— Ты думаешь, нам удастся побывать во всех селах района?
— Обязательно. Через неделю — выборы. Не только в Урлэвынте, но и в других деревнях крестьяне должны услышать наши слова, наши советы, а в случае необходимости — и приказы.
— Разве мы имеем право приказывать?
Ответа я не расслышал. Мы приближались к горловине ущелья, и ветер как будто окончательно взбесился. Он обрушился на нас с удесятеренной силой, видимо намереваясь сбросить нас с коней. Приходилось безжалостно хлестать их, чтобы они совсем не остановились.
Вскоре мы оказались в узком проходе между двумя холмами. Здесь ветер был как будто потише, но дождь все еще хлестал. Дождь лил всюду: и на дне ущелья, по которому мы ехали, и на его склонах. На вершинах он молотил еще сильнее, чем внизу, и под его напором гудел лес…
Удивительно, как это ветер еще не вырвал с корнями деревья на вершинах окрестных холмов.
Вдруг послышались выстрелы. Они донеслись из леса, справа от нас. Быстро оглянувшись, я увидел, что лошадь Ороша, словно споткнувшись, осела на колени; сам Орош успел вовремя соскочить на землю. Еще через мгновенье лошадь рухнула в грязь, а Орош спрятался за ее круп. И я услышал его голос:
— Спешивайтесь поскорее! Заставьте лошадей лечь и приготовьтесь к обороне.
Я подумал: «Как хорошо, что я проходил военную службу в кавалерии. Как хорошо, что я умею обращаться с лошадьми, умею падать в грязь, прятаться за любое возвышение, умею целиться и стрелять…»
На самом деле все это мне только казалось. Не очень-то много я умел…
Спешившись, я слегка хлестнул коня по коленям. Привыкший к боям и свисту пуль, он сразу же понял мой приказ и улегся. Я тоже растянулся на земле и достал свой пистолет. Клементе Цигэнуш, который находился в нескольких шагах от меня, проделал то же самое, но значительно быстрее.
— Пока не стреляйте! — приказал Орош. — Сначала надо выяснить, где они прячутся. И они не должны знать, что мы вооружены.
— Вон там! — прошептал Цигэнуш. — Смотрите направо — видите?
Мы посмотрели туда, куда он указывал, и даже не удивились. Мы увидели пятерых мужчин в высоких кушмах, которые подкрадывались к нам справа, прячась за деревья лесной опушки. По их четким движениям нетрудно было догадаться, что эти люди побывали на войне. Они делали короткие перебежки, используя как укрытие каждое дерево, каждый пень, каждую возвышенность. Это были солдаты, настоящие, хорошо обученные солдаты. Я вспомнил, что таких вымуштрованных немецких солдат видел еще в семнадцатом году. Но эти не были немцами. Это были румыны. Наши братья. И наши враги.
Приблизившись на расстояние, которое они сочли подходящим для прицельной стрельбы, все пятеро остановились и начали методично нас обстреливать.
— У них немецкие маузеры, — сказал Орош. — И стреляют они неплохо. Уже первыми выстрелами они прикончили наших лошадей.
Лежа в грязи под прикрытием лошадей, мы внимательно следили за каждым движением наших врагов, не подавая, однако, никаких признаков жизни.
— Сдавайтесь, большевики! — крикнул хриплым голосом один из атакующих. — Мы оставим вас в живых. Сдайтесь добровольно, и мы пощадим вас…
Мы слышали это сквозь шум дождя. Шум этот был разным, один — в лощине, где мы лежали, и совсем другой — на вершинах в лесу. На вершинах шла жестокая схватка между ветром и лесом.
— Не слышите, что ли? Сдавайтесь! Мы — христиане. Мы вас не убьем. Слегка проучим и отпустим с богом на все четыре стороны.
Мы не отвечали. Один из них решился выглянуть из-за поваленного дерева, и я вдруг поймал себя на том, что бессознательно молюсь: «Господи, подтолкни его, подтолкни, чтобы он вышел из укрытия. Господи, помоги нам!»
Мы снова услышали голос:
— Будь осторожен, Оница. Это может оказаться ловушкой.
— Как бы не так! Большевики уже в преисподней. Всех троих проглотила преисподняя!
— Ты думаешь?
— Уверен! Они погибли вместе с лошадьми… Они уже мертвы… Все трое мертвы…
— Все-таки берегись!
Человек, о котором мы знали теперь, что его зовут Оница, перескочил через поваленное дерево и пополз в нашу сторону, прячась за каждым укрытием. За ним, как змея, извиваясь, полз другой. Остальные выжидали. Мы тоже выжидали, держа пальцы на курке, и это ожидание казалось мне вечностью.
Вскоре ползущие выбрались на открытое место.
— Вот теперь, — скомандовал Орош, — огонь!
Мы выстрелили почти одновременно. И сразу же услышали жалобный крик:
— Ох!.. Мама… мама…
Один из ползущих застыл, положив голову на свое ружье, а другой катался по земле и стонал:
— Ох, мама… мама…
У меня сразу прошла вся ненависть, все ожесточение, вся злость. Я подумал: в такие минуты все кричат «мама». Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь звал отца. Все призывают маму… мать…
Снова раздались выстрелы. Это стреляли те трое, что остались под прикрытием. Но теперь их стрельба была беспорядочной. Она уже не могла причинить нам никакого вреда. Вскоре стрельба прекратилась, и мы увидели, что наши противники крадутся обратно, в лес. Там они, по-видимому, оставили своих лошадей. Догонять их не имело смысла, и мы спокойно ждали, пока не увидели их уже верхом. Две лошади без седоков следовали за ними на привязи — лошади тех, кто остался лежать на склоне оврага. Они были далеко от нас. Наши выстрелы уже не могли их достигнуть. Но я теперь ясно понимал, что лично мне уже и не хочется стрелять в этих людей. Как быстро меняется настроение. В зависимости от обстоятельств, конечно… И как трудно удержаться от стрельбы, когда держишь в руках оружие…
— Еще немного, и они бы нас прикончили, — сказал я. — Мы были на волоске от смерти.
Цигэнуш, у которого даже лицо было выпачкано грязью, а большие рабочие руки посинели от холода, думал о другом. Он прислушался и сказал:
— Больше он уже не зовет свою мать.
— А может, он притаился и ждет, чтобы мы подошли поближе?
— Не думаю. Если он и жив, нам вряд ли надо его опасаться.
Оставив убитых лошадей в желтоватой клейкой грязи, мы направились к склону оврага, где лежали те двое. Мы двигались медленно и осторожно, готовые при малейшей опасности припасть к земле и отстреливаться. Вскоре мы подошли вплотную к тому, кто был убит наповал. Это оказался молодой парень, судя по виду лет двадцати пяти. Его мертвое лицо с провалившимися щеками было какого-то фиолетового оттенка…
— В переносицу! — тихо сказал Лику Орош, рассматривая убитого. В голосе его мне послышалось сожаление.
— Кто из нас? — спросил Цигэнуш.
— Не знаю, — сказал я. — Не знаю и знать не хочу.
На самом деле мне хотелось бы знать, чей это был выстрел, но в то же время я боялся узнать правду. Стреляли все трое. Кто из нас убил этого парня? Не имеет значения. Мы защищались и вывели его из строя. Так говорят, когда рассказывают о любом сражении. Может, это и в самом деле неважно, кто из нас его убил?
Второй человек, настигнутый нашими выстрелами, тот, который призывал мать, был постарше. Он лежал на спине, уставившись в хмурое небо. Его бледное лицо с лиловыми губами было страшно, челюсти судорожно сжимались, брови прыгали. Он все еще стонал и держался обеими руками за живот. Он лежал в большой луже крови. И хотя дождь лил как из ведра и смывал кровь, эта лужа не уменьшалась…
Увидев нас, раненый сказал чуть слышным голосом:
— Воды… воды…
Цигэнуш подставил ладони под дождь, и этот ковш быстро наполнился водой. Наклонившись к раненому, Цигэнуш дал ему напиться.
— Спасибо…
— Ты откуда родом? — спросил Цигэнуш.
— Из Урлэвынта.
— А этот парень?
— Кто? Ангел? Тоже оттуда. Это мой сын.
— А все остальные?
— Кто остальные?
— Те, что убежали.
— Это был Босоанка… и…
Запинаясь, раненый назвал несколько имен, которые мы не запомнили.
Жалость Цигэнуша прошла, и он спросил уже другим тоном:
— Вы хотели нас напугать или убить?
— Убить.
— Почему?
— Чтобы избавиться от вас.
— Но почему? Зачем вам это понадобилось?
— А как же? Вы собираетесь отнять у нас землю… Оно, конечно, правда — вы же нам ее и дали… Еще и двух лет не прошло… Но теперь, после выборов, вы снова ее отберете… Вы загоните нас в коллективы и заставите есть из одного котла… Но мы не хотим отдавать вам землю… Жрать из одного котла мы тоже не желаем…
— Кто вам все это сказал?
— Как будто ты сам не знаешь! Босоанка!.. Но не только он… И другие говорили то же самое. Разные люди. Все говорят про это…
Раненый с трудом произносил слова. И все же ему хотелось выговориться. Время от времени он смолкал, стискивая зубы, глухо стонал, потом начинал все сначала. В его рассказе была крупица правды. Только крупица. Все остальное — выдумки, бредни, ложь… Но в эти дни еще трудно было отличить ложь от правды и правду от лжи.
Я молча слушал излияния раненого. И молча смотрел на него. Орош тоже молчал. Молчал, слушал и смотрел. Для нас ясно было, что человек этот вскоре умрет. Значит, мы убили двоих. Мы этого не хотели, но все-таки убили. Имели мы право убивать? Нет. У нас не было такого права. Но они атаковали нас первыми, они хотели убить нас, и мы вынуждены были защищаться… Защищаться…
— Надо попробовать остановить кровотечение, — сказал я.
— Можно попробовать, — согласился Цигэнуш. — Хотя я не думаю, что это ему поможет. Он весь продырявлен «береттой»!
Внезапно я почувствовал ледяную дрожь во всем теле и какую-то странную горечь во рту.
Я стрелял из «беретты». Из нас троих только у меня была «беретта».
Я наклонился к раненому и стал расстегивать ему куртку и штаны. Потом я снял с него пояс и кое-как перетянул ему живот, закрыв предварительно рану окровавленными бинтами, наспех сделанными из его собственной рубашки. Раненый стонал и причитал:
— Конец… Я погиб… Жалко сына…
— Только сына?
— О себе не жалею. Я прожил свое. Но очень жаль сына. Две недели назад я женил его. И двух недель еще не прошло. Свадьба была знатная, с музыкой, с шаферами, все как полагается. А вот теперь его жена осталась вдовой. Не успела выйти замуж и уже вдова… — Он сделал паузу и, неожиданно выругавшись, продолжал: — Она шлюха!.. Мой сын женился на шлюхе!.. Привел мне в дом шлюху!..