Но Замбила не успокоилась. Она подсела ближе, толкнула меня в бок и даже попробовала ущипнуть. Она была пьяна. Но я и сам был пьян.
— А я не забыла песню. Слышишь? Я не забыла.
И она вдруг расплакалась. Это было так неожиданно, что я растерялся. Но потом я сказал себе: она пьяна! Таковы все женщины — стоит им выпить, как они плачут. Женщины очень легко плачут…
Я дал ей выплакаться. Когда ей надоело плакать, она вдруг начала петь. Вполголоса, тихо и задушевно. Она пела для меня. Только для меня, как тогда, в молодости.
Закончив песню, Замбила посмотрела на меня. И мы вдруг снова расхохотались. Я сказал:
— Все из-за вина. Мы слишком много выпили.
— Может быть, — подтвердила Замбила. — Очень может быть. Но я думаю, что не только из-за вина…
Мы помолчали. Потом я спросил:
— Помнишь ли ты мое имя?
— Нет. Имя твое я забыла. Я думала… я думала, что ты умер, что мы никогда уж больше не встретимся.
Она снова задумалась. Мне показалось, что ей хочется сказать что-то еще, но она не решается.
— Говори, — сказал я. — Все, что хочешь. Не стесняйся.
— Я думала, — начала она тихо, почти шепотом. — Может, для тебя было бы лучше, если б ты умер. Тогда бы мы не встретились…
Я вдруг почувствовал боль. Это была очень странная боль, как будто у меня внезапно заболели кости. Я еще никогда не испытывал такого ощущения: у меня заныли кости… Все, все кости.
Я спросил, тоже шепотом:
— Так сильно я изменился?
— Да, чего уж там… Время посмеялось над нами и изменило обоих до неузнаваемости. Мы вот не виделись тридцать лет. А что такое тридцать лет? Пустяк. И все же мы не узнали друг друга. А тридцать лет… Тридцать лет — пустяк… Ничто…
— Все на свете пустяк…
— Ну будет, будет. Давай лучше выпьем…
В комнату неожиданно вернулся горбун. Он вел за руку Лаурику. Судя по всему, эти двое тоже крепко выпили, и, кажется, оба плакали.
— Да, мы выпили, — сказал горбун. — Выпили с горя с Лаурикой. Ведь жених-то уехал! Что же нам делать? Вот мы и выпили…
Вскоре вернулся и Орош. Его сопровождали Гынжи. Они привели, вернее, принесли на руках Цигэнуша. Увидев меня, раненый поторопился сообщить:
— Мы дозвонились наконец в Телиу. Там неспокойно. В городе происходят неприятные вещи. Очень даже неприятные.
Мы уложили Цигэнуша в постель. Замбила вызвалась сделать ему перевязку. И надо сказать, она сделала это очень умело. Когда я высказал свое восхищение ее ловкостью, она усмехнулась:
— Наши мужчины любят подраться. Выйдет ли ссора или так просто разговор какой, смотришь — они уже сцепились как петухи. Любят ножами баловаться. Топорами, граблями или просто кнутовищем… Вот и приходится их тащить домой и перевязывать. — Она посмотрела на Цигэнуша и добавила совсем тихо: — А колено твоего дружка мне не нравится. Рана уже загноилась и стала попахивать. А когда рана начинает дурно пахнуть…
Чтобы как-то отвлечься от таких разговоров, я неожиданно для самого себя вдруг спросил Замбилу:
— Во время войны цыган высылали на восток, в лагеря. Вас не выслали?
— Нет. Высылали кочующих. Продлись война еще год, пришла бы и наша очередь… Ты почему спрашиваешь?
— Просто так…
— Просто так? Мог бы и не задавать таких вопросов. Разве ты не знаешь, что все, кого выслали, уже не вернулись? Ни один не вернулся…
Она быстро наполнила мой стакан. Потом налила и себе. И, подняв стакан дрожащей рукой, сказала:
— Помянем их… За души погибших… За Киру… За Дудулику… За Танасе Злое Сердце…
— А может, кто спасся?
— Не знаю. Оставим мертвых. Мы вот живы. Подумаем о живых… Лаурика?. Где ты, моя доченька? Ты почему молчишь, Лаурика? Почему не поешь, Лаурика? Почему не танцуешь, Лаурика?
Лаурике было не до танцев. Убедившись, что жених так скоро не вернется, Лаурика замкнулась в себе. Даже по выражению ее лица видно было, что она совсем не слушает, что говорят другие. А другие, не только ее мать, болтали без умолку. В комнату набилось довольно много народу. Вернулись потихоньку цыгане, гулявшие на свадьбе. Они вернулись в надежде, что пир возобновится. Но явились и другие лица. Их привлек слух о том, что в доме Стурзи находится не кто иной, как секретарь уездного комитета партии. Вот они и решили воспользоваться случаем, чтобы пожаловаться на свои невзгоды.
— Где товарищ секретарь? — спросил невысокий цыган с тонкими и спокойными чертами лица. — Здравия желаем, товарищ секретарь! Тысячу лет жизни товарищу секретарю!
— И дипотату! — подхватил другой человек, высокий, жилистый, с красивой бородкой. — Здравия желаем и нашему дипотату.
— Выходит, что выборы на что-нибудь да годятся, — сказал первый с тонкой усмешкой. — Из-за выборов вам приходится ездить по селам, товарищи. Когда б не выборы, вы бы так и не увидели своими глазами, что здесь делается, и не услышали бы своими ушами, о чем говорят люди…
— А что говорят люди? — спросил Орош.
— Разное говорят… Взять хотя бы наше несчастье…
— Какое несчастье?
— Какое? Вот то-то и оно — ежели бы у нас было только одно несчастье. А их много. Одно побольше, другое поменьше, но все равно — жизнь от этого не лучше…
— Послушаем, — сказал Орош. — Начинайте с большого…
— Грабят нас, товарищ секретарь. Каждый год грабят, обворовывают, и нет нам никакой защиты. Соседи нас обворовывают. Наши же соседи — румыны. Как будто мы поменялись с ними местами. Как будто мы стали оседлыми румынами, а румыны стали кочующими цыганами, товарищ дипотат…
— Они выламывают окна и двери в наших домах и уносят все, что только попадается им под руку.
— Не понимаю, — сказал Орош. — Как это так?
— Сейчас поймешь, товарищ секретарь. Мы-то хоть и оседлые, но раз в году обязательно уезжаем в другие села. И вот, как только мы уезжаем из дому, как только отправляемся на промысел в другие края, они, то есть наши соседи, сразу же нас и обворовывают.
Орош, который, по-видимому, уже кое-что слыхал об этих делах, спросил:
— А почему вы ничего не предпринимаете? Вас обкрадывают, а вы молчите? Даже не сопротивляетесь? Отвечайте, уважаемые…
Вопрос Ороша произвел большое впечатление. Цыгане привыкли, чтобы их ругали и поносили. Даже самый мелкий чиновник не считал их людьми. А тут сам секретарь обращается к ним на вы и называет их уважаемыми.
— Товарищ секретарь, это вы про нас, что ли?
— А про кого же? Я обращаюсь к вам: почему вы сами ничего не делаете для своей защиты?
— А что же мы можем сделать? Мы вот были в городе и префектуре, но господин префект Бушулянга и слушать нас не захотел: «Как так, говорит, румыны вас обкрадывают? С тех пор, говорит, как мир стоит, цыгане крали у румын, это всем известно!» — «Но у нас, в Шатре, теперь все наоборот, господин префект!» — «Как так — наоборот?» — говорит. «Очень даже просто, господин префект. Наше село-то ведь еще со времен Кузы основано. Деды наши осели тогда на землю. Летом мы ее пашем, как полагается, тягло тянем, как румыны. А зимой, когда на земле делать нечего, отправляемся в другие края, на промысел. Потому как мы есть мастера по колесному и кузнечному делу, нам зимой дома сидеть интереса никакого. И вот мы всю зиму до самой весны промышляем по чужим селам: чиним плуги, грабли, серпы, подковываем и лечим лошадей… А как зима прошла — айда домой… А дома несчастье: двери сломаны, окна выбиты, избы пустые — пока мы кочевали по селам, нас тут обворовали и обобрали. Вот уж который год, как рядом с селом поселились воры. Их не так уж много — с дюжину наберется, не больше. Но все они румыны. Зимой, когда мы уезжаем, они остаются. Кое-кто из наших тоже, конечно, остается зимовать. Но только старики. Что они могут? Воры сильнее. Вот они нас и грабят, господин префект Бушулянга!» — «Очень хорошо, — говорит господин префект. — Пусть, говорит, и румыны когда-нибудь обворуют цыган. А то до сих пор только цыгане воровали у румын». И господин префект выгоняет нас из префектуры… Что ты на это скажешь, товарищ секретарь? Как это тебе нравится, товарищ партия?
Замбила пыталась утихомирить жалобщиков и освободить от них комнату, в которой стало душно. Но никто ее не слушался. Окружив нас плотной толпой, цыгане продолжали наперебой рассказывать о своих бедах и забрасывать нас вопросами:
— А что будет с нами после выборов? Вы позволите нам жить по-старому и заниматься своим промыслом или будут какие запреты?
— Говорят, вы собираетесь обрить всем бороды?
— Говорят, вы заставите нас посылать ребятишек в школу? Нам это ни к чему, товарищ секретарь. Мы не хотим делать из наших детей антилегентов. Коли они сделаются антилегентами, они забудут своих родителей…
На другое утро мы покинули цыганское село. Дождь, переставший было ночью, с утра снова лил как из ведра. Ветер снова бил нам в лицо. И наши лошади снова месили ногами глубокую и жидкую грязь, покрывшую все дороги.
— И нынче дождь нас не помилует, — говорили Гынжи.
— Никак не помилует.. Ни сегодня… Ни завтра…
Когда мы наконец добрались до города, на этот раз без приключений, и подъехали к зданию уездного комитета партии, туда вскоре явился и уездный префект Бушулянга. Он приехал в новеньком «форде», поблескивающем черным лаком. Увидев нас, перепачканных с головы до ног дорожной грязью, префект удивленно спросил:
— Что с вами, товарищи? Зачем это вам вдруг понадобилось ездить по селам в такую погоду? Неужели из-за выборов?
— Вот именно, — сухо ответил Орош. — Вы угадали, из-за выборов. Только из-за выборов.
Бушулянга был грузный, нескладно огромный, короткорукий мужчина, с грубыми чертами лица, с тяжелым и властным взглядом маленьких глаз, неизменно бодрый и до наглости самоуверенный. Однако при всей своей самоуверенности он не мог взглянуть Орошу прямо в лицо. Он был типичным политиканом старой закалки, человеком, привыкшим к власти и убежденным, что его административный опыт дает ему право на власть и на высокомерие. Несмотря на то что с марта сорок пятого года в Румынии пришло к власти демократическое правительство во главе с коммунистами, Бушулянга сохранил пост префекта и даже прикидывался коммунистом.