— Прошу прощения, мадам. Я хорошо знаю, кто был покойник. Я не раз листал его досье… Но драгоценностей, которые вы ищете, я не нашел. Их здесь нет. Где я вам их возьму?
— Не знаю, — раздраженно оборвала его женщина в галифе. — Меня это не касается. Достань мне их хоть из-под земли — мне это все равно. Но ты обязан найти их. Покойник не двинется с этого места до тех пор, пока не будут найдены драгоценности! Иначе я взорву дом, а заодно и всю вашу префектуру! На что вы годитесь, тунеядцы несчастные? Брать взятки у мелких воришек и проституток?
Люди, проходившие по улице, останавливались, привлеченные скандалом. Вскоре уже и по ту сторону ворот собралась внушительная толпа. Тем временем гробовщики вынесли из дома открытый гроб, в котором лежал покойный Бордя, и установили его на катафалк. Я взглянул… Бордя лежал в гробу в новом сюртуке, в белой крахмальной рубашке с черным галстуком. Лик его уже успел потемнеть, словно он налился изнутри какой-то лиловатой жидкостью.
Старший гробовщик, который, по-видимому, уже потерял терпение, подошел к полицейскому комиссару.
— Господин комиссар, нам пора ехать. Госпожа Мица говорит, что, если мы еще задержимся, покойник опоздает на поезд… Для него заказан специальный вагон, и, если его вовремя не прицепят к пассажирскому поезду, идущему в Стольнич, придется ждать потом целые сутки.
Комиссар пожал плечами.
— Покойник не покинет двора, пока не будут найдены драгоценности. Хотя я уже обыскал решительно всех, не исключено, что драгоценности все же у кого-нибудь из присутствующих. Видимо, придется повторить обыск. На этот раз я заставлю всех раздеться догола. Это относится и к женщинам. Даже в первую очередь к женщинам…
Молодой человек по фамилии Скимбашу вдруг набросился на полицейского:
— А мы тут при чем? Обыщите еще раз мадам Мицу. Обыщите ее хорошенько и не забудьте заглянуть ей под юбку. Мадам Мица ничего не имеет против того, чтобы ей заглядывали под юбку.
Другой человек, которого я давно знал в лицо — это был известный карикатурист Рацэ, — тоже вмешался в разговор:
— Нет, — сказал он, — мадам Мица здесь ни при чем. Мы все знаем, кто она и откуда взял ее в дом покойный Бордя. Но драгоценности не у нее. Мадам Мица, конечно, не без греха, но она все-таки не воровка. Я готов за нее поручиться…
— А у кого же, по-вашему, драгоценности? — спросил полицейский.
— У покойника! — серьезно ответил Рацэ. — Если вы и в самом деле хотите найти драгоценности, обыщите покойника! Он ведь был великим мошенником. Боярин, ученый, тонкий знаток живописи, но в то же время — жулик. В Бухаресте, пожалуй, не было второго такого жулика, как Бордя. Однажды он даже сидел в тюрьме за жульничество. Я убежден, что он сам же и украл свои драгоценности. Украл, чтобы унести с собой в могилу. Ему не хотелось оставлять их мадам Мице, а тем более своей сестре, с которой он почти двадцать лет не разговаривал. Вы только посмотрите на нее — и все вам сразу станет ясно… Одну минутку, мадам, разрешите запечатлеть ваш несравненный образ…
Карикатурист тут же раскрыл свой блокнот, который он постоянно носил с собой, и принялся за работу.
Мадам Балаболка презрительно повернулась к нему спиной. Но Рацэ не остался в долгу:
— Спасибо, мадам! Я хотел запечатлеть ваше лицо, но слегка ошибся. Оказывается, оно находится в другом месте… Спасибо за то, что вы меня поправили…
Комиссар полиции задумчиво посмотрел на карикатуриста и сказал:
— Господин Рацэ, мне кажется, ваши слова не лишены основания. Это идея! Вполне в духе покойного…
И полицейский тут же приказал служителям погребальной конторы:
— Снимите гроб с катафалка! Немедленно! И поставьте его вот сюда… Так!
Гробовщики выполнили приказание и поставили гроб посередине двора. Ветер играл холеной бородкой покойника. Все, не отрываясь, смотрели на чернобородый лик с запавшими и почерневшими веками. Вокруг гроба началась легкая давка.
Комиссар полиции Ракеш, не обращая внимания на любопытных, принялся обыскивать покойника. Сначала он вывернул карманы его сюртука. Они были пусты… Ракеша это не остановило, и, продолжая обыск, он принялся ощупывать белую подушечку, на которой лежала голова усопшего. Я пристально следил за движениями руки полицейского — у него была широкая, сильная рука с короткими пальцами — и одновременно за выражением его лица. И я увидел, как оно вдруг преобразилось: рука что-то нащупала, в глазах полицейского вспыхнул огонек. Еще одно движение, и полицейский с нескрываемым торжеством извлек из-под подушечки то, что он искал. Драгоценности были завернуты в платок. Он развернул его и показал женщине в галифе:
— Это то, что вы ищете, мадам?
Сестра покойного быстро проверила содержимое платка и пожала плечами:
— Так и быть! Будем считать, что тут они все… Составляйте акт.
Мадам Мица подошла к Ракешу:
— А теперь можно отвезти покойника на вокзал?
— Разумеется! Само собой разумеется. Можете ехать. А мы останемся здесь. Надо составить акт. Без акта никак нельзя.
Обрадовавшись, что дело наконец закончилось, люди в черном поспешно установили гроб на катафалк и накрыли его крышкой. Кто-то крикнул: «Но-о-о!» — и лошади, старые жалкие лошади из бюро похоронных процессий тронулись в путь. Военные музыканты, выстроившись в два ряда, последовали за катафалком. Когда они выходили из ворот, дирижер подал знак и музыканты заиграли похоронный марш.
Печальный ветер мягко бил в лицо тем, кто следовал в погребальном шествии. Стая воробьев, облепившая старую акацию у ворот дома Борди, снялась с места и ливнем метнулась на соседний двор. Мне показалось, что вместе с воробьями улетает и время. Исчезает, растворяется и частица моей собственной жизни…
У мира нет границ.
Границы есть у жизни.
У мира нет границ…
Где-то неподалеку звонили колокола, а с Дялул Спирей по-прежнему доносились звуки одиночных выстрелов. Жители ближайших домов распахнули окна и смотрели на похоронную процессию. Я шел в самом хвосте один, но вскоре со мной поравнялся уже знакомый мне молодой человек с неприятной наружностью — Скимбашу. Он спросил:
— Ты знаешь, кто я такой?
— Да, знаю…
— А мои произведения ты читал?
— Успокойся, читал. И даже перечитывал…
На прыщавом лице Скимбашу появилась самодовольная улыбка — он был счастлив.
— Ну и как? — спросил он. — Какого ты мнения о моих сочинениях? Только честно…
Я хотел сказать ему какую-нибудь гадость, но почувствовал, что на это я не способен. Мне стало жаль этого плюгавого юнца, и я сказал:
— Мне понравился твой рассказ о буйволах… Однако…
Скимбашу быстро схватил меня за руку:
— Однако? Что однако? У тебя есть замечания? Ты смеешь меня критиковать?
Я осторожно попытался растолковать ему, что в своем рассказе он обнаружил полное незнание деревенской жизни: буйволов не подковывают. Но это не произвело на него никакого впечатления. Он гордо сказал:
— Возможно, что твои замечания справедливы. Но все это не имеет никакого значения. Главное то, что я талантлив. Я почти гениален. И я буду знаменитым писателем. Покойник, которого мы теперь провожаем, это знал. Что касается твоих замечаний, то, судя по всему, ты слишком недавно приехал из деревни. Ты еще деревенщина.
Я молчал. Пусть говорит все, что ему заблагорассудится. Дорога к вокзалу казалась бесконечной. И похоронная процессия навевала на меня отчаянную скуку. Пусть этот гений выскажется. А может, он и в самом деле гениален? Меня он назвал деревенщиной. Возможно, что он прав. Зачем я здесь? Зачем провожаю в последний путь боярина Бордю, которого я и видел-то всего один раз в жизни? Зачем я трачу на это два-три часа моей собственной жизни, ведь они никогда не вернутся… (Ни один прожитый час никогда уже не возвращается.)
Военный оркестр продолжал играть похоронный марш. Я вспомнил, что у этой мелодии есть и слова, смысл которых в том, что покойник уже пресытился жизнью — пора и на кладбище… Процессия приближалась к Северному вокзалу — впереди черный катафалк, за ним люди в черных ливреях, а уж потом все остальные, со скорбно опущенными головами. Замыкали шествие несколько извозчиков.
На Каля Гривицей, людной улице, ведущей к вокзалу, было, по обыкновению, шумно: неслись извозчичьи пролетки, кричали разносчики-олтяне — мальчишки в узких белых штанах и длинных рубахах, с лотками на головах. На этой улице было множество дешевых отелей, бодег и кафе, выполнявших заодно функцию публичных домов. Всюду: перед открытыми дверьми этих заведений и на тротуарах — стояли проститутки. Здесь был особый мир, живой, пестрый, неугомонный…
Скимбашу, заметив, что я здесь свой человек и даже раскланиваюсь с некоторыми прохожими, пришел почему-то в неописуемое волнение.
— Не смей только писать об этом районе, — сказал он.
— Это почему же? — удивился я.
— Потому что я уже задумал отобразить его в большом романе. Это будет великая книга. В ней я покажу все страсти, все горести и все превратности этого мира.
— Очень хорошо. Попробуй. Но ведь такую книгу, в сущности, уже написал Леон Ванич. И сделал это с большим талантом и превосходным знанием дела.
Скимбашу побледнел.
— Когда? — воскликнул он. — Где?
— Роман Ванича называется «Каля Гривицей». Я читал его в рукописи, но он уже принят к изданию у «Сочека».
Скимбашу схватился за голову.
— О мерзавец!.. Он меня погубил! О негодяй! Представь себе, я ведь тоже собирался назвать свой роман «Каля Гривицей». Отличный заголовок, не так ли?
— Ну и что же? Заканчивай свой роман. Читатель сначала прочтет книгу Ванича, а потом твою и скажет: из двух романов о Каля Гривицей лучше…
— Чей?
— Твой, разумеется. Ты же гениален, а Леон Ванич всего лишь талантлив. Правда, он очень талантлив, но от таланта до гения…
Скимбашу мрачно сказал:
— Ты еще насмехаешься?
Написать роман о Каля Гривицей — это и в самом деле была неплохая идея. Как она пришла в голову Леону Ваничу? С тех пор как он приехал в Румынию, а это случилось всего лишь несколько лет назад, он поселился в третьеразрядной гостинице на Каля Гривицей. Каждую ночь там что-нибудь происходило: скандал, или поножовщина, или самоубийство. Отличный наблюдательный пункт для писателя. Леон Ванич вскоре познакомился с самыми живописными обитателями Каля Гривицей. И естественно, начал писать о них роман. (О том, что произошло потом с Леоном Ваничем и его романом, я расскажу как-нибудь в другой раз. Разумеется, если буду жив и у меня будет для этого достаточно времени.)