— А чем вы собираетесь заменить эту клоаку?
Студент пожал плечами, но Балбус Миерла сказал:
— По правде говоря, мы заменим ее другой клоакой. Не забывайте, где мы живем. Румыны привыкли к рабству. Румыны, в сущности, ни на что не годятся. Вот немцы — совсем другое дело! Немцы — люди другого сорта.
— Как можно так рассуждать? — робко спросил Миту Елиан. — Ты же сам румын!
Философ презрительно сжал губы, а потом сказал:
— Случайность… Это ведь чистая случайность, что я родился румыном. Сожалею об этом всю жизнь… О, если б я родился немцем и меня звали бы Ганс! Я уже давно был бы гаулейтером!
— В Румынии?
— В Румынии, во Франции, в Дании, где угодно. Гитлер скоро начнет войну и завоюет весь мир.
Балбус подозвал официанта и заказал еще пива. Потом он расстегнул воротничок и, вдруг понизив голос, сказал свистящим шепотом:
— Мы расстреляем двести тысяч человек. В двадцать четыре часа. Двести тысяч. Прольются реки крови.
Эти бредовые планы интересовали меня все больше и больше. Я спросил:
— А не думаешь ли ты, что для полного очищения нации двухсот тысяч расстрелянных может оказаться недостаточно? Говорят, Гитлер убил в своих концлагерях уже около полумиллиона человек. А ведь это только начало.
Философ не понял моей иронии и ответил совершенно серьезно:
— Пожалуй, ты прав. Мы еще подумаем. Список всегда можно увеличить. Страна у нас не маленькая, народу в ней много…
По выражению лица Миту Елиана я видел, что этот разговор ему не нравится. Ведь если будут увеличены списки, дело может дойти и до него… Словом, я видел, что Миту Елиан не прочь переменить тему разговора, и решил ему помочь. Я обратился к Балбусу Миерле с другим вопросом:
— Скажи, пожалуйста, над чем ты сейчас работаешь? Собираешься что-нибудь опубликовать в ближайшее время?
— Да… Я пишу большое эссе. Это будет фундаментальный и уникальный труд. Тема: богатство румынского языка в гениальных стихах нашего коллеги Пинтилие Борша.
— Пинтилие Борш? Пинтилие Борш… Это случайно не тот молодой человек, который организовал в прошлом году погром в Марамуреше и поджег множество еврейских домов?
— Он самый… Но какой талант! Какой поэтический талант!
Балбус Миерла сделал небольшую паузу и продолжал:
— Когда с «фронтом» будет покончено, к власти придем мы. Это точно. Захватить власть нам поможет фюрер. Вот тогда вы увидите парады! Парады и праздники! Вы увидите еще кое-что: дети будут играть на пустырях черепами наших врагов. Черепа пойдут в ход вместо мячей…
За соседним столиком сидел светловолосый молодой человек. Он потягивал через соломинку кофе-гляссе и, по-видимому, внимательно прислушивался к нашему разговору. Вдруг он поднял голову и сказал:
— Извините меня, но вы ошибаетесь. Когда с «фронтом» будет покончено, к власти придет наш шеф, а вместе с ним мы…
Видя наши удивленные взгляды, молодой человек гордо разъяснил, что он имеет в виду Юлия Маниу.
— Учтите, — продолжал он, — что Юлий Маниу — единственный из старых политических деятелей, который не примкнул к «фронту» и продолжает оставаться в оппозиции. Он единственный видный политический деятель, который не целует ручку королевской любовнице мадам Лупеску и не обедает с маршалом двора генералом Урдэряну.
Балбус Миерла спокойно выслушал непрошеного собеседника и столь же спокойно сказал:
— Не видать вам власти, как не видать мне своего затылка! Ваш шеф? Ваш шеф — политический импотент… Это человек в футляре, который носит твердый воротничок, как во времена Франца-Иосифа, и пропах нафталином…
Молодой человек, сидевший за соседним столиком, медленно встал:
— Как вы смеете так говорить о великом патриоте?
— Это еще не все, что я могу о нем сказать. Я могу сказать, что ваш шеф…
Мы не успели опомниться, как началась драка. В нее немедленно вмешался и студент Косымбеску, которому удалось сбить с ног светловолосого сторонника Маниу. Балбус Миерла отдышался и стукнул лежащего пивной кружкой по голове.
У официантов кафе «Корсо» был большой опыт: когда возникал скандал или потасовка, они, как правило, не вмешивались. Не вмешивались и хозяева заведения, господа Финкельштейн и Хаймович. Не вмешивалась и публика. Все знали, что, так или иначе, дерущиеся устанут и сами прекратят драку. Я решил не дожидаться этого момента и воспользоваться случаем, чтобы потихоньку уйти.
На улице было душно. Все было залито жарким, радостным солнцем. Каким странным кажется будничное, обыденное, когда на уме невеселые, мучительные мысли.
— Порумбиелу-у-у! — нежно и звонко почти над самым моим ухом прокричала цыганка в желтой юбке и тонкой ситцевой кофточке, под которой явственно обозначалась большая крепкая грудь. — Порумбиелу-у-у!.. Кукуруза!.. Покупайте кукурузу!..
У мира нет границ.
Границы есть у жизни.
У мира нет границ…
Лошадь медленно продвигалась по затопленному грязью шоссе. Я несколько отстал и чувствовал себя одиноким, хотя и знал, что впереди меня едут Гынжи. Вскоре я заметил, что мы приближаемся к лесу. Это был негустой лес с большими полянами и просеками. Я тронул, натянул повода, чтобы догнать Гынжей. И вдруг увидел, как из кустарника выскочили две лисицы. Гынжи тоже их заметили и, повернув лошадей, кинулись догонять. Лисы удирали во весь опор, но маленькие и ловкие лошади Гынжей не отставали. Один из преследователей, это был рыжий Гынж-гигант, свесился с седла и огрел лису нагайкой. Она перевернулась, но тут же вскочила и кинулась в сторону. Гынж тоже молниеносно повернул лошадь и ударил лису еще раз. Этот удар решил дело: лиса упала, взмахнула хвостом и больше уже не поднялась. Второй охотник вернулся ни с чем.
— Ты убил ее, Ифтодий? — спросил он, глядя на неподвижную лису.
— Убил… Из-за шкуры… Вишь, какая у нее шкура важная? Она мне пригодится.
Ифтодий Гынж слез с лошади и, подняв с земли мертвую лису, подошел к своим сородичам, которые подъехали поближе и молча наблюдали за этой сценой. У лисы глаза оставались открытыми, но в них уже не было жизни… Мертвые глаза…
Я спросил:
— Зачем ты ее убил?
— Ты что, не слышал? Из-за шкуры. Мне нужна ее шкура.
Мы продолжали свой путь… Подул холодный ветер, над лесом нависло большое хмурое облако. Нас окружали теперь старые, кривые деревья. Они были черные, издали казалось, что кто-то обмазал их стволы нефтью или мазутом. И все же в лесу было хорошо, кое-где за черными стволами блестел и желтел полевой простор. Оттуда тянуло запахом сырой земли и ароматами осени.
Мы медленно двигались по лесной дороге. Впереди ехали Гынжи, охранявшие наших пленников. Я ехал сзади. Самым первым, как бы открывая шествие, ехал Ифтодий Гынж — тот, который убил лису. Она свисала у него с седла. С головы все еще капала кровь — большие круглые капли яркой крови, похожие на янтарь.
Ветер все время усиливался, и дремотный шум леса тоже становился все громче и громче, уже казалось, что лес стонет, жалуется. И вдруг, заглушая этот стон, раздались выстрелы. Гынж, охранявший пленников, сразу же соскочил с коня и заставил Босоанку и отца Грэмаду спрятаться за деревьями. Я подумал: «Опять начинается… Теперь будет нелегко».
Нужно было приготовить оружие, но я не успел этого сделать: впереди, среди деревьев, мелькнули фигуры нападающих. Я увидел, что их четверо, все бородатые здоровенные мужики в высоких барашковых шапках и полушубках, перепоясанных кожаными ремнями. Судя по виду, это были сектанты — свидетели Иеговы, которых я уже как-то встречал на дорогах Нижней Молдовы. Но теперь они были с винтовками.
— Эй, вы, слушайте! — закричал один из них решительным голосом. — Нас много в лесу, так что вам не справиться! Мы слуги господни и не собираемся вас убивать.
Один из Гынжей спросил:
— Чего же вам от нас нужно? Почему вы стреляете?
— Отдайте нам господина Босоанку и отца Калистрата Грэмаду. Да поживей, нагл некогда!
— Дулю! — крикнул рыжий Гынж. — Дулю не хотите? Она лучше Босоанки.
Раздался хохот остальных Гынжей. В то же мгновенье один из Гынжей выстрелил в воздух. Бородачи немедленно ответили, и лес наполнился треском перестрелки. Странно было то, что шум свистящих пуль сам по себе не казался мне страшным. Это был веселый шум, веселый и бодрящий.
Бородачи умели стрелять. Они побывали в армии, может, даже и на войне. Они ловко прятались за деревья, залегали в кустарнике. Кто-то из Гынжей бросил в них гранату, но она разорвалась слишком далеко.
— Не будьте дураками! — крикнул Гынж, бросивший гранату. — Убирайтесь, пока не поздно. Убирайтесь подобру-поздорову!
Ему ответили выстрелами.
Ифтодий Гынж крикнул:
— Кидай в них вторую гранату! Это же не люди. Это волки!
Я тоже достал из кармана гранату и вдруг заметил, что машинально ласкаю ее рукой. Я поглаживал холодный металл почти с нежностью. Почему? Потому что в нем притаилась смерть?
От этих странных мыслей меня отвлек худой, высокий Гынж, который подъехал ко мне сзади и стал шептать, как будто боялся, что бородачи, находившиеся на довольно большом расстоянии от нас, все же услышат:
— Товарищ кандидат… Товарищ… Тебе придется спешиться и добраться по-пластунски до наших пленников. Ты останешься с ними, а мы попробуем обходный маневр. Гранаты отдай мне…
Я отдал Гынжу две гранаты и пополз к пленникам. Добравшись до них, я увидел, что Гынжи успели связать их по рукам и ногам и уложить на землю. Босоанка и Калистрат Грэмада, то есть Марей Косымбеску, лежали рядышком в грязи, беспомощные, похожие на бревна.
— Вот видите, господа, — сказал я, подползая ближе. — Мы не шутим. Лежите спокойно, иначе будет хуже…
Марей Косымбеску повернул голову и сказал:
— Это же некрасиво — убивать связанных, господин писатель. Вы же культурный человек. Впрочем, я думаю, что вы этого все равно не сделаете, вы ведь гуманист.
— Ошибаетесь. Не такой уж я добренький, как вам кажется. Я такой же человек, как все.