Иногда мне начинало казаться, что мы действуем недостаточно энергично, что врагов у нас гораздо больше, чем мы думаем, что они сильнее нас. Но мгновения слабости и безволия проходили, и я стыдился этих мыслей. Я забывал о своей минутной слабости и вспоминал тех, кто надеялся на нас, только на нас. За недели, проведенные здесь, в Телиу, я присмотрелся к Лику Орошу. Он никогда не поддавался унынию. Он никогда не терял ни веры, ни спокойствия. Вот это человек! Неужели и я когда-нибудь стану таким же, как он?
В коридоре больницы я спросил санитара, где доктор Дарвари. Тот с ухмылкой посоветовал мне поискать его в канцелярии.
— Обычно доктор сидит там. Читает… Спит… Не исключено, что вы застанете у него какую-нибудь бабенку…
Доктор Дарвари лежал на диване, он не спал. Увидев меня, он вскочил, заговорил с какой-то излишней горячностью и поспешностью:
— Я сделал все, что было в моих силах. Прошу вас передать это партийным органам. Абсолютно все, что только можно было сделать.
— Что вы этим хотите сказать?
— То, что сказал. В случае с пациентом по имени Клементе Цигэнуш я сделал все, что смог. Я ампутировал ему ногу. Операция прошла удачно. Я принял все необходимые меры предосторожности. Однако… как бы вам сказать…
— Договаривайте до конца…
— К сожалению, больного привезли слишком поздно в больницу. Да, слишком поздно. Началась гангрена… Мы опоздали.
Я не стал больше выслушивать объяснения доктора и попросил его провести меня в палату. У койки Цигэнуша сидела молодая девушка, смуглая, темноволосая, с большими угольно-черными глазами. Она держала Цигэнуша за руку и тихонько гладила ее маленькими темными пальцами. Больной тяжело дышал. Лицо его покрылось испариной. Ему было плохо. Очень плохо. Однако, увидев меня, он обрадовался, даже улыбнулся:
— Хорошо, что ты пришел. Я слышал, ты побывал в Темею. В волчьей пасти… Мне рассказывал об этом товарищ Лалу. Он восхищен твоей смелостью. По всей вероятности, Бушулянга и Бэрбуца собираются…
Я перебил его:
— Знаю. Я все знаю. Мы уже приняли необходимые меры. Скажи лучше, как себя чувствуешь?
Цигэнуш снова попробовал улыбнуться:
— Неважно!.. Отдаю концы… Ах, да, извини, я еще не познакомил вас. Это товарищ Сармиза Чиобану, моя невеста. Она работает в Галаце, приехала сюда в командировку. Узнала о том, что я ранен, и вот она здесь…
Пожимая маленькую ручку Сармизы, я подумал, что надо переменить тему разговора и как-то подбодрить девушку. Но ничего путного мне в голову не приходило, и я вдруг сказал именно то, чего говорить не надо было:
— Клементе, ты, кажется, рассказывал, что Сармиза любит танцевать?
Девушка горько усмехнулась:
— Да, я любила танцы… Но теперь…
Она посмотрела на Цигэнуша и вдруг забеспокоилась:
— Вам нужно поговорить? Может, мне уйти?
— На четверть часа, — сказал Цигэнуш. Неожиданно рассмеявшись, он добавил: — Учитывая, сколько мне осталось, это срок немалый…
Лицо Сармизы помрачнело.
— Зачем ты так говоришь? С тех пор как я здесь, ты говоришь только о смерти…
— О чем же мне еще разговаривать? Надо смотреть правде в глаза. — Он вдруг изменил тон и сказал с большой нежностью: — Постарайся отдохнуть. Ты ведь не смыкала глаз двое суток. Верно?
— Это из-за неудобной дороги, — сказала девушка. — Я приехала сюда на грузовике. — Она обернулась ко мне и, словно считая, что обязана объяснить мне все свои обстоятельства, продолжала: — Мы привезли из Галаца кое-какие товары. Здесь у вас, в Телиу, сущий рай для спекулянтов и саботажников. Бушулянгу надо было бы давно выгнать. Не могу понять, как вы не разобрались в нем и назначили его префектом. Подумать только — префектом!
— Его скоро прогонят, — сказал Цигэнуш. — Не беспокойся. Об этом тебе не стоит беспокоиться. Пойди отдохни. Ты слишком долго тут сидела около меня, измучилась…
— Я не устала, — сухо сказала девушка. — Почему ты меня гонишь отсюда?
— Тебе нужно двигаться, — строго сказал Цигэнуш. — Разве ты не знаешь, как вредно сидеть в комнате без движения. Ты ведь прошла через это…
Я подумал: неужели они поссорятся? Странная это будет ссора. Они поссорятся накануне его смерти. Совершенно очевидно, что ему осталось жить недолго.
Но Сармиза послушалась и вышла. Как только девушка закрыла за собой дверь, лицо Цигэнуша изменилось.
— Ну вот, — сказал он с облегчением. — Теперь, когда она ушла, я могу поговорить с тобой совершенно откровенно. У меня не осталось никаких надежд: все кончено… Это не шутка. Я протяну от силы дня два, самое большее — три… Может, я и в самом деле слишком поздно попал в больницу. А может, врач не сделал всего того, что полагается делать в таких случаях. Не знаю. И уже никогда не узнаю. Винить я никого не хочу. Даже судьбу, потому что никогда в нее не верил…
Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь утешительное, но я ничего не мог придумать. Голова у меня была пуста, как тыква. Я мог только сидеть и смотреть на больного. И молчать. Он тоже смотрел на меня. У него был странный, пристальный взгляд. Я вдруг подумал, что он смотрит на меня так, как будто это не он, а я умираю и ему хочется запомнить, как я выглядел в свой смертный час.
Он снова заговорил:
— А жаль все-таки… Хотелось бы еще пожить… Так много еще нужно сделать… Вот бы еще пожить, поработать, жениться, танцевать с Сармизой, иметь от нее детей… Бездетный человек похож на дерево, которое ни разу не зацвело. Верно ведь?
Я с удивлением посмотрел на него. Я не ожидал от него таких слов. Похоже, что он стал сентиментален… Одни перед смертью становятся излишне разговорчивыми, другие, наоборот, упорно молчат. Люди, которые всю жизнь были сдержанны и скупы на слова, могут вдруг раскрыть свою душу. Может, Цигэнуш как раз из этой породы?
Нет, Цигэнуш оставался самим собой. Он снова замолчал и прислушался к ветру, беснующемуся за окнами. Я тоже прислушался. Наше молчание продолжалось довольно долго. Потом снова заговорил Цигэнуш. Теперь он говорил шепотом, я еле разбирал слова:
— Очень жаль Сармизу, — сказал он. — Только одно утешает меня: она еще молода, это поможет ей забыть меня. Со временем все женщины забывают тех, кого они любили. Даже самые лучшие из них, и те забывают…
— Сармиза, быть может, и не забудет…
— Нет, забудет… Даже товарищи меня забудут, не только Сармиза.
— Товарищи тебя не забудут!
Я произнес эти слова не задумываясь и вдруг почувствовал, что краснею. Я покраснел от стыда, потому что ясно понимал: это обман. Я его обманываю. Он, впрочем, тоже отлично все понимал.
— Не надо меня утешать, — сказал он. — Меня это совсем не огорчает. Я знаю, что это неизбежно, у товарищей будет очень много работы, и не удивительно, что они меня забудут… Никто ведь не помнит имен всех солдат, убитых на войне… Мы тоже солдаты, с той лишь разницей, что наша война будет продолжаться дольше обычных войн. Значительно дольше. Нельзя изменить мир за несколько лет…
Он замолчал, и я вдруг отчетливо услышал тиканье моих карманных часов. Мне показалось, что оно совпадает с биением моего сердца… О, если б и сердце было простым механизмом… Если б оно только сокращалось и гнало кровь по венам… Если б оно не ныло, не терзалось, не испытывало горечи и боли!
— Откуда ты родом, Цигэнуш? Может, надо сообщить о твоей болезни семье?
— Моей семье? У меня нет семьи. Товарищу Орошу известна моя биография. Она в моем личном деле. Изложена мною самим без помарок и без всякого тумана…
Последние слова он произнес с гордостью. Он гордился тем, что в его жизни не было никакого «тумана», никаких неясных фактов, необъясненных событий. Жизнь его была прямой и чистой как стеклышко. (По крайней мере так думал он сам.) Он вдруг зашевелился и стал искать под подушкой платок. Лицо его резко побледнело. Мне казалось, что на нем уже лежит тень смерти.
— Какое-то странное жжение, — сказал он. — Жжет изнутри… И в то же время мне холодно. Как странно: и жжение и адский холод. Как будто я лежу в снегу…
— Дать тебе еще одно одеяло?
— Не поможет. Я уж пробовал. Да… о чем мы говорили? О семье… У меня нет семьи…
— Все же у тебя, наверно, есть дальние родственники. Ты их знаешь?
— Нет. И родственников своих я не знаю. Иногда мне кажется, что я кое-что припоминаю. Мои самые ранние воспоминания: как сквозь сон вижу себя на руках у молодой женщины с голубыми глазами и очень светлыми волосами. Мне кажется, что она смеется и показывает меня какому-то темнолицему мужчине с черными усиками… Только и всего, только одно мгновение! Настоящие мои воспоминания относятся уже к другому времени. Они не слишком веселые. Детство мое протекало в цыганском таборе. Это я помню хорошо. Я жил с цыганами и все же как будто не был цыганом. В таборе у меня не было ни отца, ни матери. Я был ребенком всего табора. И все меня лупили. Меня лупили сильнее, чем других детей. Приходилось терпеть. Там, в таборе, я получил первые уроки терпения…
— Цыгане часто бьют своих детей. Впрочем, и крестьяне тоже. Есть даже поговорки, смысл которых в том, что иначе нельзя.
Цигэнуш усмехнулся и продолжал:
— Да, все можно оправдать… Цыгане как-то говорили, что нашли меня у колодца или у какого-то хлева и подобрали из жалости. А иначе меня сожрали бы свиньи или собаки. Может, так оно и было. А может, меня попросту украли. В наших краях цыгане часто воровали детей, а потом приучали их просить милостыню.
— Значит, тебя воспитал табор?
— Да, я жил то в одной, то в другой повозке. Вместе с табором исколесил всю страну. У цыган научился кузнечному ремеслу. Но я чувствовал себя в таборе чужим и, как только подрос, сбежал. Мне было тогда лет двенадцать. Сперва я нищенствовал, а потом попросился к одному деревенскому кузнецу в ученики. Я рассказал ему про себя все как есть. Он-то и прозвал меня цигэнуш — цыганенок… Так это имя при мне и осталось навсегда. У кузнеца я уже по-настоящему освоил ремесло. Я и читать у него научился. Вот и вся история Клементе Цигэнуша: рожден неизвестно где… Родители неизвестны… Умер… вот тут уже все будет точно. Умер в возрасте тридцати лет в больнице города Телиу, которую построил когда-то боярин Албу Доля Суровый. Тот самый боярин, который любил запрягать в карету своих крестьян вместо лошадей.