Уже накануне в бараках началось большое волнение. Спокоен был только тот, кто уже договорился заранее и не сомневался в том, что его освободят. Майер с моноклем, хотя он уже обо всем договорился заранее и даже уплатил первый взнос, все еще беспокоился. А может, его обманули? А если председателем комиссии будет не тот, кому вручены деньги, а кто-нибудь другой? И Майер с моноклем без устали обходил всех знакомых и надоедал каждому одними и теми же вопросами:
— Господин Никушор, как вы думаете, меня освободят?
— Почему вас должны освободить? Разве кончилась война? Или режим Антонеску уже рухнул? Мы останемся здесь до конца.
— Остаться здесь? Вы, может быть, и останетесь. Но я, почему я должен остаться здесь до конца? Я никогда не занимался политикой. Со мной произошла ошибка — вы же знаете: вместо того, чтобы арестовать инженера Майера, то есть моего брата, они арестовали меня. Я не инженер Майер. Я Майер с моноклем — это все знают. Во всем Бухаресте есть только один Майер с моноклем. Они должны меня освободить.
— Я думаю, вам надо написать заявление и передать его комиссии.
— Какое заявление?
— Официальное. В котором будет все рассказано. Толково. У вас есть авторучка?
— Разумеется, — говорит Майер с моноклем и вынимает замечательную американскую авторучку. — Вот…
Все смотрят на его авторучку. Хотя тут стоят писатели и журналисты, исписавшие на своем веку тонны бумаги, ни у одного из них в жизни не бывало такой авторучки. Журналист Никушор соглашается написать за Майера с моноклем заявление, и все остальные расходятся.
Но дело этим не кончается. На другое утро Майер с моноклем является в мой барак и робко протягивает мне четыре страницы, исписанные мелким почерком:
— Вот заявление, которое сочинил за меня господин Никушор. Вы не хотите его прочесть? Может, надо что-нибудь добавить…
— Если заявление сочинил господин Никушор, я думаю, что добавлять ничего не придется.
Я делаю вид, что читаю заявление, и, чтобы отвязаться от Майера, говорю:
— Дело не только в заявлении. Многое зависит от того, какое впечатление вы производите на членов комиссии.
Майер с моноклем бледнеет. Это новое осложнение, о котором он не подумал.
— Почему вы меня пугаете? Вечно вы меня пугаете.
— Я вас не пугаю. Но судите сами: члены комиссии — это чиновники, преданные нынешнему режиму. Видимо, они заведомо настроены против всех, кто содержится в лагере. И вот являетесь вы, хорошо одетый, тщательно выбритый, надушенный, да еще с моноклем. Вряд ли это произведет хорошее впечатление. Они решат, что вам здесь не так уж плохо, и оставят вас в лагере. Вашу внешность, особенно монокль, они могут расценить как признак самодовольства и даже нахальства. Если вы со мной не согласны, спросите господина Никушора, который сочинял вам заявление…
— А вы не хотели бы пойти вместе со мной к господину Никушору? Мы смогли бы обсудить это дело втроем.
— Хорошо.
Когда мы пришли к Никушору, там сидело несколько человек, бывших депутатов и министров, и шел горячий политический спор. Я поднял руку и сказал:
— Прошу прощения! Вы не могли бы оставить на время политику и высказать свое мнение по одному интересующему нас вопросу. Дело касается нашего друга Майера с моноклем. Господин Майер — ваше слово.
Присутствующие выслушали Майера, но мнения разделились. Одни считали, что монокль Майера может произвести дурное впечатление, другие, наоборот, уверяли, что именно монокль его и спасет.
Майер внимательно слушал прения сторон и все больше бледнел.
Слово взял один журналист:
— Мое мнение следующее. Основной аргумент господина Майера состоит в том, что он не инженер Майер, а Майер с моноклем. Но как же он сможет настаивать на этом, если он явится без монокля? А вдруг какой-нибудь член комиссии скажет: «Вы Майер с моноклем? Но я не вижу никакого монокля!»
Майера бросало то в жар, то в холод:
— Вы правы. Но ведь и господин Станку прав. С моноклем я могу показаться нахалом. А без монокля я — уже не я. Что же мне делать? Ради бога, скажите, что мне делать?
Никушор:
— Во-первых, дайте нам всем высказаться. Вы прервали меня на самом интересном месте. Слушайте. У меня есть предложение, которое может вас спасти, — вы не будете выглядеть нахалом и вместе с тем сохраните свою индивидуальность, то есть монокль. Итак, вы держите монокль в руке и делаете скромный жест, который заставит членов комиссии обратить внимание на ваш монокль. Внимание! Сейчас я вам покажу, как это нужно сделать…
Никушор вышел из комнаты, постучал в дверь, снова вошел, низко поклонился и сказал:
— Здравия желаю, господин председатель комиссии. Я не инженер Майер. Я Майер с моноклем. — И тут он сделал изящный жест рукой, в которой держал спичку. — Вот так вы и должны войти, держа в правой руке монокль.
— Спасибо. Я понял.
— Вы не забудете?
— Разве я идиот?
— Вы не идиот, конечно, — сказал другой журналист, — но вы ведь будете волноваться, поэтому не исключено, что в последний момент у вас все это вылетит из головы. — И обратился к Никушору: — А что, если нам устроить репетицию?
— Гениальная идея, — поддержал кто-то из присутствующих.
Майер с моноклем согласился. Он вышел, потом постучал в дверь и, открывая ее, споткнулся о порог. Он был так взволнован, что чуть не упал. Пришлось повторить все сначала.
Кто-то сказал:
— Вот видите? Это не так просто, как вам казалось. Если вы уже сейчас спотыкаетесь, когда в комнате сидят ваши друзья, что же будет, когда вы увидите господ из комиссии? Попробуйте еще раз.
Все присутствующие устроились поудобнее на койках и стульях. Началась репетиция. Мы старались выглядеть серьезными, но всех нас душил смех. Репетиция продолжалась часа два. Все устали, а больше всех, конечно, сам Майер с моноклем. Кончилось тем, что он попросил отложить репетицию на завтра.
В одной только нашей секции лагеря было около трех тысяч заключенных: демократы, евреи, обвиняемые в экономическом саботаже, легионеры. И каждый из этих трех тысяч написал пространное заявление для комиссии. Несколько человек, попавших в лагерь за спекуляцию, и профессор Флориан — единственные обладатели чистой бумаги, продавали ее по 20 лей за лист. Заключенные покупали по нескольку листов: надо ведь было сначала написать черновик заявления, а потом переписать его набело. Сочинив свое заявление и старательно его переписав, почти каждый замечал, что он пропустил нечто очень важное, и вся работа начиналась сначала.
Продавцы бумаги неплохо заработали в эти дни. Профессор Флориан тоже. Он специально ездил в город (разумеется, в сопровождении стражника) и закупил всю бумагу, какая только оказалась в писчебумажных магазинах Тыргу-Жиу. Многие заявления перепечатывал на пишущей машинке журналист Вулпеску из Плоешти, который был арестован с самого начала войны как «подозрительный элемент». Майер с моноклем перепечатывал свое заявление раз пять.
— Меня освободят. Не может быть, чтобы меня не освободили.
Эту фразу я слышал на каждом шагу. Но прошло несколько дней, а комиссия все не появлялась.
— Когда наконец приедет эта комиссия?
— Через неделю…
Но вот еще неделя прошла. В субботу распространился слух, что комиссия прибывает в воскресенье. В воскресенье — разочарование: комиссия приехала, но она будет заниматься только делами легионеров; похоже на то, что конфликт между Антонеску и «Железной гвардией» как-то уладился.
Жан Виктор Вожен попросил аудиенции у министра внутренних дел. Он побывал в Бухаресте (в сопровождении охраны, конечно) и уверен, что уж его-то комиссия безусловно освободит. Он рассказывал, что побывал также и в немецком посольстве (тоже в сопровождении охранника, который ждал у дверей). Он обедал с Киллингером и с послом фашистской Италии.
— Я устроил им грандиозный скандал. Они запомнят меня на всю жизнь.
Мне нравился этот апломб бывшего министра и дипломата. Вот его история, довольно типичная для фашиста.
Он был мелким актером на вторых ролях в бухарестском Национальном театре. Директором театра был писатель Корнелий Молдовану. Я помню, как познакомился впервые с Воженом, тогда еще актером. Мне представил его Раду Боуряну:
— Неплохой актер. Он дублирует Браку в роли Ромео, но у него большой конфликт с директором театра. Вожен хочет играть и в вечерних спектаклях, а Браку и Молдовану не соглашаются…
Виктор Вожен обиделся и ушел из театра. Он вступил в «Железную гвардию» и занялся политикой, был арестован, потом бежал в Германию. После 6 сентября, когда гитлеровцы захватили Румынию, Вожен вернулся и стал дипломатом. А теперь, несмотря на свои связи с гитлеровцами, он попал в лагерь. Но он свято верит в победу Гитлера и надеется на лучшее. Он даже надеется еще стать верховным вождем «Железной гвардии» и премьер-министром. В лагере он бесконечно ведет какие-то сложные переговоры с другими легионерами. Они формируют будущее легионерское правительство, делят министерские портфели, распределяют высокие посты.
— Я сказал германскому послу Киллингеру, что никогда не прощу великой Германии этого унижения. Как они допустили, чтобы меня арестовали? Вы бы видели, как Киллингер сгорал от стыда, уткнувшись носом в тарелку. О Бове Скапа уже и говорить нечего. Он просил у меня прощения. Потом они оба отправились к Михаю Антонеску и потребовали, чтобы меня немедленно выпустили. Они говорили и с самим Ионом Антонеску. Теперь уж меня освободят. Будьте уверены, как только приедет комиссия, меня освободят первым. Такой человек, как я, не будет сидеть в лагере среди демократов, евреев и прочего сброда.
Мимо как раз проходил писатель Виктор Ефтимиу:
— Дорогой посол, не желаете ли вы составить нам компанию? Мы собираемся играть в бридж. Майер с моноклем тоже придет…
— С удовольствием, маэстро. С превеликим удовольствием.
Он искренне убежден, что сидеть в лагере вместе с демократами и евреями зазорно, но играть с ними в бридж или в покер — это совсем другое дело.