода. С другой стороны хаты — село. А за селом — поле, широкое, кажущееся бесконечным, зимой покрытое белой пеленой снега, а весной и летом травой, колосистым морем пшеницы и ржи, высокими стеблями кукурузы и подсолнечника. На самом горизонте, на востоке, длинный ряд тополей. Весной тополя зеленели и оставались зелеными до поздней осени. Когда убирали кукурузу, тополя начинали желтеть, напоминая издали тонкие языки пламени, дрожащие на ветру. На берегах Арджеша вечно гулял ветер.
Суровое и всегда нахмуренное лицо отца.
Мягкое, но тоже почти всегда хмурое лицо матери.
Здесь, в деревне на берегу Арджеша, Сармиза провела свое детство. Здесь же она научилась отличать добро от зла, радость от печали, смех от плача, день от ночи.
Ее родители редко смеялись. Но и не плакали. Она ни разу не видела. Что бы ни случилось, они не плакали. Так уж было заведено в крестьянских семьях.
Сармиза вспоминала и о своих первых товарищах. Но чаще она вспоминала о весеннем солнце; о реке, в которой купалась; о траве, по которой бегала босиком; о деревьях, по которым лазала, как белка; о журавлях и цаплях, свивавших гнезда на крышах деревенских хат и таскавших туда ящериц и рыбешек в клювах; о перепелах и куропатках; о зайцах и кроликах; о соловьях…
За избой, на скотном дворе, где остро и кисло пахло навозом, жили волы — очень тощие, вечно что-то жующие; был там и плуг, старый и неимоверно тяжелый, и косы, тоже старые, изъеденные ржавчиной, и повозка, ветхая, из кое-как пригнанных досок. Собака, шнырявшая по двору, тоже была костлявая и дряхлая. Воспоминания Сармизы о детстве были пестры, но все они были окрашены бедностью. Среди первых слов, которые она услышала и запомнила, постоянно было и это слово: бедность.
— Бедность нас заедает…
— Бедность нас загубит…
— Как нам избавиться от бедности? Ума не приложу.
— Невозможно от нее избавиться…
— В нашем роду все были бедняками. И отец и дед…
— И в моем роду то же самое…
Однажды около их дома появилось несколько человек, одетых по-городскому. Они вызвали отца и что-то ему сказали. Она слышала, но не поняла ни слова. А отец понял. Он сначала побледнел, потом лицо его почернело. Подняв кулаки к небу, он закричал навею улицу. Казалось, он готов был наброситься на пришельцев, но их было много, и они не боялись отца. Они сами на него закричали, потом один из них, в синем мундире, в синей шапке с козырьком и с ружьем в руках, ударил отца прикладом, и отец упал. Синий человек, которому помогали и другие, связал отцу руки и оставил его на земле связанным. Потом один из пришельцев стал бить в барабан, и вскоре у дома собралась большая толпа.
— Начинаем распродажу! — кричал хриплым голосом один из пришельцев. — Начинаем распродажу!
Из толпы вышли какие-то люди, которые, видимо, тоже приехали из города; у них были кошельки, набитые деньгами.
— Даю за волов столько-то! — сказал один из них.
— Я даю больше, — сказал другой.
Так было продано с молотка все их имущество. Повозка с волами, плуг, ржавые косы. Потом был продан дом. Собака Лабуш осталась, ее никто не купил. Она не стоила ни гроша… Сармиза поняла в тот день, что люди, как и собаки, тоже не стоят ни гроша…
Когда представители власти удалились, мать развязала отца. Она спросила:
— Что ж нам теперь делать?
— Подадимся в город.
— А в городе что?
— Бог поможет, найдем там какую-нибудь работу. Если повезет, не умрем с голоду и вырастим дочку.
Мать ничего не сказала и стала молча собираться в дорогу. Сборы были короткие, все оставшееся у них имущество уместилось в одну торбу.
— Готово? — спросил отец.
— Готово…
Мать взяла узел и взвалила его на плечи.
— А ты возьми девочку на руки… она потяжелее.
— До города далеко. Я понесу ее на плече.
— Можно и на плече.
Лабуш увязался за ними.
— Нам некому его оставить. Пусть идет с нами. Там, где хватит на троих, хватит и на четверых. Там, где терпят трое, будет терпеть и четвертый.
— В городе он попадет на живодерню…
— Это уж как ему повезет.
— Как нам повезет, так и ему…
Дорога была длинной, очень длинной. Девочке казалось, что она тянется до самого края земли.
Из села они ушли на рассвете и шли весь день. Потом переночевали в какой-то роще и снова шли целый день. Она уже не помнит точно, на какой день пути это произошло, но однажды к вечеру они пришли в огромное село. Оно было такое большое, что ему не видно было ни конца, ни края. В этом необыкновенном селе все было необыкновенно: и улицы, и дома. Когда наступил вечер, всюду зажглись фонари.
— Надо попроситься к кому-нибудь на ночевку, — сказал отец.
— Думаешь, нас пустят?
— Может, найдется добрая душа.
И они ходили из дома в дом и просили прибежища на ночь. В трех домах перед ними захлопнули двери, а в четвертом сказали:
— На одну ночь, так и быть, пустим.
Мать вынула из своей торбы последние остатки еды и дала по куску ей, отцу и Лабушу.
— Вы ищете работу? — спросила хозяйка.
— Да.
— Это нелегко. Многие теперь хотят найти работу в городе. А это не так-то просто. Намучаетесь, пока найдете…
— Хуже, чем у нас в селе, не будет.
К счастью, было еще тепло, и они легли спать на дворе, чтобы не стеснять хозяев. Лабуш спал, свернувшись калачиком, у ног отца. На рассвете мать взвалила на плечи свой узел, отец взял на руки девочку, и они снова отправились в путь. Лабуш плелся сзади, не отставая от них ни на шаг. Он не отбегал больше в сторону, словно понимал, что ему угрожает на каждом шагу какая-то опасность.
Теперь они шли уже не полями, не среди спелых посевов кукурузы и подсолнуха. По краям дороги стояли дома. Это была уже не дорога, а улица, широкая и просторная, но сплошь застроенная домами. Сармиза еще никогда не видела такого множества домов. И никогда не видела такого множества людей. Люди шли по улицам целыми толпами, все это напоминало муравейник, огромный человеческий муравейник. И было очень шумно. Там, где много людей, всегда шумно. Сармиза никогда раньше не слышала такого шума. Она смотрела на людей и удивлялась, до чего они разные: одни были худые, в бедных одеждах, зато другие — толстые, сытые, круглолицые, хорошо одетые.
Они все шли и шли… И чем дальше они шли, тем больше чудес видела девочка с берегов Арджеша, тем чаще приходилось ей удивляться. Они увидели площадь, на которой собралось огромное количество народу. Тут продавали овощи, фрукты, мясо, птицу и многое, другое. Миновав площадь, они вышли к речке, совсем не похожей на Арджеш — вся вода была в темных жирных пятнах. На берегу возвышались горы мусора. Потом они увидели большие дома с большими окнами, в которых были выставлены колбасы и другие вкусные и красивые вещи. А из дверей кабаков доносились громкие возгласы, иногда даже песни. В окно можно было рассмотреть, что там за столиками сидят люди, едят, пьют, горланят песни… И вот наконец они пришли к какой-то огромной церкви. Сармиза никогда не думала, что на свете бывают такие большие церкви. А церковь окружал сад с ветвистыми старыми деревьями. Они остановились передохнуть. И тут Сармиза заметила, что на тротуарах и на брусчатке мостовой сидит много людей. Похоже было, что все они тоже пришли из села. Все сидели и ждали. Чего? Отец объяснил: все ждут, когда придут люди, которым нужны рабочие. Сюда приходят нанимать рабочих. И вот они тоже стали ждать. Ждали отец и мать. Ждал и Лабуш. Он уже не был похож на того пса, которого она помнила дома, в селе. Он стал осторожным и трусливым. И не отходил от них ни на шаг. Девочка хорошо знала повадки собак. В селе ей приходилось видеть и волков. Зимой они блуждали по лесам и полям, но случалось, что пробирались и в самое село. Она слышала, что волки задирают овец и коров. Иногда нападают и на человека, если повстречать их где-нибудь в лесу или в поле. Однако на группу людей они никогда не нападут. Волки, в сущности, боятся людей. Но вот здесь, около большой церкви, на высоком постаменте сидела волчица и, видимо, совсем не боялась толпы, расположившейся на тротуаре вокруг столба. Волчица бесстрашно смотрела на людей. Но не это было самое удивительное. Под ее животом примостились двое человеческих детенышей, и она кормила их. Малыши сосали волчицу. Они никак не могли насытиться.
Наверно, у этой волчицы очень сладкое молоко, подумала девочка. Глядя на волчицу, кормящую детей, Сармиза вспомнила, что она голодна. Если бы она смогла влезть на столб, она отстранила бы одного из этих ненасытных мальчишек и сама попробовала бы молока. И она сказала матери:
— Будь у меня лестница, я бы влезла туда и тоже попила молочка. Это, наверно, добрая волчица, она не кусается…
— Да, она не может кусаться, деточка. Это неживая волчица. И дети тоже неживые. Это статуя. В городе есть еще и другие статуи, ты их потом увидишь.
— Они все неживые?
— Все.
И она снова внимательно посмотрела на волчицу и заметила, что та и в самом деле неживая: сидит неподвижно и не дышит и глаза у нее не мигают. И дети тоже сидят неподвижно, и глаза у них тусклые. Напрасно она им завидовала. Волчица неживая… А если она неживая, тут уж ничего не поделаешь…
Испуганный Лабуш притулился у ее ног, и она тихонько гладила его по спине. Пес дрожал… Может, он дрожал от радости, а может, и от страха — кто знает? Она вспомнила родное село, его ей было не жалко. Жалко было только речку, которая все время словно рассказывала людям какую-то бесконечную сказку, и зеленую траву, блестевшую по утрам от капель росы.
Много людей проходило мимо них. Иные останавливались, молча смотрели на отца, на мать и шли дальше. Среди прохожих были старики и молодые, от некоторых пахло цуйкой. Были тут и цыганки в пестрых шалях, с монистами на тонких загорелых шеях. Были и мальчишки, грязные, оборванные, босые. Они держали в руках корзины или большие лотки и кричали во весь голос: