— Зачем вы стреляли?
— Я хотел проверить, могу ли еще убить птицу на лету…
— А что будет, если, желая проверить свою силу и дерзость, я выброшу вас за борт, в Дунай?
— Вы этого не сделаете… Ведь я человек. И я люблю жизнь.
— И журавль любил жизнь.
— Все-таки это только птица! У птиц нет сознания. Другое дело — человек. Если бы я убил человека!.. Я убивал и людей. Но только когда это было необходимо, на войне…
У мира нет границ.
Границы есть у жизни.
У мира нет границ…
Мы приближались к Телиу…
Наши лошади так устали, что мне казалось, будто они даже похудели. Я полез в карман за сигаретой и наткнулся на гранату. Одна граната осталась. До Телиу она еще может понадобиться. Я никогда не любил насилия и пользовался оружием лишь в самом крайнем случае, но вот настало время, когда нельзя было от него отказаться… Я думал о выборах и о том, что мы во что бы то ни стало должны выйти победителями, я должен стать депутатом от коммунистической партии и поддержать в парламенте программу коммунистического правительства. Я думал и о том, что далеко не все избиратели меня понимают. Когда я пытаюсь разъяснить им разницу между моей партией и теми, кто правил страной до сих пор, я вижу безразличные лица и печальные, как бы угасшие глаза. Однажды после митинга седой старик открыл мне, в чем тут дело.
— Вот так-то, товарищ, — сказал старик. — Тридцать лет мы слушаем всех, кто приезжает просить наши голоса… Тридцать лет они все говорят, говорят… Оно конечно, среди них попадались разные люди… Одних было легко раскусить: как только рот откроет, сразу видно — жулик! Обещает все на свете, да все пустые его обещания. Но попадались и другие, вроде как бы порядочные… А потом глядишь — и они нас обманули. Так-то оно и шло: все нас обманывали… все до единого…
Что мог я ответить старику? Что в этот раз их не обманут? Как мне это доказать? Тем более что наши враги не дремали. Они не только агитировали против нас, но и стреляли.
По пути в Телиу нам нужно было перебраться через реку. Но когда мы наконец подъехали к берегу, моста там не оказалось. Из-за непрекращающихся дождей вода сильно поднялась и снесла мост. Был он, по словам моих спутников, и без того ветхим и ненадежным. А вот теперь и его не стало.
— Как же переправиться на ту сторону? — спросил я.
— Не знаю, — задумчиво ответил худощавый Гынж, который ехал со мной рядом. — Лошади устали… А ведь нам еще нужно переправить и вот этих бандитов…
Мы спешились. Неподалеку от дороги я заметил старый дом, окруженный ветхими деревянными постройками и поломанным забором.
— Кто там живет? — спросил я Гынжей.
— Привидение…
Я показал на слабо дымящуюся трубу:
— Привидение затопило печь?
Гынжи рассмеялись:
— Да, похоже, оно решило погреться.
— Ладно, — сказал я. — Попробую-ка поговорить с привидением — не поможет ли оно нам чем-нибудь.
Я вошел во двор через открытые ворота, и никто не обратил на меня внимания: не раздалось ни собачьего лая, ни окрика… Обойдя дом, я заглянул во все окна, но ничего не увидел — стекла были мутные, давно не мытые… Тогда я подошел к входной двери и постучал в нее кулаком. Никто не отозвался. Один из Гынжей, следивший издалека за моими движениями, крикнул:
— Попробуй через заднюю дверь. Может, привидение услышит!
Я разыскал дверь, которая обычно именуется «черным ходом», и снова принялся стучать кулаком. В этот раз кто-то меня услышал, потому что раздались человеческие шаги. (Шаги привидений, уверяют знатоки, никогда не слышны.)
Наконец дверь открылась, и я даже отшатнулся, так был поражен тем, что увидел. В дверях стояла женщина с огромной головой, похожей на шар, с угольными, явно крашенными волосами и безобразным, нечеловечески толстым лицом, на котором выделялись черные усики над верхней губой… Да, это были почти настоящие мужские усы… Огромные груди, руки и ноги толстые, как бревна, живот и бедра необъятных размеров — все в этой женщине было чудовищно безобразным… И в довершение ко всему я узнал ее… Я быстро снял шапку и сказал:
— Здравствуйте, госпожа…
Она тоже узнала меня и, казалось, совсем не удивилась моему неожиданному появлению. Улыбнувшись, она жестом пригласила меня следовать за ней в дом.
Мы вошли в длинную, узкую комнату, посреди которой стоял круглый стол и два простых стула. На столе лежала раскрытая книга, ученическая тетрадь, чернильница и ручка. Оглянувшись, я увидел в углу широкую крестьянскую кровать, покрытую солдатским одеялом. Старый, очень старый человек с высохшим лицом неподвижно лежал на кровати; трудно было понять, спит ли он или вообще уже не может двигаться. Я поздоровался, но старик не ответил.
Женщина указала мне на стул. Усаживаясь, я счел нужным напомнить ей свое имя, но она перебила меня:
— Да, да… знаю… помню… Разрешите представить вам моего отца…
— Очень приятно…
По тону ее голоса я понял, что чем-то ее обидел. Может быть, тем, что не сразу узнал? Она дала мне понять, что узнала меня с первого взгляда.
— Нет ли у вас чего-нибудь покурить? — спросила она после небольшой паузы.
— Да, пожалуйста.
Я протянул ей свою пачку с сигаретами. Она взяла одну, потом еще одну и протянула ее старику:
— Кури и ты, папа.
Затем она обернулась ко мне и пояснила:
— Мы уже давненько сидим без курева. Я имею в виду настоящий табак. Суррогаты есть и здесь…
Я сидел на кончике стула, взволнованный и слегка смущенный, и не знал, с чего начать разговор. Наконец я спросил:
— Над чем вы сейчас работаете?
— Перевожу английский роман.
— Разрешите посмотреть?
Она протянула мне книгу, лежащую на столе, и я прочел на обложке заголовок: «Замок с привидениями». Когда я отложил книгу, она спросила:
— Как вы думаете, это может заинтересовать издателей?
— Надеюсь… Впрочем, ничего определенного я сказать не могу. Вы, наверно, знаете, что нас интересует теперь другая литература…
Она повела плечами и усмехнулась:
— Дай вам бог найти ее…
Мы закурили. Старик на кровати зашевелился, приподнялся и закурил, держа сигарету восковыми дрожащими пальцами. Я вспомнил, что у реки меня ждут Гынжи. Надо поскорее перейти к делу. Но в теперешней ситуации это было бы бестактно, и я сказал:
— Давненько мы с вами не виделись, госпожа Галбену…
Она затянулась, не спеша выпустила дым из ноздрей, потом вдруг весело рассмеялась и заметила:
— Да, много воды утекло с тех пор. В последний раз мы виделись в тот год, когда в меня влюбился профессор Сэвинаш. Вы были тогда еще совсем молодым человеком… Да, да, очень молодым.
— Да, я был молод.
— А вам известно, что я все же вышла замуж за Сэвинаша?
Она снова рассмеялась. Я тоже рассмеялся и спросил:
— И как долго продержался господин профессор?
— Бедняга. Неполных три месяца.
— Не удивительно… Он был хилым.
— Да, мне не везло — все мои мужья были хилыми. Штефи был слабенький и Мити… Таким же оказался и Сэвинаш.
Я напряг память и увидел ее на Каля Викторией лет тридцать с лишним назад. Она шла рука об руку с профессором теологии Сэвинашем. Она была еще хороша собой, элегантная молодая дама, пожалуй слишком рослая, но многим она именно поэтому казалась особенно пленительной. Потом она опубликовала книгу — я видел ее в витринах книжных магазинов, — в которой были рассказаны подробности драмы, происшедшей вот в этом самом доме, где я нахожусь сейчас. Ценители женщин оборачивались, когда она проходила мимо, некоторые пожирали ее жадными глазами — слава придавала ей особую прелесть, слава роковой женщины, из-за которой погибли двое. Даже не один, а двое…
Ее хриплый, но все еще жеманный голос вернул меня к действительности:
— Мне всегда было трудно с мужчинами… Думаю, что они меня не понимали.
И она вдруг стала рассказывать, как во время недавно закончившейся войны все офицеры, которым пришлось по дороге на фронт или с фронта заночевать в ее доме, все — от младших лейтенантов до генералов — падали перед нею на колени и домогались ее любви… Потом она столь же неожиданно перешла к другой теме и стала рассказывать о своем винограднике и о том, что крестьяне выдвигают теперь немыслимые требования и отказываются работать.
Я наконец попробовал переменить разговор и сказал:
— Значит, это ваш отец, мадам Александрина… Я не думал…
— Вы не думали, что он еще жив? Вполне понятно, ему скоро исполнится сто лет. Но ведь он из рода Галбену. Мы все такие. Такими были и наши предки — мы крепкие люди и живем долго, очень долго. Вот и я… ведь мне уже исполнилось… — Она вовремя спохватилась, улыбнулась и продолжала: — Мне уже исполнилось… двадцать лет…
— Женщины не имеют возраста…
— Вы это говорите в шутку. Но поверьте — это правда. У женщин нет возраста… Женская душа не имеет возраста. Я глубоко убеждена, что женская душа никогда не стареет.
Мы снова помолчали. Потом она вдруг заговорила по-английски и в самых церемонных выражениях извинилась, что не может угостить меня чашкой кофе. Кофе теперь не достать. Впрочем, не только кофе. Говорят, после выборов, особенно если победят коммунисты, будет еще хуже. Ходят слухи об экспроприации всей частной собственности.
Она, по-видимому, ждала, чтобы я опроверг этот слух, но я молчал. И она продолжала:
— Угощу вас вареньем, господин коммунист. Виноградным вареньем, которое я сама варила, вот этими руками. Руками, которыми я пишу стихи… Миру они еще не известны, никто еще их не читал…
Я невольно посмотрел на ее руки. По сравнению с лицом и фигурой они еще были красивы — пальцы все еще были тонкими и нежными… Я не удивился. Я давно привык к таким неожиданностям. Они всегда казались мне проявлением бездушной жестокости природы.
— По-вашему, я сильно изменилась? — спросила она.
— Пожалуй… кое в чем вы изменились…
Она улыбнулась:
— Кое в чем? Не знаю, что вы имеете в виду, уважаемый господин — извините, что не называю вас товарищем, — но если вы хотите знать мое мнение, то я убеждена, что от прежней женщины осталось только сердце… и руки, может быть. Больш