— Легионеры знают?
— Не думаю. Виктор Ефтимиу рассказал об этом только мне и еще одному человеку. А я пришел предупредить тебя, чтобы ты не пугался, если ночью жандармы явятся в ваш барак. Они придут за легионерами.
— А кого именно собираются расстрелять? Это уже известно?
— Приблизительно. Полковник назвал несколько человек: Панаитеску, Радомир, Вожен, Брэиляну. А также легионеров, которые живут в твоем бараке. Только смотри, никому ни слова!
— Я буду нем как могила.
К. уходит.
Через несколько минут появляется мой сосед по комнате Масслер в сопровождении Берару. Оба очень взволнованны.
— Слыхали?
— О чем вы?
— Этой ночью будут расстреляны пятьсот легионеров.
— Пятьсот?
— Да. Пятьсот человек.
— Кто вам сказал?
— Господин Р.
— А он откуда знает?
— Ему сказал Вожен. Дипломат ходит по лагерю бледный, потерянный.
— А откуда это известно Вожену?
— От Панаитеску.
— А Панаитеску?
— Кто-то открыл ему эту страшную тайну.
Масслер усаживается на свою койку. Берару уходит.
— Что вы на это скажете? — спрашивает Масслер.
— Что тут скажешь? Давайте-ка ляжем спать. Попробуем уснуть, если это нам удастся…
Мы молча раздеваемся и укладываемся в постели. Само собой, нам не спится.
Минут через пять в комнату вваливается еще несколько заключенных:
— Вы уже знаете?
— Что?
— Ночью будут расстреляны все легионеры.
— Кто вам сказал?
— Берару.
— А он откуда знает?
— От министра Ради.
— А Раля откуда?
— Ему сказал полковник.
— Успокойтесь, господа, ничего этого не будет. Это все пустая болтовня.
Гости уходят. Но минут через десять они возвращаются.
— Самую последнюю новость слышали?
— Что такое?
— Ночью будут расстреляны не только легионеры, но и демократы.
— А это откуда вам известно?
— Как откуда? Все уже знают. Весь лагерь.
Масслер испуганно вскакивает со своей койки. Один из наших гостей объясняет:
— В девять вечера было известно, что расстреляют легионеров. Но в половине десятого начальника лагеря вызвал по телефону Бухарест, и ему приказали, чтобы на каждых двух расстрелянных легионеров было расстреляно по одному еврею и по одному демократу. Таким способом правительство хочет отвести от себя недовольство гитлеровцев.
— Что ж, это логично… Но я все-таки хочу спать…
Гости уходят.
Масслер:
— Вы думаете, это возможно? Какой-то абсурд!
— А почему бы и нет? Все, что происходит с нами, абсурд. Почему бы и в самом деле не расстрелять нас?
Молчание. Робкий стук в дверь.
Входит Майер с моноклем. В руках у него шляпа.
— Можно?
— Пожалуйста.
— Ну, что вы на это скажете?
— Вы о чем?
— О нашем расстреле…
— Что я могу сказать? Я как раз собирался писать завещание.
— Значит, вы спокойны?
— Да нет. Но ведь человек умирает только один раз.
— Это вы мне уже говорили. Но я совсем не хочу умирать!
— Я тоже… Но если придется, тут уж ничего не поделаешь.
Он смотрит на меня с подозрением. Он не может поверить, что я говорю серьезно.
— Разрешите сесть?
— Прошу вас.
Он вешает шляпу на крючок, снимает пальто и бережно кладет его на стул.
— У вас тепло…
— Да. Симон достал небольшую вязанку дров. Когда стало известно, что нас расстреляют, я решил, что теперь уже не стоит их жалеть. — Я смотрю на часы и продолжаю: — Без четверти десять. До двенадцати осталось два часа пятнадцать минут. По крайней мере проведем эти последние два часа в тепле. После двенадцати для нас наступит вечный холод!
— И вам не жаль умирать?
— Конечно, жаль. Но еще больше мне жаль солдат из охраны. Бедные старики! Завтра им придется поработать! Несколько тысяч трупов — это ведь не шутка. Тем более земля-то мерзлая.
Майер с моноклем меняется в лице, он то краснеет как рак, то становится белым как бумага. Я насвистываю народную песенку. У Майера с моноклем дрожат руки. Он порывисто встает, быстро одевается, укутывает шею платком и уходит, даже не попрощавшись.
В начале одиннадцатого из канцелярии возвращается Симон.
— Вы знаете новость?
— Знаю. Этой ночью нас расстреляют.
— Кто вам сказал?
— Все так говорят.
— Чепуха! Будут расстреляны только легионеры.
— Все?
— Нет. Пятьдесят человек. И среди них — принцесса.
— Кто тебе сказал?
— Лейтенант, который командует жандармами. Он зачитал мне список.
Масслер:
— Что же нам делать?
— Ложиться спать.
Симон соглашается. Сделать мы все равно ничего не можем. И мы начинаем раздеваться, укладываться, тушим свет. Но уснуть не может никто.
В лагере тихо. Нам кажется, что это какая-то особенная, жуткая тишина. Иногда она прерывается топотом солдатских сапог — это жандармы проходят по главной аллее. Потом вновь становится тихо.
Мы ждем сна.
Он не приходит.
В конце концов мои соседи все же засыпают. Я слышу это по их дыханию.
А мне все не спится. Зажигаю спичку, смотрю на часы.
Два часа ночи.
Ничего не произошло.
Я засыпаю…
Утром мы узнаем, что за каких-нибудь пять минут до назначенного часа полковника вызвал по телефону Бухарест и он получил приказ отложить акцию на двадцать четыре часа.
Ни один легионер не выходит из своего барака. Впрочем, когда наступает обеденный час, те, что похрабрее, являются к столу. Остальным не до обеда. Страх парализовал их. Наступает вечер, и лагерь снова замирает в ожидании событий.
Полковник нервно разгуливает по лагерю и бешено ругает каждого, кто попадется ему под руку. Лейтенант, которому было приказано командовать расстрелом, ходит, опустив голову, и не смотрит людям в глаза. Рядовые жандармы тоже выглядят растерянными. Ни одному из них не хочется быть палачом, а дело ведь до сих пор так и не прояснилось: будут расстреливать или не будут?
На третий день новая весть: от расстрела отказались. Несколько легионеров, которые считаются наиболее опасными, заперты в одном бараке, у дверей приставлена стража. Жандарм торчит и у того барака, в котором живет принцесса. Проходит еще несколько дней, и эти экстренные меры тоже отменяются. Министерство окончательно отказалось от расправы. Говорят, этого добился сам начальник лагеря. Только один человек в отчаянии: лагерный шпик Бурштейн. Его работа опять не дала никаких результатов. В сущности, никто из легионеров и не помышлял о побеге. Начальник лагеря лично произвел расследование и уверился, что это так называемое «дело» сводилось к таинственной записке полубезумной принцессы. Полковник потребовал удалить ее из лагеря. Министерство согласилось, и принцесса уехала. Я видел, как она шла к воротам с небольшим саквояжем в руке. Кажется, ее отправили в женский монастырь.
В тот же день лейтенант, командующий стражей, сказал мне:
— Хотите посмотреть комнату, в которой жила принцесса? Вам, как журналисту, это, наверно, будет интересно.
— Разумеется…
Он повел меня в барак и открыл дверь, на которой мелом была выведена цифра семь. Я увидел запущенную комнату с солдатской койкой, застеленной таким грязным бельем, что простыни и наволочка были почти черные. Стены и потолок в паутине. Я не рискнул переступить порог: отвратительное зловоние ударило мне в нос. Пол был весь покрыт грязью и окурками.
Лейтенант ткнул палкой в один из углов и сказал:
— Посмотрите туда, направо, вон в тот угол.
Я увидел высокую горку какой-то странной засохшей грязи.
— Что это?
— Не догадываетесь? Принцесса не считала нужным пользоваться туалетом…
— И никто здесь не убирал?
— Мы думали, она убирает здесь сама. И вот полюбуйтесь…
— Но эта женщина явно ненормальна!
— Мы это знали.
— И не сообщили в Бухарест?
— Сообщили. Но бухарестские господа слишком заняты. Они, как видно, даже не читают наших донесений. Только теперь полковник наконец добился разрешения отправить принцессу в монастырь или в психиатрическую лечебницу.
Убедившись, что им ничего не угрожает, легионеры снова обнаглели. Жан Виктор Вожен разгуливает по главной аллее и доказывает всем встречным, что Гитлер обязательно выиграет войну. Траян Брэиляну усердно изучает газеты и обсуждает прочитанное с профессором Панаитеску. Хотя армии Гитлера, даже судя по фашистским газетам, все время отступают и похоже, что они вскоре откатятся к границам Германии, бывшие легионеры полны самых радужных надежд. Они искренно верят в то, что немецкое отступление — трюк, что на самом деле генералы Гитлера готовят русским западню.
Доктор Трифою еще в первые дни заключения как-то признался, что он ничего не смыслит в политических и военных вопросах. Разговор происходил в комнате Виктора Ефтимиу за картами. Доктор Трифою сказал:
— Господа, вы меня извините, но я ничего не понимаю в тех делах, о которых вы все время спорите. Вот уже двадцать лет, как я не прочитал ни одной книги. Я так занят медицинской практикой, что у меня нет времени даже на то, чтобы читать газеты.
Журналист Траур вспыхнул:
— Вот как! Но зачем же вы тогда занялись политикой? Если вы не разбираетесь в специальных вопросах, почему вы решили учить других, как им надо жить?
— Потому что я был другом Кодряну. Я верил ему. И после его смерти продолжал верить в то, чему он нас учил. Он сказал нам, что наше благополучие зависит только от союза с Гитлером.
— И вы ему поверили?
— А как тут было не верить? Он был ясновидящий. Бог открыл ему правду.
Хирург Трифою закатывает глаза. Все смотрят на него с удивлением, с жалостью, некоторые с отвращением. Кто-то говорит:
— Я всегда утверждал, что эти люди страдают размягчением мозга. Вы слышите, что он говорит? У него нет времени даже на чтение газет, он совсем не разбирается в социальных и политических проблемах, а все же считает возможным заниматься политикой. Да еще какой политикой! Политикой, главными инструментами которой являются револьверы и ножи. Политикой, которая использует расстрелы из-за угла и подвешивание своих противников на крюки в бойнях для скота…