Я невольно посмотрел туда, где лежал убитый. Ему мы уже ничем не могли помочь. Мы оставили его там, где его настигла смерть. Дождь обмывал его мертвое лицо с ввалившимися щеками. Дождь ласкал убитого. Но мертвые не нуждаются в ласках. Они ни в чем не нуждаются.
Дождь продолжал лить как из ведра. Ветер продолжал гнуть и мучить деревья. Было холодно, пронзительно сыро, темно от туч.
— Мы пришлем за вами людей из Урлэвынта, — сказал Цигэнуш раненому. — Ничего больше мы сделать не можем. Вы сами виноваты. Вы убили наших лошадей, мы не можем нести вас на руках до села. Даже если б мы очень хотели, у нас не хватит сил. Мертвые тяжелее живых…
И мы покинули раненого, лежавшего на спине рядом с его убитым сыном и стонавшего от боли. Раненый остался там со своей судьбой и своей смертью. Мы видели раненого. Мы видели его мертвого сына. Судьбу мы не видели. Не видели мы и смерти. Но смерть, конечно, была там, в двух шагах от нас. Может быть, даже ближе.
Мы вернулись к своим убитым лошадям. Они лежали там, где мы их оставили. По их неподвижным крупам стекала вода. Задерживаться около них не имело никакого смысла. Надо было поскорее уходить. Но Орош почему-то медлил.
— Кажется, одна лошадь еще жива, — сказал он.
Приглядевшись, мы увидели, что он прав: лошадь Цигэнуша все еще шевелила ноздрями, как будто не могла надышаться. Цигэнуш наклонился, погладил ее по шее и тут же выстрелил ей в ухо.
— Ты хорошо сделал, — сказал Орош.
— Пусть не мучается, — сказал Цигэнуш.
Я спросил Цигэнуша:
— Тебе уже случалось убивать лошадей?
— Случалось.
— А людей?
— И людей.
Он промолчал. Потом вдруг сказал:
— Но сегодняшнего убил не я…
После потери лошадей дорога нам уже не могла понадобиться, и мы свернули в лес. Мы надеялись таким образом сократить путь в Урлэвынт. Но идти лесом было трудно. Мы натыкались на деревья и кустарники, увязали в грязи, часто спотыкались и даже падали. Нам приходилось держаться друг за друга, но это мало помогало.
— Нужны палки, — сказал Орош. — Будь у нас палки, мы бы шли быстрее.
Мы остановились у огромного старого дерева и, отломив несколько веток, сделали из них палки. Они были суковатые и кривые, но идти с ними было легче.
— Как вы думаете, — спросил Цигэнуш, — дождь сегодня перестанет?
Орош молчал.
— Дождь не перестанет. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра… — сказал я.
— А откуда ты знаешь?
— У меня есть свои приметы.
Не было у меня никаких примет. Я хотел пошутить, но шутка не получилась. Я не знал, когда прекратится дождь. Но я знал, что, чем дольше он идет, тем больше мы становимся похожими на тех дикарей, которые убивали друг друга палками и камнями…
Я посмотрел на облака. Они как будто еще больше потемнели и опустились еще ниже. Вместе с ними на землю опускался туман. Над долинами плыли клочья тумана, похожие на дым.
— Еще только перевалило за полдень, а уже темно, как при закате, — сказал Орош. — Здесь очень рано темнеет.
— Да, похоже, что скоро совсем стемнеет, — сказал я просто так, чтобы отвлечься от своих мыслей.
Я не мог забыть тех, кого мы убили. Один, возможно, еще дышит, но и он убит. Он не ранен, он убит… Я не мог забыть и убитых лошадей. Могло случиться, что и мы легли бы рядом с ними в грязи. Да, разумеется, и мы могли умереть. Каждый день рождаются люди, и каждый день люди умирают. Почему это не могло случиться и с нами? Мы вполне могли бы умереть сегодня, но случаю было угодно, чтобы умерли другие, а мы остались живы… Эти мысли почему-то причиняли мне боль.
Была и какая-то странная печаль от сознания, что опасность уже миновала. Я был подавлен, и мне это не нравилось. Меня опечалила смерть парня по имени Ангел. А мучительная агония его отца, которого мы оставили в лесу под дождем? Меня печалили также дождь и ветер, и черные бегущие облака, и густой туман, спускающийся с вершин. Все меня печалило. Все… Глубоко вдохнув влажный лесной воздух, я иронически продекламировал:
— Она полна природных красот, эта Нижняя страна, с ее глубокими долинами и округлыми холмами, с ее тихим небом и мирными жителями, с ее…
Мне не удалось закончить фразу, потому что я споткнулся и упал. Потеряв при падении палку и почувствовав, что мне не удержаться на крутом склоне оврага, вдоль которого мы шли, я закрыл лицо руками, чтобы защитить глаза. Я совсем не думал о смерти, но я боялся, что могу покалечиться, сломать руку или ногу, остаться без глаз. Мысль, что я могу ослепнуть, пугала меня больше всего. И я покатился вниз, как колода, даже не пытаясь задержаться, но защищая руками глаза, пока не почувствовал, что уклон кончился и я лежу в грязи на ровном месте. Я пытался встать и пересчитать ушибы, как вдруг где-то поблизости прожужжала пуля. Потом вторая и третья… Еще не успев опомниться от падения, я понял, что стреляют в нас. Оглянувшись, я увидел, что Орош уже припал к земле и собирается отстреливаться, а в нескольких шагах от него Цигэнуш, стоя на коленях, готовится бросить гранату в кусты, темнеющие на противоположном склоне обрыва. Из-за дождя и тумана я не мог различить фигуры атакующих, но, судя по жужжанию пуль, их было человек пять-шесть. По-видимому, те трое, что ушли от нас после первой перестрелки, вернулись с подмогой.
— Не трать гранаты, — крикнул Орош, после того как раздались первые взрывы. — Они нам еще понадобятся!
Цигэнуш, видимо, все-таки напугал атакующих: выстрелы поредели. Вскоре я понял, что наши враги отступили в глубь леса. Выстрелы прекратились совсем, но, взглянув на Цигэнуша, я увидел, что он снова поднял руку. Взрыва, однако, не последовало. Цигэнуш махал рукой. Он звал нас.
Первым до него дополз Орош. Я услышал его голос:
— Ты ранен, Клементе?
— В колено…
Орош обернулся ко мне. Я уже успел снова вскарабкаться к ним наверх.
— Поищи чем бы перевязать. Надо забинтовать ему ногу повыше колена как можно туже, чтобы прекратить кровотечение. Иначе… Не пройдет и часа, как он умрет от потери крови.
В это время снова засвистели пули. Орош отполз в сторону, укрылся за камнем и стал отстреливаться. Пули летели теперь с обеих сторон, но у меня не было времени обращать на них внимание. Обняв Цигэнуша за плечи, я осторожно оттащил его в кусты и, посоветовав лежать неподвижно, принялся за дело. Для начала я разрезал ему штанину и обнажил рану. Сквозь ветер и дождь я услышал его горячий шепот:
— Товарищ… а товарищ! Я останусь хромым?
— Можно прожить и с одной ногой, — сказал я улыбаясь. — Можно жить и без ног… Да, да, можно жить и без ног…
Я все время улыбался и старался придать своему голосу шутливый тон. Но Цигэнуш плохо понимал мои шутки.
— Ты и в самом деле полагаешь, что я останусь без ноги?
— Нет, нет… Но ручаться не могу…
— Значит, ты уверен, что мне отрежут ногу…
— Ни в чем я не уверен. Я этого не говорил. Лежи спокойно.
Но Цигэнуш продолжал свое:
— Жаль, если я лишусь ноги… Я ведь люблю танцевать. Я ужасно люблю танцевать.
— Я тоже обожал когда-то танцы. Но я никогда не танцевал. И сердце мое сжималось каждый раз, когда я видел, как понравившаяся мне девушка уходит танцевать с другим…
— А почему ты не танцевал сам?
— Это уже другая история. Когда-нибудь расскажу. Лежи смирно…
Но Цигэнуш и так лежал спокойно, хотя давалось ему это не легко. А я подумал: «Нет. Никогда я не стану рассказывать. Слишком по-разному провели мы свою молодость. Как ему рассказать?»
Сквозь шум дождя и свист ветра мне вдруг послышались какие-то крики и гиканье. Я оглянулся по сторонам и вскоре увидел людей, спускающихся к нам слева, с высокого холма. Судя по фигурам и шапкам, это были крестьяне, многие с оружием в руках. Они часто спотыкались, останавливались, палили из ружей и кричали. Вся эта орава приближалась к нам, рассыпавшись цепью, и я невольно подумал, что все это очень похоже на настоящую атаку… Да, да, именно так бывает на войне, на фронте…
Вскоре я стал различать крики:
— Товарищи, товарищи! Где вы?
Они явно искали нас. И Лику Орош ответил:
— Мы здесь! Здесь!
Наши неожиданные избавители — а в том, что они спасли нас от верной гибели, я уже не сомневался — подошли ближе. Их было человек двадцать, если не больше. Лику Орош как будто знал их всех в лицо. Он спросил:
— А как вы узнали, что мы в опасности? По-моему, отсюда до Урлэвынта довольно далеко.
Один из наших спасителей — высокий, стройный человек со смуглым лицом и сухой черной бородой — ответил за всех:
— Мы собрались в примарии и ждали вашего приезда. Вдруг прибежали мальчишки и сообщили, что в долине идет перестрелка. Тут мы, конечно, сразу догадались, что вы попали в засаду, и, оседлав лошадей, примчались сюда. Кони остались там, на вершине. Разве мы неправильно поступили, товарищ Орош?
— Нет, правильно, товарищ Гынж. Совершенно правильно. Вы спасли нам жизнь.
Человек, к которому обращался Орош, смущенно улыбнулся:
— Мы ничего особенного не сделали. В Горне и Темею много богатеев. Это все знают. Теперь в связи с выборами они бесятся и готовы на все. Это тоже не секрет… Да что богатеи… Теперь все волнуются. Всюду брожение, товарищ секретарь…
— Спасибо вам, — сказал Орош. — Спасибо всем… А что касается брожения в селах, то мы разберемся. Нам это не в диковинку.
Спасшие нас крестьяне прибыли верхом. Они предусмотрительно захватили лошадей и для нас. Орош обернулся ко мне и сказал улыбаясь:
— Присмотрись к этим людям и запомни их. Постарайся запомнить их лица. Они все из одного села. И даже из одного рода. И у всех одинаковые фамилии: Гынжи… Их всех зовут Гынжи…
Я посмотрел на Гынжей с большим изумлением. Удивительное дело: все эти люди, состоявшие в близком родстве друг с другом, оказались очень разными. Я видел среди них черноглазых и голубоглазых, синих от черноты брюнетов, а рядом двух или трех светловолосых мужчин и одного огненно-рыжего… Я видел вытянутые острые лица с острыми, крючковатыми носами, а рядом курносого человека с очень тонкими губами. Но в этом разнообразии существовало и нечто общее, трудно было сказать, в чем оно заключается, но в энергичных движениях и жестах, в требовательных голосах, в сосредоточенных взглядах всех этих разных людей чувствовалась и некая схожесть характера и одного семейного типа.