После таких разоблачений принцесса уже не падала в обморок и даже публика больше не смеялась — все понимали, что сыновья перегнули палку. Потом слово предоставлялось адвокатам обеих сторон. Принцессу опять охватывало негодующее бешенство, и она не давала говорить адвокатам своих сыновей. А сыновья прерывали адвокатов принцессы. Это был смешной спектакль. Учитывая, что в те годы в театрах шли довольно скучные комедии, а знаменитый цирк «Сидоли» уже обанкротился, процесс принцессы и ее сыновей считался первоклассным зрелищем. Судьи тоже забавлялись и затягивали решение. Дело все время переносилось, и никто не знал, когда оно кончится.
В те годы принц Жион часто приходил в редакцию газеты «Крединца», в которой я тогда работал. Появлялся он не раньше полуночи. Он производил впечатление опустившегося человека — его одежда годилась, пожалуй, лишь на тряпье. Зато руки всегда были в белоснежных перчатках. О, если б его рубашка, брюки и носки были такими же чистыми, как перчатки!
— Бон суар, дорогой господин директор!
Я не был директором газеты, и принц это прекрасно знал.
— Бон суар, господин принц.
— Я принес вам статью.
— Спасибо.
Мы иногда печатали статьи, в которых принц Жион довольно компетентно и толково освещал актуальные социально-экономические проблемы. Я просил принца сесть, зная заранее, что он ни за что не согласится.
— Благодарю, — отвечал он. — Не могу…
— Почему? — наивно спрашивал я. — Почему бы вам не посидеть, пока я просмотрю вашу статью?
— Боюсь заразиться… Микробы… Они, знаете ли, всюду, приходится быть осторожным.
— Вы и дома не снимаете перчаток?
— Разумеется. И дома надо быть осторожным.
— А ночью?
— И ночью… Без перчаток я не могу заснуть.
— А пишете вы тоже в перчатках?
— Нет. Но потом я мою руки бензином и сразу же надеваю перчатки.
Принц закуривал и продолжал:
— Дорогой господин директор, не будете ли вы столь любезны, не одолжите ли мне немного денег? Хотя бы на чашку кофе. Не беспокойтесь, я их верну. Когда я выиграю дело о наследстве, я вас щедро воз-награжу. Если захотите, я возьму вас с собой за границу. В Париж, в Лондон или в Лиссабон. Куда вам будет угодно, господин директор. И вы повидаете свет… Что вы видели до сих пор? Что вы знаете? Извините меня, господин директор, но вы же ничего не видели. Вы никогда не были, например, в Андорре и не испытывали судьбу за рулеткой в Монте-Карло… Вы никогда не обедали с принцем Лихтенштейном… Вы не…
Я не прерывал разглагольствований принца. Его рассказы были не лишены интереса. Он долго жил в Париже. Бывал и в Лондоне. Великолепно знал Берлин. Для него не было секретов в Риме. Во всех этих городах у принца находилось множество друзей. Он много повидал в те времена, когда старый принц Мирдал Канта был еще жив. Но после его смерти, согласно завещанию покойного, все имущество поступило в распоряжение его жены. Принцесса получила право распоряжаться им пожизненно и могла выделить сыновьям содержание по своему усмотрению. И вот она установила им ежемесячную сумму чуть побольше, чем платила швейцару, стоящему в подъезде их родового особняка. Это и было причиной тяжбы, затеянной сыновьями. Хотя они и враждовали между собой, но теперь объединились и подали в суд на свою мать. Процесс этот, как я уже говорил, тянулся много лет, и конца ему не предвиделось.
Принц Жион любил поговорить. О своей жизни в Париже и Лондоне, о своих похождениях в дождливом Берлине и многолюдном, жарком Риме… О, если он наконец выиграет дело и получит свою долю наследства! Какие путешествия он совершит! Как будет наслаждаться жизнью.
— А вы все же надеетесь выиграть дело?
— Обязательно. Настанет день, когда мы получим свое. Закон ведь на нашей стороне.
— А до тех пор?
— Ну что ж… До этого дня будет тяжело. Меня иногда охватывает отчаяние. Скажу вам откровенно, господин директор: если б я знал, что останусь безнаказанным, я бы… я бы убил принцессу… Я убил бы и своих братьев…
— Чтобы остаться единственным наследником?
— Ну да… Принц Мирдал Канта оставил огромное наследство: тысячи гектаров земли, охотничьи угодья, драгоценности, серебро, картины…
Слушая эти излияния, чем-то напоминающие козлиное блеяние, я начинал поддакивать принцу:
— А почему бы вам не попробовать? Вот Буби Марунцяну, о котором писали в газетах, рискнул и укокошил свою мамашу. А вину свалил на мелкого грабителя — Нону Кала. Суд присяжных признал Буби невиновным и осудил несчастного Нону. Найдите и вы козла отпущения. В Бухаресте полным-полно мелких воришек и невезучих налетчиков.
— Но ведь нас трое, шер директор. Не забывайте, что наследников — трое. В этом все несчастье. Шербан — растленный тип, на которого нельзя положиться, он обязательно проболтается. Что касается Алеко, то он мечтает об убийствах, он готов убивать сколько угодно, но не из-за наследства, а, так сказать, по политическим мотивам. Ему по душе убийства, за которые не карает закон. Принц Алеко собирается сыграть политическую роль, подобно нашим далеким предкам в древней Византии. Как вы думаете, ему это удастся? Лично я сомневаюсь. Я не уверен, что талой тип, как мой брат Алеко, достоин румынского престола…
Дождь и ветер…
Дождь и ветер…
Дождь и ветер…
Прошли годы. В редакции газеты «Крединца» уже много раз менялись сотрудники — и штатные и внештатные, — и я как-то потерял из виду принца Жиона. Я думал, что он уехал за границу или пропал без вести во время войны — тогда многие пропали без вести. Но вскоре после окончания войны принц Жион и принц Шербан неожиданно выиграли дело о наследстве. Принц Алеко не дожил до этого счастливого дня. Он погиб в тюрьме Рымнику-Сэрат. Его расстреляли сразу же после того, как его политические друзья из «Железной гвардии» убили премьер-министра Арманда Кэлинеску, вертлявого человечка с черным моноклем. Воспользовавшись этим убийством, румынский король устроил кровавую расправу над легионерами, находившимися в то время в тюрьмах. Среди жертв этой расправы оказался и принц Алеко.
С этим принцем я тоже был знаком. Знакомство завязалось при довольно странных обстоятельствах, в самом начале моей журналистской карьеры. Я работал тогда в редакции маленького листка, выходящего ежедневно в полдень. Не имея пока возможности осуществить свою заветную мечту — писать статьи для первой полосы, — я занимался составлением второй страницы, где печатались новости культуры. Я пытался давать объективное освещение событий, происходивших в литературной и театральной жизни столицы, писал рецензии на новые книги, заметки о вернисажах и премьерах. В эту работу я вкладывал всю душу. Но скоро понял, что я крайне наивный журналист, хотя и обладаю некоторым знанием жизни. Наивность моя состояла, как это ни странно, в том, что я уважал своих читателей и искренне старался завоевать их доверие.
Однажды, сидя в кафе за завтраком, я рассказал Людовику Скимбашу о своей журналистской вере. Скимбашу, не только газетчик, но и автор нескольких романов, громко расхохотался.
— Дурачок! — кричал он, давясь от смеха. — Я с самого начала угадал, что ты дурачок и дурачком останешься навсегда! Любовь к читателю? Уважение к читателю? Ха-ха-ха! Я сейчас лопну! Читателя надо бить по щекам! Читателя надо водить за нос! Вот как надо обращаться с читателем. Иного обращения он и не заслуживает. Ты корпишь над своей статьей, шлифуешь каждую фразу, пока не доводишь ее до блеска, терзаешься, мучаешься. А результат? Читатель, для которого ты так старался, бросает равнодушный взгляд на страницу с твоей статьей и переворачивает ее, не читая. Бездушный и капризный глупец — вот кто он такой, твой читатель! Да еще и неблагодарный… Стараться для читателя?
В те дни в Круглом театре должен был состояться вечер балета. Вечеру этому предшествовала шумная реклама. Я знал кое-что о его организаторах. Знал в лицо и молодого человека, который собирался там дебютировать. Реклама уверяла, что это талантливый танцовщик, что он будет вторым Лифарем. Получив пригласительный билет, я отправился на спектакль.
Лифарь с берегов нашей родной Дымбовицы был щуплым и вертлявым юношей с ярко-красными губами и рыжей шевелюрой. Он носил одну из самых знаменитых боярских фамилий Олтении, но при этом был совершенно бездарным малым, не имевшим ни малейшего балетного дарования. В сущности, он оказался жертвой некой мафии, объединявшей группу развращенных до мозга костей и падких на сенсации людей из так называемого высшего общества столицы. Я это понял еще до того, как начался спектакль. Сначала я не обратил особого внимания на публику, хотя и заметил, что здесь собрались «сливки» бухарестской аристократии. Но были в зале и молодые люди другого круга: их можно было принять за лакеев. Когда поднялся занавес, я вдруг услышал за своей спиной чей-то шепот:
— Ты заметил? Тут собрались все педерасты Бухареста.
— Ошибаешься, — ответил другой голос, тоже шепотом. — Тут не только бухарестские, но и делегаты из провинции. Их как будто специально сюда послали на слет педерастов…
— А кто танцовщик? То есть… дама?
— Вот сейчас мы его увидим.
Чувство стыдливости мешает мне рассказать подробно о том, что я увидел на сцене. Скажу только, что это был совершенно непристойный спектакль. Покидая красивый зал Круглого театра, я решил ничего не писать об этом вечере. Зачем устраивать скандал и разоблачать дурные нравы горстки порочных людей?
Но уже на другой день я понял, что вся эта история, пожалуй, намного серьезнее, чем мне кажется. Я ведь полагал, что в Бухаресте для меня уже нет тайн. Но оказалось, что я не представлял себе, каким влиянием пользуется кучка развратников, к которой принадлежал и Марей Косымбеску. Во всех утренних газетах появились статьи известных театральных рецензентов, превозносящих до небес «нового Лифаря», неслыханно талантливого и неподражаемого танцовщика Мицу Предояну. Одни расхваливали его гибкую фигуру, др