— Выборы? — переспросил он иронически. — Эка невидаль! Неужели вы и в самом деле полагаете, что мы обязаны убедить избирателей? Это романтика, товарищи. Наивная романтика и незнание местных особенностей. Или еще хуже — ошибка, серьезная ошибка… Сколько раз я выходил победителем на выборах в этом уезде! И смею вас заверить, что я никого не убеждал и никого ни о чем не просил. Бушулянга, вот этот самый Бушулянга, который стоит перед вами, ни разу не терял ни одного депутатского мандата. Но если в прошлом, стараясь ради всяких буржуев, я всегда выходил победителем, то неужели вы думаете, что я могу потерпеть поражение на выборах сегодня, когда я стал коммунистом? А диктатура пролетариата, товарищи, — для чего она существует? Разве она не дает мне права действовать еще решительнее, чем раньше? Нет-нет, вам не нужно беспокоиться за исход выборов в нашем уезде. Диктатура пролетариата…
Орош резко перебил его:
— Будь любезен, перестань разглагольствовать о диктатуре пролетариата. О ней мы поговорим в другой раз. А теперь ты бы лучше одолжил нам свою машину — надо отвезти товарища Цигэнуша в больницу.
— Это можно, — спокойно сказал префект. — Транспортные средства находятся в наших руках. Диктатура пролетариата…
— Ладно, ладно, — снова оборвал его Орош. — О диктатуре пролетариата мы поговорим в ближайшем будущем. Я тебе это обещаю: в самом ближайшем будущем!
Бушулянга взглянул на Цигэнуша и изобразил на своем лице удивление:
— А что случилось с товарищем? Упал с лошади и вывихнул себе ногу? Или, не дай бог, сломал ребро? Нужна машина? Пожалуйста! Берите мой «форд». Охотно предоставляю его в ваше распоряжение, хотя… Вы, наверно, знаете, что машину, как и жену, не одалживают…
Мы тут же вынесли Цигэнуша на улицу, и Бушулянга сам открыл дверцы своего роскошного автомобиля.
Через четверть часа мы уже были в больнице.
Пока санитары укладывали раненого на носилки, Орош отозвал меня в сторону и сказал:
— Побудь здесь, пока я не вернусь. Надо разыскать доктора Дарвари. Так зовут местного хирурга — Дарвари… Я понятия не имею, где его искать. Но попробую.
Цигэнуш, когда его уже уложили на носилки, вдруг вспомнил:
— Надо проверить, выехал ли товарищ Лалу в скит, к святым монахам. Я просил его об этом по телефону из Шатры. Надо проверить…
Больница! Я не ожидал увидеть в захолустном провинциальном городе Телиу такую больницу. Это было добротное каменное здание, окруженное большим парком. Летом здесь, должно быть, очень красиво, но теперь деревья стояли голыми и ветер сдувал с них целые потоки брызг. Парковые аллеи были полны грязи, скамейки почернели и разбухли от дождя.
Вслед за Цигэнушем, которого несли на носилках, я вошел в приемный покой. Один из санитаров попросил меня подождать в приемной.
— А больного мы сразу же отнесем в операционную, — сказал он. — Надо его раздеть, обмыть и подготовить к операции еще до того, как придет доктор Дарвари.
Цигэнуша унесли, и я вышел в коридор. От нечего делать я дошел до конца коридора и увидел там бронзовый бюст, установленный в нише. Уже с первого взгляда я понял, что бюст этот не похож на те малохудожественные и лишенные всякой выразительности памятники, которые обычно устанавливают в учреждениях. Я нагнулся, чтобы расшифровать имя скульптора, и загадка разрешилась сразу: «Романелли», — было начертано на бронзовой подставке… Я давно знал имя этого мастера… Он автор памятника Неизвестному солдату в городе Турну-Северине, а также знаменитой статуи «Женщина с зонтом», которая установлена на бухарестском кладбище «Беллу».
Бюст в коридоре больницы изображал мужчину с круглым и очень толстым лицом, на котором выделялся прямой нос, тонкие губы и густые сросшиеся брови, под ними прятались хитрые глаза, дополнявшие портрет этого хмурого и неприятного на вид человека неопределенного возраста. Толстую шею подпирали углы старомодного бронзового воротничка. От всей этой фигуры веяло чем-то мрачным. На цоколе была высечена надпись:
Я подумал: значит, эту больницу построил боярин… Ну и что же? Иногда бояре строили и школы. Бывали случаи, когда они посылали за свой счет на учебу крестьянских сыновей. Да, были и такие бояре… Ну и что это меняет? Теперь мы ликвидируем бояр и помещиков. И сделаем это до конца… А что касается боярина Албу, то неплохо было бы посетить его село и посмотреть оставшееся от него имение… Потом я стал думать о «Женщине с зонтом». Я знал, кто позировал скульптору Романелли, когда он создавал этот памятник: Марица — знаменитая куртизанка, пользовавшаяся в молодости славой первой бухарестской красавицы. По странному капризу судьбы ее статуя пришла в негодность, когда куртизанка еще была жива. Что значит — была жива? Она ведь здравствует и по сей день — я видел ее незадолго до того, как выехал сюда, в Телиу, Я случайно встретил ее в знаменитом ресторане «Континенталь». Узнать ее, конечно, уже нелегко. Она чудовищно, неестественно толста. (По сравнению с ней цыганку Замбилу все еще можно считать красивой.) Маленькие, заплывшие жиром глазки, тройной подбородок, громадные, распухшие ноги… Она сидела в ресторане и жадно поедала содержимое глубокой фаянсовой тарелки, которую ей подали. Я успел заглянуть и в тарелку — мясо с фасолью… Рядом с ней сидела молоденькая, ярко размалеванная девица, которая, вероятно, впервые в жизни попала в дорогой ресторан. Проходя мимо их столика, я почтительно поклонился. Старуха узнала меня сразу. Не отрываясь от еды, она кивком показала на сидевшую рядом с нею девушку и сказала:
— Заходи вечерком — не пожалеешь… Я живу все там же, на Эксиноксулуй. Покажу тебе, если захочешь, еще несколько писем дона Мануэля де Браганца. Покажу тебе и призы, которые я получила когда-то в Ницце на конкурсах красоты. Могу показать и письма известного тебе шведа. Словом, приходи… Ты ведь собирался написать роман о моей жизни. Как же ты его напишешь, если мы так редко видимся? Сдается мне, что ты стал избегать меня. Правду я говорю?
В общем-то, она была права. Я проявлял к ней некоторое внимание в прежние годы, когда работал в редакции газеты «Крединца», падкой до сенсаций, и меня заинтересовал архив «Женщины с зонтом». Письма, о которых она заговорила в ресторане, я уже когда-то читал. И даже переписал кое-что в свой блокнот.
Прошлое! Как часто я с ним сталкиваюсь и все еще не знаю, что это такое. Таинственная вещь — время! Самое точное представление о нем дают не часы и не календарные подсчеты. Я давно уже привык судить о прошедшем времени по людям, по их судьбам, по их лицам. В том числе и по моему собственному лицу. Стоит мне посмотреть на себя в зеркало, и я вздрагиваю: я как будто вижу то, что мы привыкли называть течением времени.
Итак, в ресторане «Континенталь» я встретил ту, которую в Бухаресте звали «Женщиной с зонтом». По имени статуи, для которой она позировала, когда была молода и хороша собой. Это было давно… Еще до первой мировой войны… Два европейских монарха оспаривали тогда друг у друга «Женщину с зонтом». В газетах того времени — я листал их с огромным интересом — не раз писали о любовных приключениях этой красавицы, о ее нарядах:
Марица из Бухареста…
Марица из Бухареста…
Марица из Бухареста…
Все женщины ей завидовали. И у них были для этого серьезные основания: Марица считалась первой красавицей эпохи.
Первая мировая война вынудила ее вернуться на родину. И она вернулась в собственной автомашине, которая после королевской считалась второй. У нее был и шофер — бородатый гигант в ливрее, которого вполне можно было принять за посла какой-нибудь экзотической державы. По утрам красавица отправлялась на шоссе Киселева — там прогуливались все бухарестские аристократы. Вечера она проводила на светских приемах. Но все это продолжалось недолго — несколько месяцев, не больше. Бухарест — странный город. Он быстро перемалывает любую славу…
— Мадам Марица, — говорю я шутливо, — как поживает ваш памятник?
— Ждет меня. Дожидается, чтобы я легла под него в землю. Надеюсь, ему придется еще долго ждать. Как видишь, я не собираюсь умирать. Зачем мне умирать? Не вижу для этого никаких оснований. Решительно никаких…
— На днях я как раз был на кладбище, — продолжаю я в том же тоне. — И, проходя мимо, ясно видел, что кончик зонта треснул.
— Если б ты смотрел повнимательнее, то, наверное, обнаружил бы и другие трещины. Это виноват Романелли, il mascalzone[3]! Мрамор второго сорта. Скульптор хотел заработать побольше. Дон Мануэль де Браганца был щедрым человеком. Щедрым, как король. Как настоящий король. А скульптор все время уверял, что влюбился в меня, и все приставал ко мне со своей любовью. Но я никому спуску не давала. «Работай, — говорила я ему, — делай свое дело и не приставай. Для любви у меня есть дон Мануэль. Для любви существуют Лазурный берег, Ницца, Париж. Бедняки вроде тебя мне не нужны». Флорентиец вздыхал и продолжал трудиться. Надоел он мне со своими вздохами. Он был молодой: черная бархатная блуза, длинные волосы, козлиная бородка. Но меня это не волновало. Пусть вздыхает.
— Насколько мне известно, вздыхал не он один.
— Еще бы! Многие вздыхали. Очень многие. Из моих поклонников можно было бы набрать целый полк. Даже несколько полков.
Посетители ресторана, сидевшие за ближайшими столиками, уже давно с интересом прислушивались к нашему разговору. Я поторопился раскланяться. Когда я уходил, мадам Марица — «Женщина с зонтом» — уже заканчивала еду и облизывала свои жирные пальцы. Показывая на свою тарелку, она сказала на прощанье: