Я перебиваю его:
— А вы и в самом деле занимались торговлей скотом?
— Ничего подобного! Коров я видел только из окна вагона, когда случалось ездить поездом. А что? Разве нельзя торговать скотом, не будучи специалистом? Главное — получить заказ. И я его получил. Комендатура подписала со мной контракт на поставку мяса для всех французских войск, находящихся на территории Румынии. Я взял копию договора и отправился домой. Дома я обнял жену и расцеловал ее.
— Что случилось? — удивилась она. — Ты сошел с ума? Или выиграл в лотерею? Что-то я не слыхала ни о какой лотерее. Наверно, ты все-таки свихнулся.
Я показал ей контракт.
— Ну и что? — спросила она. — Бумажка, как все бумажки.
Контракт был написан по-французски. Я совсем забыл, что моя жена не знает французского. И я объяснил ей, что это за бумажка.
— Ладно, — сказала она. — Садись обедать, уже поздно…
Теперь мне показалось, что она сошла с ума.
— Обедать? Этого еще не хватало! Разве у меня есть время обедать?
Я приказал ей тут же обыскать все ящики и все карманы — надо подсчитать, сколько у нас денег. Выяснилось, что у нас осталось всего-навсего сто восемьдесят лей.
— И с этим капиталом ты хочешь начать крупную торговлю? — спросила жена.
— Нет, — сказал я. — Но этих денег мне наверняка хватит на то, чтобы заплатить извозчику. Когда занимаешься коммерцией, нужно, чтобы у дверей тебя обязательно ждал извозчик. Это производит хорошее впечатление.
Я надел свой лучший костюм, нанял на целый день извозчика и отправился искать компаньонов, располагающих капиталом. Словом, уже к вечеру у меня было все необходимое, включая и специалистов, разбирающихся в торговле скотом. И дело пошло. Я заработал столько, что мне хватило потом на всю жизнь. Еще и сегодня я живу на деньги, заработанные тогда. Мои компаньоны распорядились по-разному: одни вложили деньги в другие предприятия и прогорели, другие построили себе роскошные апартаменты. Я не сделал ни того, ни другого. Зачем мне собственные апартаменты, если можно снимать квартиру? Я вложил свои деньги в золотые монеты. Они надежно спрятаны. Даже жена не знает, куда я их припрятал.
Я попытался испортить ему настроение:
— Вы, кажется, говорили, что у вас больное сердце?
— Я сказал, что у меня больное сердце?
— Да, вы это сказали.
— Ну и что же? Предположим, что у меня действительно слабое сердце. Что же из этого следует?
— Если у вас больное сердце, с вами может случиться удар. Что тогда будет с вашей семьей? Как они узнают, куда вы спрятали золото?
— Вы хотите сказать, что я могу умереть? Но я вовсе не собираюсь умирать!
Мне нравится его оптимизм. И я уже жалею, что пытался испортить ему настроение. Мне хочется исправить свою ошибку, я предлагаю ему чашечку кофе.
Пока он пьет кофе, я говорю:
— Насчет ваших финансовых дел мне все ясно. Ни один честный человек — разумеется, в буржуазном понимании этого слова — не может вас ни в чем упрекнуть. Но… с точки зрения вашей нравственности, дело как будто обстоит несколько иначе. По-моему, ваше лицо мне знакомо: я, кажется, не раз встречал вас в бухарестских ресторанах и всегда в обществе хорошеньких женщин.
Он страшно польщен. И поскольку он теперь убежден, что уже завоевал мое уважение, сразу же признается в своих грехах:
— Ах так! Значит, вы обратили внимание? Да, признаюсь: мне всегда нравились женщины. В молодости я предпочитал женщин постарше. Теперь, когда мне под шестьдесят, я полюбил совсем молоденькую. Жена давно об этом знает — ей рассказали наши общие знакомые. Таковы люди — ничего не поделаешь, любят посплетничать… Когда я прихожу домой, жене достаточно только взглянуть на меня, и она сразу же все понимает:
— Ты опять ходил в кино с девчонкой?
— Я не был в кино, мадам. Я не видел никаких девчонок.
— А почему у тебя такой озабоченный вид?
— Дела…
— Какие дела? Вот уже двадцать лет, как ты не занимаешься никакими делами. Я ведь тебя хорошо знаю, старый ловелас. Тебя сегодня видели в кино «Скала».
— Не был я в кино!
Но однажды она сама увидела меня на улице с девчонкой. Вечером началась сцена:
— Надеюсь, теперь ты не станешь отпираться? Сегодня я сама тебя видела с девчонкой…
Я молчу. А жена хватает со стола тарелку, и я, не мигая, смотрю уже не на жену, а только на тарелку, чтобы успеть нагнуться, когда она запустит ее в мою голову. И точно: она бросила тарелку, я нагнулся, и тарелка угодила в зеркало. Зато моя голова осталась цела. Я встал и крикнул:
— Ах, так!
И схватил со стола вазу. Вы спросите: чем провинилась ваза? Но я и не думал ее бросать. Я хотел только напугать свою супругу. И мне это удалось. Жена сразу сбавила тон:
— Неужели ты мне изменил?
— Изменил не изменил, — говорю я, — какое это имеет значение? Ну и что, если даже я тебе изменил разок?
— Но почему? Я ведь тоже женщина…
Тут я не удержался и сгоряча сказал ей что-то оскорбительное. Она заплакала. Она плакала так долго и так сильно, как будто умер наш сын, который учился в Париже и которого мы не видели уже четыре года. Мне стало стыдно. Я попытался ее успокоить, и в конце концов мне это удалось. Мы помирились и весь вечер говорили о нашем сыне, о том, как будет хорошо, когда он вернется домой, как мы подыщем ему невесту и так далее. Мы тут же перебрали всех знакомых и всех возможных невест. А на другое утро, выйдя из дому, я сразу направился в цветочный магазин и послал жене корзину живых цветов…
— И с тех пор вы остепенились?
— По правде сказать, дня три я был очень добродетельным супругом. Но потом… Потом я снова взялся за свое. Ничего не поделаешь — таков человек…
Таков был Майер с моноклем… Особенно запомнился он мне в ту суматошную пору, которая называлась в лагере «приезд комиссии». В руках этой комиссии, прибывающей обычно из Бухареста, находились ключи от ворот лагеря. И как только становилось известно, что очередная комиссия уже назначена и собирается в путь, в лагере появлялись какие-то агенты, уверявшие, что они уполномочены вести переговоры об освобождении некоторых лиц, разумеется за соответствующую мзду. И начинались торги. Они велись обычно в комнате одного из заключенных, который якобы тоже был доверенным лицом. У дверей этой комнаты всегда стояла небольшая очередь. Одни входили, другие выходили. У одних веселые, радостные лица — они договорились. Другие выходили удрученными — от них потребовали больше денег, чем они в состоянии дать. Пятьсот, восемьсот тысяч лей. Даже миллион.
Помню, как Майер с моноклем удовлетворенно потирал руки — он договорился. Его освободят.
Я спросил:
— Сколько это вам будет стоить?
— Сколько? Ничего. Ни одной леи.
Вечером я узнал, что Майер договорился уплатить восемьсот тысяч лей. Я спросил:
— Вы сказали, что это вам ничего не будет стоить, а другие уверяют, будто вы обещали восемьсот тысяч…
— Клянусь, лично мне это не будет стоить ни леи.
— Значит, деньги заплатит ваша жена?
— А ведь про нее я вам ничего не говорил. Я только сказал, что лично я не дам ни леи.
И Майер с моноклем весело рассмеялся. Он был счастлив. Однако, как всегда, он ни в чем не был уверен и, встретив одного из моих друзей — журналиста, спросил:
— А вы как думаете, комиссия приедет?
— Вполне возможно…
— И они меня освободят?
— И это не исключено.
— Нет, вы скажите точно, что́ вам известно? Что говорят ваши друзья? Я слыхал, что один из них получил сегодня посылку от своего друга и письмо. Что было в этом письме?
— В письме говорилось, что уже приняты кое-какие меры, он будет освобожден. Но какое значение имеет письмо? Гораздо важнее другое: он получил салями из Сибиу, и этот круг колбасы куда красноречивее письма.
— Как может колбаса быть красноречивее письма?
— А вы видели эту колбасу?
— Нет.
— В ней два метра. Если съедать, как полагается, по два-три ломтика в день, ее хватит до пасхи. Так что размеры колбасы слегка противоречат оптимизму письма.
Майер с моноклем задумывается.. Он прощается с журналистом и идет в барак, где живет человек, получивший колбасу. Мы идем за ним следом.
— Добрый вечер, — говорит Майер с моноклем.
— Добрый вечер, — отвечает человек, получивший колбасу.
— Извините меня, говорят, вы получили посылку — салями из Сибиу?
— Так точно. Могу вас угостить.
— Спасибо. Я пришел не за этим. Я хотел бы, если вас это не затруднит, посмотреть на вашу колбасу.
— Пожалуйста. Вот она! Может быть, хотите понюхать?
— Нет, благодарю вас, я хотел только посмотреть…
Журналист обращается к Майеру с моноклем:
— Ну, как вы думаете? До весны хватит, не правда ли?
Майер с моноклем загрустил и задумался. Но вдруг его осенило:
— А может быть, тот, кто прислал колбасу, имел в виду, что ею будет питаться не один человек, а несколько?
Он пытался успокоить себя. Но ему и самому не верилось, что его объяснение верно. И он ушел посоветоваться с другими знакомыми. Он не мог примириться с мыслью, что останется в лагере.
Помню, с каким возмущением другой заключенный, Барбу, говорил в те же дни:
— У меня потребовали миллион за освобождение из лагеря. Слыханное ли это дело? Миллион лей! Мне так и сказали: дадите миллион — вас выпустят. Не дадите — останетесь здесь. Ну, как можно отдать столько денег?
— Но вы сами говорили, что каждый день лагеря приносит вам убыток в четыреста или пятьсот тысяч лей. Разве не выгоднее вам будет дать им этот миллион? В Бухаресте вы вернете его себе за несколько дней… Может быть, даже за день.
— Видите ли, этот миллион я должен буду отдать им из тех денег, которые у меня уже есть, а не из тех, которые я заработаю. Тут есть разница…
— А когда вы должны заплатить за освобождение?
— Половину завтра, а половину, когда вернусь в Бухарест. Но я не дам. Не дам ни одной леи!
И вот наконец приехала комиссия!