Крестьяне продолжали разглядывать Ороша, как будто они видели его в первый раз. Наконец один из них, высокий жилистый человек с черными волосами, расчесанными на прямой пробор, сказал:
— Пусть сначала выскажется вдова. После нее, ежели понадобится, мы добавим что надо. А может, это и не понадобится…
У грудных детей, которых мать держала на руках, были жалкие, сморщенные, мокрые от слез личики. Им, по-видимому, не хватало материнского молока. Мать тихонько качала их на руках, приговаривая шепотом:
— Тише… тише, маленькие… Тише, маленькие…
Остальные ребятишки, тощие, неумытые, босые, прижались к юбке матери и таращили глаза на все, что видели вокруг себя: на люстру, свисающую с потолка, на массивный стол из мореного дуба, на портреты в тяжелых рамах, висевшие по стенам… Дети были в том возрасте, когда все, что ни видишь вокруг, вызывает удивление. Помню, я в детстве тоже все время удивлялся. Детский возраст — возраст удивления. Какое это блаженное чувство…
Вдова Мардаре вытерла рот ладонью и заговорила. Очень тихо, но с выражением упорной непреклонности:
— Товарищ секретарь… Вчера вечером люди пришли проститься с товарищем Мардаре. Много собралось народу. Стали говорить, припоминать то да се, и тут выяснилось, что братья Чиорану не в первый раз убивают людей. Они убивали людей в Яссах во время погрома, насиловали женщин, а потом пристреливали их. Они не люди, а звери. О господи… Мочи моей нету… Мне бы присесть… Я ведь глаз не сомкнула с того самого часу, как привезли с болота убитого Мардаре.
Орош быстро подал ей стул. Вдова осторожно, чтобы не разбудить заснувших младенцев, устроилась на краешке стула, вздохнула и продолжала тихим, но таким же непреклонным голосом:
— Ну вот… Стало быть, за тем мы и приехали сюда, товарищ секретарь. Мы просим вас заняться братьями Чиорану и расследовать все их убийства… И пусть они за все ответят… За все…
— Нужны доказательства, — сказал майор Радулиан. — Суду понадобятся доказательства.
— Доказательства? — переспросила вдова Мардаре. — О том, что случилось в Яссах во время погрома, расскажет товарищ Паску. Обо всем остальном скажет товарищ Урзичану… Вот они, здесь… — Вдова снова обернулась к Орошу и, пристально глядя на него, продолжала: — Только не прощайте им их злодеяния, товарищ секретарь. Не прощайте им убийства Мардаре. Они его убили… Как мне теперь жить без мужа? Кто накормит моих ребятишек? Кто мне их поможет вырастить? Вот горе так уж горе… О господи, мочи моей нету! За что я так наказана? Может, господь знает… А я не знаю, не знаю…
Она долго еще причитала, все слушали ее молча, каждое ее слово терзало наши сердца. Но никто ее не прервал. Никто не сказал ни единого слова. Даже Орош молчал…
Первым нарушил молчание майор Радулиан. Он посмотрел на крестьян — никто из них так и не сел на предложенные им стулья — и спросил:
— Кто из вас товарищ Паску?
— Это я, товарищ майор. Меня зовут Паску. Алексе Паску из Блажини… Я батрак, товарищ майор.
Все обернулись к говорившему. Это был высокий мужчина с худым лицом и небольшими черными глазами, глядевшими открыто и решительно.
— Ты был в Яссах, когда началась война?
— Так точно, товарищ майор. Я был в Яссах. В первые дни войны. Я был солдатом в части под командованием капитана Теодота Чиорану, это один из братьев Чиорану. Недельки через две меня перевели в другую часть и вскоре отправили к черту в пекло — на фронт.
— Хорошо, — сказал майор. — Мы сейчас поговорим. Вероятно, вам придется сделать письменное заявление.
— Так точно, — сказал бывший солдат. — Я согласен дать письменное заявление… Разрешите только передать домой, что я задерживаюсь в городе, пусть дома знают. Оно ведь теперь не редкость, что человек ушел из дому на часок-другой да и не вернулся.
Майор обратился к собравшимся:
— А кто из вас товарищ Урзичану?
— Только я, товарищ майор, — ответил маленький, щуплый человек с длинными, зачесанными назад каштановыми волосами, с грубыми чертам загорелого лица и неподвижными темными глазами. — Другого человека с таким именем вам не сыскать во всем нашем уезде, товарищ майор. Меня зовут Урзичану. Бика Урзичану.
— Вам известны какие-нибудь факты из биографии братьев Чиорану?
— А как же! Очень давно известны, товарищ майор. И я все вам выложу… Как на духу. А еще вот взгляните-ка на эти документы.
Он вынул из кармана старый, пожелтевший конверт и передал его майору.
Майор взял конверт и сказал:
— Вас я тоже попрошу остаться. Мы побеседуем.
Вдова Мардаре внимательно слушала все, что говорилось в комнате. Потом встала и сказала, обращаясь снова к Орошу:
— А нас, товарищ секретарь, отпустите с богом… Нам пора ехать домой. Мы же еще не похоронили Мардаре… — Она погладила по голове ребятишек, прильнувших к ее юбке: — Идемте, ребятки, домой… Нас ждет отец. Ждет, чтобы мы его похоронили… Ничего другого мы уже сделать для него не можем. Ничего…
И она пошла к двери, сопровождаемая своими детьми. Но прежде чем выйти из комнаты, в последний раз обернулась к Орошу:
— Не прощайте бояр из Кырну, товарищ секретарь! Не дай бог, если вы их простите! Не дай бог, если вы их отпустите… Бог вам этого не простит, товарищ секретарь. Господь вас накажет…
Когда вдова Мардаре с детьми и сопровождавшие их крестьяне ушли, майор попросил оставшихся сесть поудобнее:
— Разговор будет длинный, — предупредил майор. — Товарищ Паску, начните вы. Расскажите нам все, что знаете. Расскажите все, что вы видели. Только не торопитесь…
— Так точно, товарищ майор!.. Значит, дело было так. В субботу… да, да, ясно помню, что было это в субботу. В первую субботу после начала войны. А я был солдатом в части капитана Теодота Чиорану. И вот этот самый капитан, то есть Теодот Чиорану…
Да, это было в самом начале войны, настоящей большой войны. Но в Бухаресте в те дни никто не слышал орудийного грома. Не слышно было и пулеметных выстрелов. Стояли чудные солнечные дни. И казалось, на всей земле — мир и благодать, казалось, никакой войны нет… Бухарест жил своей обычной жизнью. В ресторанах и кафе господа лакомились черной икрой, сочными мититеями и бифштексами, приготовленными на гратаре. Оркестры исполняли модные песенки и старинные, пронизанные сладкой грустью романсы. Всюду, как и всегда, было много женщин, красивых нарядных дам, девушек. В то лето бухарестские женщины казались еще более обольстительными, чем когда-либо. Смерть петляла где-то совсем рядом, но все как будто условились ее не замечать. Правда, по вечерам город был затемнен. Но затемнение началось еще до войны, и к нему привыкли. Никто не связывал затемнение с уже начавшейся войной, которая шла где-то далеко-далеко на востоке. Войну никто не видел… Войну никто не слышал…
— Война еще продолжается или она уже кончилась?
— Включи радио — послушаем…
Люди включали радио, и комната наполнялась веселыми голосами и веселой музыкой. Звучали новые песенки. Новые танцевальные мелодии. И старые танцевальные мелодии: вальсы, польки. В те дни по радио часто выступала Росита Серано, испанская певица, очень популярная в Германии. И цыганка Илинка Фустан, которую кто-то подобрал на панели одной из бухарестских окраин. Говорили, что у дверей этой новой знаменитости постоянная очередь молодых бояр.
Иногда война все же напоминала о себе жителям Бухареста и приносила им маленькие неприятности: среди бела дня вдруг начинали выть сирены и над городом с ревом проносились «мессершмитты». Воздух содрогался от самолетного гула, дребезжали оконные стекла… Потом снова становилось тихо.
— Война!
— Она далеко… И с каждым днем уходит все дальше.
— Нам нечего опасаться. Через две-три недели, самое большее через месяц Гитлер продиктует условия мира, свои условия.
— Немцы сильны! Немцы очень сильны! Они наступают на всех фронтах. И побеждают на всех фронтах.
Люди болтали о войне с поразительным легкомыслием. Было как-то странно и удивительно слушать эту болтовню. Было странно и удивительно слушать, как легко люди болтают о жизни и смерти. О смерти и жизни… Каждый был убежден, что умрут другие, кто угодно, только не он…
С наступлением вечера город окутывала тяжелая, густая, влажная мгла, попахивающая нефтью. Казалось, у жителей Бухареста теперь глаза как у кошек. Все научились ориентироваться в темноте. Ночные бары и рестораны работали до утра. В них появились новые клиенты: немецкие офицеры. Через некоторое время появились и итальянские офицеры. Все как на подбор смуглые, черноглазые, веселые, шумные… Хотя, если присмотреться внимательно, можно было разглядеть, что под маской этой бурной веселости прятался страх: страх смерти…
Был разгар лета. Июнь, июль… Созрели вишни к черешни. Над городом жарко пылало солнце. Газетчики несколько раз на день обегали улицы, громко выкрикивая названия своих газет. Их быстро раскупали. Газеты стали интереснее — они были переполнены вестями о войне. Язык военных сводок был лаконичным и непреклонным. Каждая сводка, казалось, окончательно решала все проблемы войны. (О проблемах мира не писали. О мире никто не думал.)
В провинции царила та же атмосфера, что и в Бухаресте. И там полагали, что война продлится несколько недель и закончится полной победой Гитлера и Антонеску. Эти настроения подогревались не только содержанием бухарестских газет, но и местными адвокатами, помещиками, лавочниками, которых война пока еще не коснулась. Ведь на войну ушли крестьяне. Впрочем, среди сельских жителей тоже было немало людей, которым удалось уклониться от фронта: богатые за взятку получали бронь как «незаменимые» специалисты по кукурузе, хлопку и свекле. Они обещали поставлять свою продукцию для нужд фронта, и это избавляло их самих от необходимости умирать за «веру и отечество».
Я уже говорил, что в первый же день войны был арестован, но в лагерь меня отправили не сразу. Сперва мне довелось очутиться в провинциальном городке Т. В центральном кафе этого городка всегда царило большое оживление. Здесь собирались местные чиновники, адвокаты, политиканы и часами рассуждали о войне. От выпитого пива головы их воспламенялись, и эти доморощенные стратеги в один голос восхваляли героизм фашистских войск. Я как-то попытался умерить их воинственный пыл и напомнить, что под Одессой все еще гибнут тысячи румынских солдат. Мой друг, служащий префектуры, предупредил меня, что лучше не ввязываться в подобные дискуссии, иначе мне не избежать больших неприятностей. И зачем говорить этим людям правду? Они все равно не смогут ее понять. Сам он, как и я, не сомневался, что поля сражения на Востоке превратятся в огромное кладбище для румынских солдат.