Отец печально сказал:
— Сын мой, здесь тополя не звенят.
Тут я неожиданно закричал. Громким, как будто не своим, отчаянным голосом:
— Зачем же ты привел меня сюда, отец? Зачем?
Меня охватил страх. Я чувствовал, как он сжимает мое похолодевшее сердце. Страх этот был похож на змею. Но странно — змея была горячей. Я был весь ледяной, а страх горячий. Я не мог вырваться из объятий страха. Я весь дрожал.
— Зачем ты привел меня сюда, если знал, что здесь тополь не звенит, не шелестит листьями, не качается на ветру?
— Влезь на него, — сказал отец. — А когда доберешься до верхушки, посмотри внимательно во все стороны…
— Хорошо, отец. Дай мне только разуться.
— Ты разве забыл, что пришел сюда босым?
— Да, забыл…
Я стал карабкаться по стволу старого тополя. Я карабкался с ловкостью белки и вскоре добрался до тополиной верхушки. Я не боялся, как в детстве, что она тонка и может переломиться. Она не качалась. Листья не шумели. Ни один лист не шевелился.
Я оглянулся. И увидел круглый и белый горизонт. А вдоль него человеческие лица. Людей было великое множество, и они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Среди них были светловолосые и темноволосые, светлокожие и темнокожие. Были среди них и рыжие, и конопатые. Одни были высоки ростом, другие — низкорослы. Но все это были тени. Не люди, а их тени… Я молча смотрел на них. Они тоже смотрели на меня и молчали. Они не радовались и не печалились. Никто из них не делал мне знаков. Посмотрев вниз, я увидел, что под тополем, рядом с отцом, сидит и мой дедушка. Неподалеку примостилась и мама. А у ее ног, в белом серебристом луче, мой брат Алексе, который жил на земле до меня и прожил всего лишь семь дней. Показывая на меня пальцем, дедушка сказал, словно обращаясь ко всем тем, кто стоял вдоль горизонта:
— Вот он! Он тоже из нашего рода. Признайте его…
Сказав это, дедушка замолчал. И я вдруг услышал громкий вздох. А может быть, это был не вздох, а слово… Его произнесли сотни уст. Что это было за слово? После того как оно прозвучало, все люди, заполнявшие пространство до самого горизонта, исчезли.
Я стал спускаться с верхушки тополя. Когда я спрыгнул на землю, тополь исчез. Исчез и дедушка. И моя мама с братом Алексе. Остались только мы с отцом. И он снова взял меня за руку и сказал:
— Идем!
Я ответил:
— Иду…
И снова мы сделали всего лишь несколько шагов и остановились. Отец топнул ногой, и земля разверзлась. Сквозь образовавшееся отверстие высунул голову наш лохматый деревенский пес Урсус. Он обнюхал мои ноги, потом посмотрел мне в глаза и стал ластиться ко мне — он меня узнал.
Мы начали спускаться вниз. Не знаю, долго ли мы спускались, — я не считал ступеньки. А может, я разучился считать. Но вот мы наконец достигли цели. Я увидел зеленый свет. Он напоминал яркую майскую зелень. Все, что я видел теперь, было зеленым. И даже зори были зелеными. Не знаю, как это получилось, но я вдруг увидел зеленые зори. Но кони, мчавшиеся под зелеными зорями, были голубые. Они мчались во весь опор, их гривы развевались на ветру. Только не слышно было конского топота. Пробегая мимо, кони заметили нас и остановились. Они опустились перед нами на колени. И тут я увидел, что они оседланы. Мы вскочили в седла…
— Держись хорошенько, — сказал отец.
Я ухватился за гриву. Потом обнял своего коня за шею. Кони бежали рысью, потом перешли на галоп. Они бежали быстро, очень быстро, вероятно, так быстро могут мчаться только привидения. И вдруг я увидел, что горизонт, к которому мы мчимся, стал черным. И поле, по которому мы мчались, почернело. Кони остановились на этом черном поле и стали бить копытами. И земля опять разверзлась. И я увидел, что из нее выходят люди. Их было четверо. Четыре человека вышли из-под земли. Все четверо были нагими. Все четверо — босыми. Все четверо держали в руках по большому кому земли. Они подносили ее ко рту и отламывали зубами по большому куску, а потом принимались разжевывать. Все четверо ели землю. Тщательно прожевав один кусок, они откусывали другой и снова принимались жевать. А земля, которую они держали в руках, не уменьшалась…
Я смотрел на них. Я смотрел, как они едят землю. И отец смотрел на них. И кони смотрели. Голубые чудесные кони. Потом отец спросил меня:
— Знаешь ли ты, кто они?
— Да.
И я назвал их имена:
— Боярин Гогу. Боярин Нотти. Боярин Стате. Боярин Поенару.
— Ты не забыл их, — сказал отец.
— Как же мне их забыть? Человек не забывает своего детства. А еще трудней забыть свои горести… Но я не вижу боярина Джима…
— Он еще не пришел сюда.
Лошади повернулись без приказа. И мы снова тронулись в путь.
— Куда ты повезешь меня теперь? — спросил я отца.
Отец хотел ответить. Но он не успел…
Я услышал, как открывается дверь. Чья-то рука повернула выключатель, и в комнате зажегся свет. Я открыл глаза. Я вырвался из-под власти сна. И увидел в комнате Ороша. Он спросил:
— Ты спал?
— Да. И видел сон. Очень жаль, что ты разбудил меня. Я хотел бы знать, чем он кончится…
— Не стоит жалеть, — сказал Орош. — Это был приятный сон?
— Очень… Странный, но, в сущности, очень приятный…
— Если б ты досмотрел его до конца, он мог бы кончиться плохо. А так ты можешь сам придумать какой угодно конец.
Мне было хорошо под одеялом, я согрелся и охотно продолжал бы спать. Но Орош, видимо, почувствовал мое настроение и сказал:
— Все-таки тебе придется встать… У нас много дел сегодня.
Я вылез из-под одеяла, В комнате было холодно, печь давно остыла, и я сразу же почувствовал себя уставшим и озябшим, как будто совсем не спал. Кое-как помывшись и побрившись, я принялся чистить свои сапоги и пальто. За ночь грязь высохла, и ее можно было теперь довольно легко снять мокрой тряпкой.
Одеваясь, я спросил Ороша:
— А где Гынжи?
— Они уже уехали.
— Они привезли новости?
— Одну-единственную…
— Какую?
— По дороге в монашеский скит Молифт найден Минотар Харлапете.
— Вот обрадуется Лаурика, — сказал я и, подражая голосу Замбилы, продолжал: — Наша Лаурика! Наша невеста! Наша несчастненькая…
— Да, — сказал Орош. — Теперь о ней это можно сказать уже всерьез…
— Не понимаю…
— Сейчас поймешь. Гынжи нашли Минотара Харлапете мертвым. Его убили выстрелом в затылок. Убили и бросили как собаку на дороге… Под дождем и ветром…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— А сколько лет было этому несчастному Харлапете? — спросил я Ороша.
— Кажется, ему еще и тридцати не исполнилось.
— Бедняга! Мог бы еще жить да жить…
— Да, может быть… Впрочем, он был слишком замешан в темные дела Босоанки.
— Ты думаешь, это Босоанка отправил Харлапете на тот свет?
— Вероятно, у него было для этого немало причин.
Видя мое удивление, Орош продолжал:
— В сороковом году, когда легионеры пришли к власти, Минотар Харлапете стал доверенным лицом Босоанки. Член «Железной гвардии», легионер Минотар Харлапете был организатором железногвардейской банды, которая бесчинствовала в городах и селах Верхней Молдовы. Банда эта врывалась в еврейские дома, грабила и убивала, а значительная часть награбленного шла патрону, то есть господину Босоанке. Он был тогда важной персоной в «Железной гвардии» и имел чин коменданта легионерских отрядов. Комендант-легионер — так, кажется, это у них называлось…
— Да, — подтвердил я. — Был такой чин в организации Кодряну. Существовал даже чин или звание великий комендант-легионер…
— Вижу, ты в этом хорошо разбираешься, — сказал Орош.
— Еще бы! Я имел дело с этими комендантами. Когда-нибудь расскажу…
В комнату заглянула уборщица, невысокая, еще нестарая женщина с изнуренным лицом. Орош попросил ее принести чаю.
— А где же мне взять сахару? — горестно спросила женщина. — В городе нет сахара. В городе нет и еды. В городе ничего нет, товарищ Орош.
— Мы выпьем чай и без сахара. Лишь бы он был горячий.
— Это можно. Я уже поставила чайник на огонь.
Вскоре она принесла нам две чашки чая и отдельно, на тарелочке, горбушку хлеба. По лицу ее было видно, как она была счастлива, что сумела достать нам хлеба. Прошлый год был засушливым и голодным, особенно здесь, в Молдове. Много народу умерло от недоедания, и, хотя в нынешнем году урожай был получше, в селах все еще можно было видеть детей с вздутыми от голода животами.
Подавая нам чай и горбушку, уборщица шепотом сообщила Орошу, что его хочет видеть Домника, товарищ Домника.
— Пусть войдет, — сказал Орош.
Домника оказалась молодой женщиной с блестящими, как у девочки, умными, ясными, чистыми глазами. В глазах этих так и светилась вся ее душа.
— Прости меня, товарищ Орош, — сказала она и замялась. — Я… У меня… у меня нет такого обычая… То есть, я не люблю рассказывать о том, что вижу и слышу в домах, где мне приходится служить… Однако… Теперь… Я чувствую все же, что обязана вам все рассказать…
Орош усадил ее на стул, попросил успокоиться и собраться с мыслями. Из дальнейшего разговора я понял, что Домника совсем недавно вступила в партию, что она уже бывала на наших собраниях и там познакомилась с Орошем, точнее, слышала его выступления. Поборов смущение, она стала рассказывать о том, что ее взволновало. Оказалось, она служит за городом у господина Тырнаву, у того самого, на даче которого доктор Дарвари вчера играл в карты. После операции доктор снова туда вернулся. Вечером на дачу съехались и другие гости, в том числе и префект Бушулянга с женой. Они привезли с собой еще какого-то человека в темных очках, который все время хвастал тем, что он приехал «из центра». Мы сразу поняли, что это был не кто иной, как товарищ Мосорел Бэрбуца… Потом Домника рассказала, что гости господина Тырнаву всю ночь играли в карты и пировали. Они обыграли доктора Дарвари, обобрали его до нитки, но все же не перессорились. «Что за человек товарищ Бушулянга? — наивно спрашивала себя Домника. — Что за человек этот товарищ из центра?»