— Спокойно, моя лошадка, стой спокойно. И не пугайся, что бы ни случилось… Не пугайся, моя лошадка!
Что бы ни случилось, мы как-нибудь справимся…
Я приготовил пистолет. Холодный ветер ударял мне теперь в бок. И вдруг я увидел всадников. Они выскочили из-за поворота и неслись прямо на меня. Впереди скакал бородач в монашеской рясе, припав головой к шее своего коня, а за ним еще один человек, в котором я без труда узнал Босоанку. Нетрудно было узнать и тех, кто его преследовал. Это были Гынжи, человек пять-шесть, все верхом на маленьких горных лошадках, потемневших от горячего пота.
Увидев меня, Босоанка и отец Калистрат Грэмада — теперь я узнал и его, вернее, догадался, что это он, — по-видимому, предположили, что натолкнулись на засаду, и, осадив лошадей, круто свернули с дороги. Они сделали попытку подняться по склону холма, но лошадь отца Калистрата не выдержала, поскользнулась, рухнула на колени и вдруг покатилась назад, на дорогу, увлекая за собой своего седока. Прежде чем он успел опомниться, два Гынжа спешились и кинулись на него с криком:
— Попался, разбойник!.. Теперь уж не уйдешь!..
Гынжи молниеносно сбили его с ног и столь же быстро скрутили ему руки веревкой. Тем временем лошадь Босоанки продолжала карабкаться в гору. Я услышал резкую команду:
— Не стрелять! Ни в коем случае не стрелять!
Это кричал один из Гынжей, уже немолодой человек с прямыми и резкими чертами лица, с тонким вздернутым носом; я обратил на него внимание еще накануне, в Урлэвынте, он уже и тогда поразил меня своим высоким ростом, а больше всего — гордо откинутой назад головой и гордым выражением лица.
— Мы должны поймать его живым!
— Ладно, не кричи! Разве ты не видишь, что я не собираюсь в него стрелять?
В воздухе что-то промелькнуло, и я увидел, как над головой Босоанки развернулся аркан. Это была простая веревка, но действовала она не хуже, чем ковбойское лассо, — в один миг петля охватила тело всадника и затянулась. Гынж, который с удивительной ловкостью бросил веревку, потянул за свой конец, и всадник свалился с лошади. Босоанка попробовал подняться и освободиться от петли, но было уже поздно. Гынжи подскочили к нему с двух сторон, скрутили ему руки и, подталкивая пинками, привели на дорогу, где уже лежал связанный Калистрат Грэмада. Один из Гынжей погнался за лошадью Босоанки, а его сородич, командовавший всей операцией, обратился ко мне и иронически сказал:
— Ты уж нас прости, товарищ, что мы скрутили их веревками. Оно конечно — бандиты тоже люди. Но вот этих двух разбойников мы сумеем доставить в Телиу только в таком виде — связанных по рукам и ногам.
— А разве я вам когда-нибудь советовал их не связывать? Я просил только не убивать никого в пути. Не надо самосуда… Вот и вся моя просьба…
Рыжий Гынж усмехнулся и спросил:
— А куда ты собрался, кандидат? В Блажинь?
— Да, в Блажинь.
— Отложи! Поезжай с нами в Телиу.
Я согласился. Гынжи — люди серьезные, в этом я уже успел убедиться. И я послушался их совета: вскочил в седло и повернул лошадь назад, в город.
Босоанка и отец Грэмада должны были идти пешком под конвоем конных Гынжей. Взглянув на арестованных, я вдруг подумал, что впервые вижу так близко отца Калистрата Грэмаду. Лицо его произвело на меня такое впечатление, что, осадив коня, я попросил своих спутников:
— Будьте добры, подведите-ка этого святого отца поближе ко мне…
Гынжи не заставили себя упрашивать и подвели Калистрата Грэмаду почти вплотную к моей лошади.
— Снимите с него клобук. Они выполнили и эту просьбу.
— А теперь прикройте ему чем-нибудь бороду.
Один из Гынжей со смехом накрыл бороду монаха своей широкой рукой. Теперь я уже почти не сомневался, что догадка моя верна, но на всякий случай спросил:
— Как вас зовут, уважаемый отец?
— Как будто вы не знаете! Меня зовут Калистрат Грэмада. Мое имя знает вся Нижняя Молдова… Калистрат Грэмада…
— А вы случайно не жили когда-то на Святой горе Афон?
— Жил… И в Афоне, и в Иерусалиме… Я объездил все святые места и всюду возносил молитвы господу, чтобы он простил людям их прегрешения… Выходит, и за вас я тоже молился…
— Так-так… А скажите, святой отец, вашего родного отца случайно не звали Дипломатом? Я имею в виду не имя его, а прозвище.
— Не знаю… Отец долго жил на Балканах. Одно время он, кажется, был где-то послом… Может, его и прозвали Дипломатом…
— Ну а теперь еще один вопрос, самый последний… Как же так случилось, господин Косымбеску, что из инженера вы переквалифицировались в монаха?
Старец из скита Молифт, казалось, совсем не удивился моему вопросу. Во всяком случае, он не стал изображать удивления, когда узнал, что мне известно его настоящее имя. Он усмехнулся и ответил:
— Ну, это уж вы сами догадайтесь, я помогать вам не стану. Если вас это интересует, разбирайтесь сами что к чему…
— У меня не хватит на это времени, господин Косымбеску. Да и, собственно, незачем… Теперь уже поздно разбираться в деталях.
Старец перестал улыбаться. Он посмотрел на меня с откровенной ненавистью и сказал так тихо, что, пожалуй, только я один и расслышал его слова:
— Как жаль, что мы тебя не прикончили в свое время! Какая ошибка! Запатеу! Он хоть и уверял, что вы родственники, но все же настаивал, чтобы тебя кокнули… И он был прав… И Босоанка на этом настаивал… И все-таки мы оставили тебя в живых… Какая ошибка!..
Я внезапно расхохотался, хотя мне было не до смеха. Все же я рассмеялся и сказал:
— А теперь уже поздно! Не так ли?
— Это правда, — мрачно согласился Косымбеску, но тут же добавил: — Впрочем, ничего не известно. Все еще может обернуться иначе. Во всяком случае, лет через десять-пятнадцать дело примет другой оборот. Подрастут наши сыновья. И мы уж позаботимся, чтобы они вам отомстили… Можете в этом не сомневаться, они вас уничтожат.
Гынжи, хоть и слышали наш разговор, не проявили к нему никакого интереса. Разумеется, они не знали всего, что знал я. Но им и не нужно было никаких новых доказательств, чтобы считать Калистрата Грэмаду бандитом. Им вполне хватало того, что они о нем знали.
Гынжи снова оседлали своих лошадей и приказали пленникам идти вперед. Босоанка и отец Грэмада послушно зашагали по шоссе. Ветер тревожно шуршал в сухих бурьянах и жнивье. Мы ехали теперь ветру навстречу. Мы возвращались в Телиу. В уездный город Телиу.
Один из Гынжей, молодой, светлоглазый, русоволосый, нагнал меня и спросил:
— Как мыслите, товарищ кандидат, не пора ли намять им бока?
— Зачем?
— Просто так. Чтоб запомнили сегодняшний день.
— Нет, я против.
Гынж пришпорил своего коня и удалился, бормоча что-то себе под нос. Боюсь, это были ругательства в мой адрес. И может быть, я их заслужил…
Всю дорогу до города в моей душе неустанно бурлили хлынувшие на меня воспоминания. Всю дорогу я пытался разобраться в них и привести их в порядок.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
С инженером Мареем Косымбеску, шагавшим теперь со связанными руками по грязному шоссе, меня познакомил много лет назад в Бухаресте философ Балбус Миерла. Состоялось это знакомство в знаменитом заведении, где в те годы можно было встретить великое множество известных политиканов, дельцов, писателей, журналистов, — в бухарестском кафе «Корсо».
Прекрасна — и особенно в тот год — была бухарестская осень. Прекрасны первые осенние дни, когда жара спадает, листья каштанов на шоссе Киселева начинают покрываться медью, и солнце садится в нежном золотистом мареве. В такие дни над столицей стоит высокое прозрачно-голубое небо, а ветер, приходящий издалека, несет с собой запахи полей и лесов.
На перекрестке двух центральных улиц я услышал нежный и звучный голос:
— Порумбиелу!.. Кукуруза!..
Разносчица-цыганка смуглолица, почти черна. Кукурузные початки, которые лежат в ее лохани, желты, золотисты. Молодая кукуруза нежна и горяча. И разносчица-цыганка нежна и горяча… Она ведь тоже родилась и выросла на этой горячей и черной земле…
То, о чем я хочу сейчас рассказать, случилось однажды утром, в один из последних августовских дней. Проходя по Каля Викторией, я повстречался с Балбусом Миерлой. Он схватил меня за пуговицу пиджака, что делал каждый раз, встречая меня на улице. В те годы Балбус был еще молодым человеком, крепким, высоким, с крупной головой и худым лицом, на котором особенно выделялись невероятно тонкие губы. Из-за них рот Балбуса Миерлы казался рыбьим, а его маленькие глазки я бы сравнил с глазами белки, если бы у белок бывали зеленые глазки.
Схватив меня за пуговицу, Балбус дружелюбно сказал:
— Зайдем в «Корсо», выпьем пива!
— Но ведь сейчас очень рано, — возразил я. — И десяти еще нет… Начинать день с пива? Нет, господин философ, это не годится. Я согласен пойти в «Корсо», если мы будем пить не пиво, а кофе…
По дороге в кафе, когда мы поравнялись с королевским дворцом, я вдруг с удивлением увидел в одном из окон человека в полосатой пижаме. Держась за портьеру, он обозревал улицу. Я узнал короля. Балбус Миерла тоже его узнал и спросил:
— Видел?
— Да…
— Ох, и хочется же ему выйти из дворца! Дорого бы он заплатил за право прогуляться по Каля Викторией, как простой смертный. А потом зайти, как мы с тобой, в «Корсо» и заказать себе чашечку черного кофе…
— Думаю, что, если б ему уж так хотелось, он бы это сделал…
— О, нет! Хоть он и король, но этого он себе позволить не может.
— Почему? Все-таки он король. Он хозяин страны. И может делать все, что ему захочется.
— Нет. Он боится! Страх сидит у него в печенке.
— Чепуха! — сказал я. — Кого ему бояться?
— Не притворяйся дураком, — рассердился Балбус Миерла. — Как будто ты и сам не знаешь! Король боится наших ребят. Он дрожит при одном упоминании о легионерах…
— Вот как, господин философ! Ты уже якшаешься с легионерами? Я знал о твоих связях с либералами, царанистами, гогокузистами и, кажется, даже с радикалами…