угие восхищались красотой и резвостью его длинных ног, третьи находили какие-то необыкновенные достоинства даже в ярко-красных губах и овале лица этого рыжего верзилы.
Прошло несколько дней, и директор газеты, где я работал, вызвал меня в свой кабинет.
— А ты не собираешься писать о новом Лифаре? — спросил он. — Вся пресса, абсолютно все газеты курят ему фимиам. Почему же мы молчим?
— Молчим и будем молчать, — ответил я директору. — Что касается меня, то я и не собираюсь писать об этом танцовщике.
— Даже не собираешься? — удивился директор. — Нет, это не годится. На меня уже нажимают со всех сторон. Так что придется тебе присоединиться к общему хору…
Мне пришлось объяснить директору подоплеку всего этого дела. И я предложил ему одно из двух: либо продолжать молчать, либо написать статью, разоблачающую всю эту недостойную шумиху, поднятую вокруг жалкого и бездарного парня.
У директора радостно заблестели глаза, и он стал поглаживать свою красивую бородку. (Его маленькие глазки всегда плотоядно поглядывали на женщин, за что ему присвоили кличку Свинья с бородкой.)
— Ах, вот оно что! — сказал он с явным удовлетворением. — Мне это нравится… Я имею в виду твое второе предложение. Такая статья может стать сенсацией. Да, да, это бомба, которая подымет наш тираж! Я готов напечатать даже несколько статей на эту тему.
Я твердо сказал:
— Ради сенсации я не напишу ни одной строчки.
— Пиши как хочешь, — добродушно сказал директор. — Я даю тебе полную свободу. Разумеется, мне доставит удовольствие статья, вскрывающая весь этот гнойник. Убежден, что такая статья увеличит число наших постоянных читателей…
— Хорошо, я подумаю… Это глубокий гнойник, и мне противно к нему прикасаться. Марей Косымбеску… Марей Косымбеску и все остальные… Да, это будет не просто.
В тот же день друзья и почитатели «нового Лифаря» стали осаждать своими просьбами и меня. Они подходили ко мне на улице, подсаживались к моему столику в кафе, приходили в редакцию и задавали один и тот же вопрос:
— Вы уже написали о нашем милом танцовщике Мицу?
— Нет… И не собираюсь…
— Жаль. Очень жаль. Мицу гениален. Надо показать всему миру, что и в Бухаресте имеются гении.
— Может быть… Однако всем известно, что этот Мицу…
Мне не давали закончить фразу.
— Какое это имеет значение? Ведь и многие другие известные люди — они ведь тоже… В сущности, любовь между людьми одного пола — лучшее доказательство, что наше общество уже преодолело свою отсталость и поднялось на более высокую ступень.
Дней через пять после скандального спектакля я уже не мог появляться на людях. Со всех сторон я слышал упреки:
— Вы до сих пор не отметили в своей газете талант нашего дорогого Мицу!
— Почему вы не написали о нашем замечательном танцовщике Мицу?
— Не написал и не напишу. Ни за что на свете!
— Очень жаль. Вас будут бойкотировать. Вы пожалеете, но будет поздно.
Я уже понимал, что столкнулся с могущественной кликой, которая может нанести мне немалый вред. (Так оно и случилось позднее.)
И я все чаще стал задумываться: а стоит ли бороться с этой мафией?
И вот однажды утром в мой редакционный кабинет без стука ворвался некто Опря Добрин, судебный следователь при бухарестской прокуратуре, человек, пользовавшийся репутацией большого подлеца. К его услугам правительство прибегало всякий раз, когда нужно было замять какое-нибудь мошенничество или преступление. Весь Бухарест побаивался этого служителя Фемиды, и вместе с тем все его, конечно, глубоко презирали. Вот именно этот-то тип вдруг явился ко мне в редакцию. Зачем? Он развалился на стуле и без умолку начал болтать о всяких пустяках. Я его не прерывал, придерживаясь старого правила, что в подобных случаях лучше молчать и дать непрошеному гостю выговориться. Итак, я терпел болтовню Добрина, дожидаясь, когда он сам объяснит причину своего прихода.
— Очень многие говорили мне о вас, — продолжал Добрин самым любезным тоном. — Рассказывал мне о вас и господин Косымбеску. Он очень вас хвалил. И я подумал: о, если бы такой человек примкнул к нам!
Я сразу же понял, что он имеет в виду, но продолжал молчать. Следователь счел это за поощрение и стал потихоньку гладить мою руку. Я резко отдернул руку и спросил:
— А собственно, что вам от меня нужно? Говорите прямо…
— Ну что ж… скажу прямо. Я пришел попросить вас написать в вашей уважаемой газете о нашем дорогом и талантливом танцовщике Мицу. Ведь это гений. Вы окажете нам большую услугу, если поведаете своим читателям о его выдающихся способностях…
Мне очень хотелось плюнуть ему в лицо, но я взял себя в руки и сказал:
— Ладно, поскольку и вы настаиваете — я напишу о вашем любимце.
— Положительно?
— Весьма…
Он горячо пожал мне руку и даже попробовал меня поцеловать, но я снова отстранился и спросил:
— Неужели и вы, господин следователь? Вы, так сказать, блюститель закона и нравственности…
Он хитро подмигнул и, понизив голос до шепота, сказал:
— Об этом мы еще поговорим… Если вы решитесь, ни один из нас… я хочу сказать, ни одна из наших девушек вам не откажет…
Я позволил ему выйти и даже не дал пинка в зад. И не надавал ему пощечин. Впрочем, ни то, ни другое его бы не удивило. С ним такое уже случалось.
Как только он ушел, я сразу же сел писать рецензию на спектакль «гениального» Мицу. Я написал небольшую, но довольно ясную статью. По достоинству оценив бездарный спектакль, я рассказал и о том, как «друзья» танцовщика уговаривали меня похвалить его. Я изо всех сил старался сохранять спокойный тон и не назвал ни одного имени. Но сведущие читатели легко могли понять, кого я имею в виду.
На следующее утро у меня почему-то разболелась голова и я задержался дома позднее обычного. В десятом часу я услышал длинный и нервный звонок в дверь. «Кто бы это мог быть? — подумал я рассеянно. — Почта? Но ведь в подъезде имеется ящик для писем. Какой-нибудь знакомый? Но никто из моих знакомых никогда не приходил ко мне так рано…»
Накинув халат, я подошел к двери и открыл ее. В коридоре стояли весьма странные посетители: два молодых человека в вечерних фраках, в белых перчатках, в цилиндрах. Я никогда их прежде не видел, но, так как они стояли перед моей дверью, я любезно пригласил их войти в комнату и одновременно попросил извинить за мой домашний вид. Поскольку, сказал я, никто меня не предупредил, я вынужден принимать в халате… Молодые люди вошли в комнату, но отказались сесть и молча протянули мне свои визитные карточки. На одной было напечатано по-французски: Принц Алеко Канта, на другой — Принц Деметер И. Катар.
Внимательно прочитав эти имена, я спросил себя, не снится ли мне все это. Я даже ущипнул себя за ногу, чтобы окончательно убедиться, что это не сон, не галлюцинация.
— Уважаемые господа! — сказал я. — Думаю, что мне нет никакой необходимости представляться. Раз уж вы пришли ко мне, надо полагать, вы знаете, к кому пришли. Очень рад случаю познакомиться с вами лично. Еще раз прошу прощения за свой халат. А теперь я был бы вам весьма признателен, если б узнал причину, из-за которой вы оказали мне честь и явились сюда во фраках в столь ранний утренний час…
Произнося этот учтивый монолог, я чувствовал, что вот-вот рассмеюсь. Но мне удалось сдержаться: коли на то пошло, я тоже сумею сыграть свою роль в этом неожиданном театральном представлении.
Молодые люди молча переглянулись, потом один из них сказал:
— Милостивый государь, мы явились к вам потому, что наш друг…
И он назвал имя злополучного танцовщика.
— Наш большой друг оклеветан вами в газете. Мы просим вас назвать двух ваших друзей и поручить им войти в контакт с нами…
— С какой целью?
— Вы не поняли? Наш друг… Господин Мицу Предояну…
— С ним что-нибудь случилось? Не пугайте меня!
Он попал в аварию?
— Нет. Слава богу, он не попал ни в какую аварию. Наш друг Мицу Предояну чувствует себя глубоко оскорбленным вашей статьей, и поэтому он прислал нас сюда. Он вызывает вас на дуэль.
— Ах, вот оно что! Танцовщик вызывает меня на дуэль?
— Да. И мы ждем ваших секундантов. Мы надеемся, что они явятся в сроки, установленные кодексом чести…
Один из моих неожиданных гостей был мужчина как мужчина: с черными усиками и выбритым затылком, в руках солидная палка с набалдашником, изображающим утиную голову. Но другого трудно было принять за мужчину: на его запястьях были золотые браслеты, губы накрашены ярко-красной помадой, в правом ухе блестела золотая серьга. Я понимал, что передо мной «пара»… Это была одна из тех «пар», которую знал весь «высший свет» столицы. Теперь я припоминаю, что уже видел обоих в ресторанах и кафе. Молодой человек с усиками был одним из сыновей принцессы Канта, а второй, или вторая, с серьгой в ухе, — дилетант, мнивший себя кинорежиссером и собирающийся поставить художественный фильм. Разумеется, если найдется щедрый банкир, который согласится финансировать подобное предприятие. Я вспомнил, что мне уже рассказывали об этом кандидате в кинорежиссеры, о его бредовых идеях, которые он излагал всем желающим его выслушать. Голос у него был тонкий, как у кастрата, свои рассуждения он обычно заканчивал одной и той же стереотипной фразой.
— Все это осуществится, когда я найду банкира…
— Банкира, которому нравятся мальчики?
И вот эта «пара» стояла теперь передо мной и ждала от меня ответа на свое странное предложение. Мне все еще хотелось рассмеяться, но в то же время я уже начал слегка раздражаться. Кончилось тем, что раздражение победило, я нахмурился и сказал:
— Ну хватит! А теперь, господа, прошу вас убраться отсюда. И как можно скорее… Иначе я могу потерять терпение и забыть о светских манерах… Да, да, господа, не таращите на меня глаза, я могу вообразить, что мы находимся в деревне, и огреть вас обоих палкой, как собак… Вы что, не поняли? Вон отсюда! Убирайтесь!