Гынж повернулся ко мне и, глядя мне в глаза, сказал:
— Чем провинился Негуц? А вот давайте остановимся и обыщем его грузовик. Тогда вы убедитесь, что я прав, и сразу поймете, в чем провинился Негуц. Увидите, что у него в машине, так небось перекреститесь…
Я попробовал отделаться шуткой:
— Вряд ли я стану креститься. Давненько я уже не крестился.
Дорога свернула в лес.
Гынж продолжал упорствовать:
— Сейчас самое время остановить грузовик. Здесь самое подходящее место для обыска. Вот здесь нам и надо обыскать грузовик господина Негуца.
— Потерпи. С таким же успехом мы можем обыскать грузовик и в Блажини. Хотя, если говорить правду, у нас нет на это никакого права…
— Как будто в этом дело! Сейчас важнее другое: не дать врагу действовать. Старые порядки умерли, а новых еще нет. Сейчас надо глядеть в оба!
Это было справедливо. Гынж был совсем не такой простак, каким казался с первого взгляда. Он много поездил по стране, много пережил. Видно, он не зря так твердо стоял на своем.
Мотор продолжал тарахтеть, ветер все свистел, а мы все спорили и курили. Когда мы выкурили свои сигареты, наш водитель вдруг обернулся к нам и спокойно сообщил, что позади нас уже нет никакой машины.
— А грузовик Негуца?
— О нем-то я и говорю. Грузовик исчез.
— Давно?
— Эдак с полчаса назад, не больше.
— Почему ты нам сразу не сказал?
— Уж больно вы были увлечены своим разговором. Мне не хотелось вас прерывать.
Хотя в создавшейся ситуации вовсе не было ничего смешного, я не удержался и захохотал. Это окончательно взорвало Гынжа:
— Остановись! Эй, ты!.. Слышишь? Остановись и поверни назад.
Шофер Динка остановил машину. Мотор заглох. Мы прислушались, но ничего, кроме завывания ветра, не услышали. Водитель спросил:
— Поворачивать?
— Да, — решительно сказал я.
Гынж был очень доволен моим ответом.
— Вот теперь вы увидите, что за человек этот Негуц… Своими глазами увидите, кто был прав.
Шофер развернулся, и мы поехали обратно.
Минут через двадцать мы увидели грузовик. У него лопнула шина, и шофер ее уже почти починил. Когда мы подъехали, он устанавливал колесо и готовился продолжать свой путь. Гынж был явно разочарован. Он успел шепнуть мне на ухо:
— А я думал, что он сбежал…
Я сказал Негуцу:
— Поезжай вперед. Если что случится, мы поможем.
— Спасибо, — сказал Негуц. — А то моя повозка дышит на ладан.
Он включил мотор. Мы ехали за ним шагах в пятидесяти. Гынж насупился и молчал. Я протянул ему сигарету из моей доли.
Дождь усилился. Ветер тоже стал сильнее. Скоро лес кончился, дорога пошла между рыжими голыми полями. Гынж докурил свою сигарету и мрачно жевал окурок. Вдруг он обернулся ко мне и сказал:
— Товарищ кандидат… А все-таки Негуц что-то прячет в своем грузовике. Вы заметили? Когда он сел за баранку, чтобы ехать впереди нас, у него было такое выражение лица, словно он радуется, что ловко провел нас.
Наш водитель сказал:
— Точно, прячет! Пушку, а может, и целую батарею. Батарею вшей он там прячет, вот что. Все свое богатство: грош в кармане да вошь на аркане.
Но Гынж твердо стоял на своем:
— Тут не до шуток. Сейчас не время шутить.
— А почему не время? Разве шутки запрещены? Не запрещены. Стало быть, я могу шутить, сколько мне заблагорассудится.
Так они переругивались, то ли в шутку, то ли всерьез.
Я не вмешивался. Ветер стал стихать, дождь тоже пошел на убыль. А скоро и совсем прекратился. Из-за туч выглянуло солнце, и все вокруг чудесно изменилось. Даже шоссе, резко освещенное солнцем, стало совсем другим. Только идущая впереди колымага Негуца была такой же, как прежде; при свете солнца она даже показалась мне еще более старой и жалкой.
Дорога внезапно свернула вправо, и мы увидели первые домики Блажини. Я не говорил Негуцу, где остановиться, думая, что он и сам догадается затормозить перед примарией. У калиток и заборов стояли женщины и о чем-то между собой переговаривались. Тут же играли босоногие детишки. У корчмы мы увидели и группу мужчин. Грузовик Негуца промчался мимо них на большой скорости, обдав их грязью. Гынж вдруг закричал:
— Негуц удирает! Я так и думал!.. Негуц пытается уйти от нас!
Я попробовал его успокоить:
— Не волнуйся. Мы его догоним.
Гынж набросился на водителя:
— Скорее! За ним! Догони его! Слышишь? Сейчас же догони! Ну? Быстрее!
Центральная улица села, по которой мы ехали, была вся в колдобинах. В погоне за Негуцем мы тоже промчались на полном ходу мимо корчмы и примарии и тоже обдали грязью столпившихся там людей. Кто-то помахал нам рукой, Динка хотел затормозить и угодил в огромную яму. Все обошлось сравнительно благополучно. Водитель и Гынж получили лишь несколько царапин. Водитель выскочил из машины и стал осматривать мотор, а Гынж бросился бежать, будто всерьез решил догнать пешком удаляющийся грузовик Негуца. Вскоре он опомнился и вернулся к нам.
— Сбежал подлец! Сбежал все-таки!
Водитель Динка подал совет:
— Надо позвонить в примарию Темею!
— Позвонить в Темею? — саркастически переспросил Гынж. — Так он же как раз туда и едет. Именно туда он и везет оружие, которое спрятано в его грузовике. Кулакам из Темею нужно оружие.
— Откуда ты знаешь, что он везет оружие? — спросил я.
— Откуда, откуда… Неважно откуда. Я уверен, что это так и есть. Если там у него нет оружия, почему же он смылся?
Тем временем вокруг нашей машины стал собираться народ. Сразу объявились острословы и насмешники:
— Негуцу вы можете только соли на хвост насыпать…
Я отправился в примарию, позвонил в Телиу, связался с Орошем и рассказал ему про все, что случилось с нами в пути. Он выслушал меня и сказал:
— Жди у телефона. Через четверть часа я позвоню в Блажинь. Не отходи от телефона.
В ожидании звонка я разговорился с нотариусом, тем самым, который так искренне оплакивал смерть Мардаре.
— У нас люди настроены хорошо, — сказал он. — Все будут голосовать за коммунистов. Все до единого. У нас ведь тут все бедняки. А вот в других селах дело обстоит иначе. В других селах положение сложное. Очень сложное… Заранее ничего сказать нельзя.
Я слушал его и думал о своем. Партия послала меня в Телиу с заданием выставить свою кандидатуру в парламент и победить на выборах. Меня не спросили, хочу ли я ехать в Телиу. Мне сказали: так надо. И я поехал. И вот до выборов остался один день. Выйду ли я победителем? Может быть, и выйду. Но полной уверенности у меня не было. Могу и проиграть. Впрочем, суть не в том. Меня мучило другое: все ли я сделал, чтобы выиграть битву?
Я был одним из тех интеллигентов, которые пришли в партию, искренне желая принять участие в преобразовании мира… Но кто знает: может, прежде чем менять мир, нам нужно было попытаться изменить себя? Некоторые мои знакомые, которым я задавал этот вопрос, смеялись.
— Ты романтик, — говорили они. — Ты как был романтиком, так и остался. Теперь нужно другое. Смотри в оба: жизнь может помчаться вперед так быстро, что выкинет тебя из тележки…
Я спросил одного из них:
— Почему ты вступил в партию?
И человек этот, поэт Лучиан Бою, ответил мне с обезоруживающей искренностью:
— Как это почему? Да потому что лучше быть у власти, чем в оппозиции. Если тебе этого мало, я могу назвать еще несколько причин: потому что я хочу сделать себе имя. Потому что хочу жить лучше, чем живут другие. Потому что хочу жениться на красивой женщине.
— У тебя уже есть какая-нибудь на примете?
— Ну да! Это жена одного моего друга — роскошная женщина. Я давно уже живу с нею, а теперь она наконец уйдет от мужа и выйдет за меня.
— А как быть с моралью?
— Я же тебе говорил: ты неисправимый романтик. А теперь могу еще добавить — ты и дурак… Да, да, дурак! В самом прямом смысле этого слова. Что ж, по-твоему, коммунист не имеет права на личное счастье?
— Разве я об этом?
— А для меня счастье в этом и состоит. Счастье в том, чтобы иметь все, что пожелаешь. Хорошую еду, одежду, красивую женщину…
— Я не могу разделить твои взгляды, коллега.
— Да потому, что ты романтик. Романтик и дурак.
— Но ведь именно так рассуждают буржуи. Чем же мы от них отличаемся?
— Величием нашей цели…
Сколько ни плачь ты, сколько ни рыдай,
Мертвый не встанет уже из могилы,
Мертвый не встанет уже из могилы…
Нотариус села Блажинь, который ждал вместе со мной звонка из города, вдруг спросил:
— Что нам делать с вдовой Мардаре, товарищ? Что нам с ней делать?
— А что случилось?
— С тех пор как погиб ее муж, она места себе не находит. Она бродит по селу днем и ночью со своими детьми. Ходит из дома в дом… И лошадь… Несчастная лошадь Мардаре с отрезанными ушами ходит за ними следом. И все они не едят, не пьют. Ни лошадь, ни дети, ни вдова. Ставишь перед лошадью ведро в овсом — не ест. Вот они…
Толпа, стоявшая перед примарией, расступилась, и в образовавшемся проходе появилась вдова Мардаре с младенцами на руках. Она смотрела прямо перед собой, как смотрят слепые. А ведь она не была слепой. Впрочем, наверно, ее зрение все же ослабло. Это бывает от сильного потрясения. Это пройдет… Войдя в примарию, вдова обернулась. Лошадь шла за ней следом, но, дойдя до двери, остановилась. При виде меня у вдовы Мардаре на какое-то мгновение просветлело лицо. Но только на мгновение, она тотчас же снова нахмурилась. Она подошла ко мне вплотную, и тут я увидел, что глаза ее совершенно безумны. На нотариуса, который с жалостью следил за ней, она даже не поглядела. Она смотрела только на меня, на кандидата.
— Кто будет растить моих детей, — заговорила она, — кто их вырастит? А кто позаботится о лошади? Ты?.. Ты приехал сюда и всех нас погубил. Из-за тебя умер мой Мардаре. А теперь я слыхала, что умерли и другие. Из-за тебя. Слышишь, это из-за тебя я осталась вдовой. Из-за тебя, из-за вас, из-за коммунистов, остались сиротами мои дети. Как мы будем жить? Кто нас будет кормить?