— Вот чертовщина! — сказал Орош. — Человек о крыльями, останавливающий поезда? Ловко придумано.
— Надо немедленно послать товарища Лалу в скит Молифт, — сказал Цигэнуш. — Пусть наведет там порядок. А что касается попадьи из Пырул Ротат… ее, пожалуй, не стоит пока беспокоить.
— Пока? — переспросил я. — Почему пока?
Цигэнуш усмехнулся:
— Уж очень ты наивен, товарищ кандидат в депутаты. Ужасно наивен. Пока что мы попадью не тронем. Подождем до выборов.
— И все-таки я не понимаю, — упорствовал я. — Что ты имеешь в виду…
Я не успел закончить фразу. С улицы послышались крики. Кто-то кричал густым и прерывистым басом:
— Стойте!.. Стойте!.. Остановитесь!..
— Остановились! — отвечал чей-то веселый голос. — Не волнуйтесь, это мы, Гынжи. И мы привели его с собой…
Это и в самом деле были Гынжи — человек восемь, если не больше, все промокшие и испачканные, словно вывалянные в грязи. Они вошли в комнату, ведя за собой человека, которого я не сразу разглядел, так как он тоже был весь покрыт грязью: не только одежда, но и лицо его было вымазано до неузнаваемости. Он был высок, сухощав, с широким и плоским лицом, несколько напоминающим лопату. Под левым глазом у него темнел огромный «фонарь». Глядя на облепившую его грязь, я подумал, что Гынжи, вероятно, повалили его на землю. Хорошо, что они его не убили. Входя в примарию, он остановился на пороге, но кто-то сильно толкнул его в спину, и он буквально ввалился в комнату.
— Почему вы меня толкаете? — спросил он с нескрываемой злобой. — Как вы смеете меня толкать?
Цигэнуш, который лежал, закинув руки за голову, забыл о боли и, сделав усилие, приподнялся и спросил:
— Где вы его поймали? Молодцы! Наконец-то он в наших руках!
— Мы устроили засаду, — сказал один из Гынжей, человек уже немолодой, с обкусанными усами и густой черной бородой. — На краю села мы протянули веревку поперек шоссе и привязали ее к деревьям. И вот он попался — лошадь споткнулась о веревку, а он пулей вылетел из седла. Лошадь-то, наверно, сломала ногу, она уже не встала…
— Оставь лошадь в покое, — нетерпеливо перебил его Цигэнуш. — Лошадь меня не интересует…
— Да-да, — подтвердил рассказчик. — Лошадь-то мы, конечно, оставили на шоссе, а сами набросились на этого… Повалили его на землю, слегка примяли, потому что он хотел драпануть и даже схватился за пистолет… Вот он, пистолет.
Орош протянул руку и взял оружие.
— Это не пистолет, а парабеллум. Бьет на большое расстояние и с большой точностью.
Орош вынул из кармана пулю, которую нашел на полу, и, повозившись с парабеллумом, удовлетворенно сказал:
— Подходит… Точь-в-точь подходит…
Человек, вывалянный в грязи, сказал с явной издевкой:
— Еще бы! Ведь это я стрелял… — Оглянувшись и увидев меня, он продолжал: — Ага! Ты тоже здесь? Я и не подозревал, что у тебя хватит смелости забраться в такую глубинку, товарищ щелкопер!.. Эх ты, несчастный!.. Значит, ты и в самом деле стал прислужником коммунистов и они послали тебя в Телиу… Хочешь, чтобы тебя избрали в парламент от нашего уезда? Ловко!.. А скажи на милость, какое отношение ты имеешь к Телиу?.. Что общего между тобой, бухарестским газетчиком, и нашим уездом?
Что я мог ему ответить? Я сказал первое, что пришло мне в голову:
— Вы ведь еще не поздоровались со мной, господин Босоанка! Это невежливо…
— В прежние времена я был вежливым. А теперь одичал. Из-за вас, из-за коммунистов. Теперь мне приходится спать где попало, есть что попало…
Не обращая внимания на этот неожиданный диалог, Орош решительно прервал его и приказал Гынжам:
— Уведите его и поставьте охрану. Смотрите в оба, чтобы он не убежал. Этот господин — ценная добыча. Очень даже ценная.
Один из Гынжей, молодой, светловолосый, с веселыми глазами, сверкнул улыбкой, показывая красивые белые зубы.
— Как же он сбежит, товарищ Орош? Быть этого не может!
— Почему же? Вы поймали старую лису. А чем лиса старее, тем она хитрее…
— Пусть только попробует!
Босоанку увели, и в комнате воцарилось молчание. Мы снова слышали только шум дождя и свист ветра. Правда, мне казалось, что я слышу еще и голоса. Сквозь дождь и ветер как будто доносились Голоса вдов, оплакивающих убитых в лесу:
— Валеу!.. Оница!.. Почему ты умер, Оница…
— Валеу!.. Ангел… На кого ты меня оставил, Ангел!
Никто из нас уже не пытался уснуть. До рассвета было недалеко. И хотя никто из нас не спал, мы не разговаривали. Мы сидели молча и ждали рассвета. Только Цигэнуш лежал на столе и потихоньку стонал. Видно было, как он стиснул зубы, чтобы не кричать от боли.
Когда совсем рассвело, явился примарь. При свете дня лица Гынжей, Ороша, санитара казались осунувшимися. Но еще хуже выглядел Цигэнуш. Он прямо посинел. Я сам выглядел, вероятно, не лучше; у меня к тому же еще вдруг разболелись зубы. Чем успокоить боль, я не знал.
— Товарищи, пора на собрание, — сказал примарь. — Люди уже ждут. Нехорошо, если мы опоздаем.
— А это у вас часто случается? — спросил Орош.
— Бывает… Особенно когда сюда приезжает господин префект Бушулянга. Людям приходится дожидаться его часами…
— А он что делает в это время?
— Сидит в гостях у нашего попа. Нашего батюшку зовут отец Лэстареску. Важный поп. И попадья важная. Когда приезжает префект, они устраивают обед. Такой обед, что только диву даешься. Как будто и не было никакой войны. Как будто никто и не слыхал о засухе. Закуски, соленья, приправы, напитки разноцветные — все честь честью… Говорят, что попадья не зря старается: префекту нравится ее свояченица — Аглая, вдова майора Акима Куцу.
Тем временем Резя вскипятил воду в котелке, и мы выпили ее вместо чая. Правда, у меня нашлось несколько кусочков сахара, так что вода была сладкая. Когда мы собирались идти, Цигэнуш заявил, что не желает оставаться в примарии, и потребовал, чтобы мы и его взяли с собой на собрание. Орош согласился. Гынжи помогли раненому одеться, потом снова накинули на него тулуп.
— Понесем тебя на руках, как невесту, — сказал один из Гынжей. — Ты ничего и не почувствуешь.
Мы захватили с собой и арестованного. Босоанка шел под стражей гордо и решительно, как будто ничего с ним не случилось. Он словно проглотил палку и даже не делал попыток спрятать голову от дождя. Глядя на него, я подумал: в смелости ему отказать нельзя… Да, смелости и гордости ему не занимать…
Школа, куда мы наконец добрались, шагая по грязи и лужам, была довольно просторной. Мы вошли в классную комнату она была полна народа. На стенах висели географические карты. В углу стояла грифельная доска. Были тут и черные, изрезанные ножом парты, и шкаф с различными учебными пособиями, словом, все, что полагалось. Я спросил учителя, встретившего нас у входа, есть ли в школе библиотека. Он ответил, скорчив смешную гримасу:
— Упаси боже!
Учитель был хилым, низкорослым человеком, с незапоминающимся лицом.
— Вас зовут Борою? — спросил я.
— Да, Борою. Мефодий Борою.
— Вы коммунист?
Он снова изобразил гримасу на лице и ответил!
— Нет, я либерал.
Классная комната была переполнена. На собрание явились даже матери с грудными младенцами. Когда мы вошли, многие встали и приветствовали нас: «Добро пожаловать, товарищи!» Остальные молча сидели на своих местах. Я стал оглядываться и присматриваться к людям. И сразу же почувствовал, как у меня сжимается сердце от жалости и тоски. Это были мои братья. Это были мои товарищи. И они тоже смотрели на меня, на Ороша, на Цигэнуша. Почти у всех, кого я мог разглядеть, были худые, изможденные лица, печальные глаза. Они смотрели на нас… И одежда этих людей вызывала жалость: потрепанные куртки, залатанные штаны, выцветшие рваные рубашки, старые кушмы. Все это давно пора было бы выбросить на свалку. Да, да, давно пора… И все эти люди были моими братьями, моими товарищами…
Я взглянул в окно и увидел, что дождь все еще продолжается. И дождь и ветер. Осень только начиналась, и в зале было много босых людей. Они месили грязь голыми ногами. Теперь они жались друг к другу, стараясь согреться. Когда мы начали рассаживаться, одна из женщин сказала:
— Держитесь-ка лучше от нас подальше, родненькие. Может, вы и не знаете…
Я поторопился прервать ее:
— Знаем. Мы все знаем…
Но женщина считала нужным разъяснить нам все до конца:
— Только бы вы не подумали, что наши бабы ленятся… Коли было бы мыло… Да ведь мыла нету… Хоть бы у кого был керосин, мы бы пообчистились… А то совсем запаршивели… Грабят нас, родненькие… Потому мы и обнищали… С тех пор как мы себя помним, нас все грабят… Вы бы навели порядок и изловили грабителей… Бог вам в помощь, если вы этого хотите…
Женщина неожиданно заплакала. Все смотрели на нее, а она плакала. И, как ребенок, вытирала слезы ладонью… У школьной доски стоял Босоанка. Когда женщина заплакала, он как будто опустил голову. (У него был высокий лоб, изрезанный морщинами.) Один из Гынжей, стоявший рядом, сказал:
— А вот господин Босоанка не плачет. У господина Босоанки всегда сухие глаза. И никогда не бывает слез. И вшей у него никогда не было…
Другой Гынж, стоявший у окна, добавил:
— У него нет ни слез, ни вшей, зато есть пистолеты. Пора бы господину Босоанке обзавестись вшами и отказаться от пистолетов. Может, это и сделало бы его человеком. Может, у него даже появились бы слезы. У волков тоже нету слез — они не плачут. У волков есть только клыки. И змеи не плачут. И гадюки.
Босоанка поднял руку в знак того, что он хочет говорить. Но Гынжи не дали ему сказать ни слова.
— Молчи! — грубо крикнул один из них. — Ишь ты, еще разговаривать собирается. Мы не для того тебя привели, чтобы слушать твои речи. Привели, чтобы народ тебя видел: вот оно — чудище! Вчера ты ранил товарища Цигэнуша. Сегодня ночью стрелял в других людей. Вот и все твои речи… Кто дал тебе право убивать людей?
В зале раздались крики, ругань. Но Босоанка был спокоен, и ему удалось силой своего звучного голоса перекрыть все остальные голоса.