Он самодовольно усмехнулся и ответил:
— Дела давно минувших дней. Я порвал со всеми этими мошенниками.
Он снова ухватился рукой за мою бедную пуговицу, а другой постучал себя в грудь.
— Знаешь ли ты, что у меня вот здесь?
— Сердце… Что же еще?
— Сердце — оно в груди… А вот здесь, в кармане… Как, по-твоему, что у меня в кармане?
— Бумажник, наверно. А в нем деньги. Или любовные письма…
— Любовные письма? — изумился Балбус — Да ты спятил! Любовь никогда меня не интересовала…
— Ты же еще не старик.
— Да, я молод. Но мною всегда владела одна-единственная страсть: политика!
Хотя, как я уже сказал, было еще довольно рано, но из корчмы Трипковича уже выходили подвыпившие господа. Один из них — хорошо одетый, в черном сюртуке, в котелке, с тростью в руках — споткнулся и растянулся на тротуаре. Ничуть не смутившись, он удобно уселся на асфальте, и тут вдруг он увидел короля, который все еще стоял у окна. Пьяный узнал его и закричал на всю улицу:
— Смотрите — Губастый! Он самый! Выглядывает в окно! Губастый!
Несколько прохожих остановились и тоже стали смотреть в дворцовые окна, но они уже ничего не увидели, король исчез за портьерой. А пьяный, рассевшийся на тротуаре, продолжал орать:
— Всю ночь Губастый выпивал в нашей компании! Выпивка что надо! С девчонками… Девчонки — первый сорт… А теперь он снова строит из себя короля…
Два господина подошли к пьяному и подняли его с тротуара:
— Пошли, Кимица… Пойдем с нами…
— Куда?
— Домой… Тебе пора домой…
Они втолкнули пьяного в машину, которая стояла неподалеку, но он все еще продолжал орать:
— Не желаю я домой! Поехали к Губастому! Надо продолжить выпивон…
Когда машина, увозившая пьяного, свернула за угол, Балбус Миерла вернулся к нашему разговору.
— Да, ты прав, — сказал он. — В бумажнике у меня лежат деньги. Но, кроме денег, там есть еще кое-что поважнее: список… Секретный список. Поскольку ты мой друг, я могу открыть тебе эту тайну.
— Что же это за список?
— Это список мерзавцев, которых мы расстреляем, как только захватим власть.
Я внимательно посмотрел на философа: он пьян? Или шутит? Нет, он не был пьян. И непохоже было, чтобы он шутил. Я спросил шепотом:
— И много «подлецов» уже попало в список?
— Двести тысяч. Или даже больше. Когда мы захватим власть, мы расстреляем их всех в одну ночь. Надо наконец очистить наш румынский лес от гнилых веток…
И Балбус Миерла сжал губы. Они почти исчезли с его лица, вместо губ я увидел лишь узкую бледную полоску.
А в глазах философа зажегся радостный огонек. Он понизил голос до шепота и сказал с видом человека, решившего доставить мне величайшее удовольствие:
— А знаешь… И ты… Ты тоже фигурируешь в нашем списке. Это тебе удружил Банди, эссеист Рику Банди. Так что ты тоже будешь расстрелян, как только мы придем к власти. Этого требует Рику Банди. И не он один…
Он посмотрел мне прямо в глаза, чтобы увидеть, какое впечатление произвело на меня его сообщение, потом продолжал:
— Ничего не поделаешь! Раз ты попал в список, мы обязаны будем тебя расстрелять. Мы ведь присягали. Обязались беспрекословно выполнять все приказы нашего вожди.
Я улыбнулся. И ласково, как можно ласковее сказал:
— Спасибо, дорогой. Спасибо за информацию и спасибо за честь. Но… объясни мне, пожалуйста: почему я попал в список? Неужели только потому, что на этом настаивали Банди и мой двоюродный брат Запатеу?
— Нет, не только это… Причина прежде всего в том, что ты не с нами… Все более или менее заметные люди, отказывающиеся поддержать нас, — наши враги. И всех их придется ликвидировать сразу же, как только мы возьмем власть. В том числе и тебя. Однако… поскольку день этот еще не наступил, мы можем быть друзьями. Пока у нас нет никаких причин ссориться. Разумеется, только временно… пока не наступит решающий день!
— А как, по-твоему, скоро он наступит?
— Думаю, через год-два… Может быть, даже раньше. Как только Гитлер начнет войну, мы сразу же возьмем власть в свои руки.
Я снова пристально посмотрел на философа Балбуса Миерлу и подумал: уж не спятил ли он? Я даже высказал ему свою мысль вслух:
— Ты сошел с ума, Балбус? Ты разговариваешь, как сумасшедший!
— Допустим, — невозмутимо ответил Балбус Миерла. — Может, ты и прав. Не забывай, однако, что все люди, делающие историю, — сумасшедшие. Ты когда-нибудь видел Гитлера?
— Да. В кино.
— А я видел его в жизни. В двух шагах… Знаешь, какие у него глаза?
— Сумасшедшие?
— Может быть… Но это глаза ясновидца. Глаза великого человека. Если хочешь — великого убийцы.
При слове «убийца» я невольно вздрогнул. А Балбус Миерла продолжал:
— Нельзя завоевать мир, спрыскивая его розовой водицей. Надо уметь посылать людей на смерть. Надо научиться убивать миллионы, десятки миллионов.
Он замолчал. Я тоже молчал. Через некоторое время он спросил:
— Послушай, ты, наверно, знаешь Лилику Пап?
— Кажется, знаю. Во всяком случае, кое-что о ней слышал: девица уже не первой молодости, некрасивая, опустившаяся, говорят, что и распутная.
Я мог бы, разумеется, выбрать другие слова. Но все, что было связано с фашизмом, вызывало во мне омерзение и ярость, и я уже не мог сдерживаться. Балбус Миерла угрюмо посоветовал мне не забываться.
— Попридержи язык, иначе тебе намнут бока. Лилика Пап — святая. Она занимает видное положение в нашем движении.
— Святая? — переспросил я.
— Да, святая. Ей за сорок, но она до сих пор девственница, как Жанна д’Арк. И у нее большой чин в «Железной гвардии». Больше моего. К тому же она награждена за особые заслуги высшим знаком отличия — Белым крестом.
Говоря это, Балбус Миерла вдруг перешел на таинственный шепот и сообщил, что Лилика Пап ежегодно бывает в Германии.
— А что в этом удивительного? — спросил я. — Ей, наверное, нравятся немецкие музеи. Они и мне нравятся. Но с тех пор, как Гитлер пришел к власти, я все же не могу решиться на новую поездку. Хотя и скучаю по Мюнхену и особенно по Нюрнбергу…
Балбус Миерла посмотрел на меня с выражением искреннего сожаления:
— Ты не можешь решиться на новую поездку? Думаешь, твоего решения было бы достаточно? Неужели ты не понимаешь, что наши осведомители подробно сообщают куда надо о всех твоих действиях? Немецкой визы тебе не видать! Можешь мне в этом поверить — я знаю, что говорю… А что касается Лилики Пап, то она ездит в Германию вовсе не из-за музеев, а ради Гитлера. У нее большие связи, и она получает пригласительные билеты на все важные митинги и собрания национал-социалистов. И не простые входные билеты, а пропуска, дающие право сидеть в первых рядах. Она слышала выступления Геринга, Геббельса, Гесса. Но не это главное. Она ходит на эти собрания только ради Гитлера. Я открою тебе страшный секрет. Слушай. Эта уже не молодая девушка, эта девственница, которая никогда не знала мужчин, слушая выступления фюрера, приходит в такой восторг, в такое возбуждение, что… ну как бы тебе сказать… В эти минуты она чувствует себя так, как будто переспала с молодым и сильным мужчиной…
Я сказал:
— Отведите ее к врачу. Хотя она и святая, но не мешало бы ей побывать у психиатра.
Балбус Миерла посмотрел на меня с таким выражением, как будто хотел сказать: «Ты безнадежен! Мне очень жаль, но я ничем тебе помочь не могу». Вслух он произнес:
— Ты ничего не понял. Лилика Пап счастлива. Даже голос фюрера доставляет ей острое наслаждение. — Он сделал паузу и добавил с некоторым смущением: — В сущности, мы все влюблены в этого педераста…
Мы вошли в кафе и сели за свободный столик. В этот час еще можно было найти свободные места. Не успел официант взять заказ, как к нам подошел Миту Елиан. На меня он даже не посмотрел, зато с какой приветливой почтительностью поздоровался он с Балбусом Миерлой:
— Салют философу! Я счастлив тебя видеть! Салют!
— Салют, Миту. Салют…
Журналист Миту Елиан этим, однако, не ограничился и, даже не спросив разрешения, уселся за наш столик. Балбус Миерла тепло пожал ему руку. Можно было подумать, что встретились два старых приятеля. Я не удержался и сказал философу:
— Несчастный! Что ты делаешь? Мало тебе, что сидишь за одним столиком со мной, оказывается, ты еще дружишь с Миту Елианом? Похоже на то, что вы закадычные друзья. Но ведь Елиан…
Философ не дал мне закончить.
— Да, знаю, знаю, — сказал он. — Отлично знаю, что Миту Елиан — еврей. Однако он не такой еврей, как все остальные. Миту Елиан хороший еврей. Когда мы придем к власти, мы пощадим его и даже дадим ему возможность зарабатывать себе на хлеб. Мы его любим. Его любит и уважает даже профессор Ницэ…
— Вот как! Если профессор Ницэ его любит, дело принимает совсем другой оборот: ведь профессор Ницэ имеет право выдавать индульгенции, как римский папа.
Балбус и Миту рассмеялись. Когда человек молод, его ничего не стоит рассмешить. Чем человек старше, тем реже он смеется.
Кафе все больше заполнялось. Официанты носились между столиками и еле успевали принимать заказы. Хозяева заведения — фамилия одного из них была Финкельштейн, и он удивительно походил на поэта Иона Минулеску, другой, Хаймович, был длинный узкогрудый человек с глубокими и скорбными глазами — расхаживали между столиками и расточали улыбки знакомым и незнакомым клиентам:
— Вас уже обслужили, мадам?
— У вас приняли заказ, мосье?
— Что вам угодно, мадемуазель?
Кафе «Корсо» не страдало отсутствием клиентов ни днем, ни ночью. Здесь можно было встретить самых разных людей: дельцов и мошенников, ведущих роскошную жизнь за счет темных торговых махинаций; генералов в отставке, бывших судей и прокуроров, давно вышедших на пенсию; писателей, годами ищущих темы для своих произведений на дне кофейных чашек; журналистов, вечно гоняющихся за сенсациями, важных дам уже не первой молодости и молоденьких барышень в цвете лет, юных красавцев, живущих на содержании пожилых дам, маклеров и посредников, бывших попов, банкротов — всех не перечислишь…