Шпигель задумался, потом начал свой рассказ:
— В Яссах мы, конечно, тоже подозревали, что Антонеску обязательно ввяжется в войну против Советов. Наш город расположен, как вам известно, недалеко от границы, и ни для кого не было секретом, что туда стягиваются войска. Это создавало в городе тревогу, нервное напряжение. Вы ведь знаете Яссы, не так ли?
— Знаем, — подтвердил Шопрон.
— В Яссах уже и прежде бывали беспорядки, организованные бандами хулиганов. Уже не раз ясские антисемиты громили и поджигали лавки, избивали прохожих. Случались и убийства… Все это происходило в мирные годы. А теперь приближалась война… Естественно, мы боялись… И вот началось. Это было в воскресенье. Раздался грохот артиллерии — повторяю: от Ясс до границы недалеко… «Началась война!», «Мы все погибнем!» — причитали старики и женщины. Мы притаились в своих домах, наблюдая из окон, как по улицам двигаются немецкие и румынские войска — они направлялись к Пруту… На пятый день войны над городом впервые появились русские бомбардировщики. Несколько бомб упало на телефонный узел и военные казармы. Естественно, что среди убитых оказались не только военные — смерть не выбирает. Где война, там и смерть… Но при чем здесь мы? Чем мы виноваты? Разве мы просили Антонеску начать войну? Разве мы требовали, чтобы Румыния выступила на стороне Гитлера? Ни о чем мы не просили. Мы не отвечали за политику Антонеску. Это он захотел воевать с русскими…
Шопрон сидел в кресле с таким видом, будто не слышал рассказчика. Можно было подумать, что его все это не интересует. Но я знал Шопрона и был убежден, что он не пропускает ни одного слова. Так оно и было: он вдруг открыл глаза и сказал:
— Да, вы, разумеется, не виноваты. Вы — евреи… Впрочем, и мы, румыны, тоже ни в чем не повинны. Только Антонеску виновен. Он один несет ответственность за то, что произошло. И за все, что еще произойдет…
Эти слова произвели на рассказчика неожиданное впечатление. Он вдруг покраснел и резко повысил голос:
— Ты говоришь, виноват Антонеску? Только Антонеску и его приближенные? Совершенно верно. Они прямые ответчики. А кто подготовил их приход к власти? Кто им помогал? Разве Антонеску свалился к нам с неба?
Шопрон перебил его:
— Теперь не время заниматься историческими расследованиями. Кто виноват, а кто не виноват — это вопросы, на которые можно будет ответить, когда война кончится. Все войны когда-нибудь кончаются. Не сомневаюсь, что и нынешняя война когда-нибудь да кончится…
— Может, ты и прав, — согласился доктор. — Может, и не наше это дело — задаваться такими вопросами. Другие люди будут судьями, они и решат, кто виноват…
— А нас никто и не спросит, — подхватил Шопрон. — Никто с нами не советовался перед началом войны, и никто нас ни о чем не спросит, когда война кончится…
— И все же мы скажем свое слово, — сказал я. — Когда мы сможем наконец говорить свободно, мы выскажем свое мнение. Даже в том случае, если никто нас не спросит. У нас есть язык. Каждый из нас владеет пером… Ведь до того, как фашисты пришли к власти, мы открыто высказывали свое мнение. Смею вас заверить, господин доктор, что многие из нас тогда не молчали. Да вы, наверно, и сами это знаете. Многие из нас открыто высказывали свои взгляды в демократической печати…
В Шопроне вдруг снова заговорил сторонник чистого искусства. Он запротестовал:
— Пожалуйста, не припутывай меня к этим делам… Я всегда печатал только невинные, аполитичные стихи. Я не был ни за, ни против фашизма. Я был нейтрален. Я всегда презирал политику.
— Любую политику?
— Да, любую. — Он сделал паузу и продолжал в том же тоне: — Это ты изменил поэзии и стал журналистом. Литература потеряла поэта. Может, и не первоклассного, даже наверняка можно сказать, что не первоклассного, но все-таки поэта. А что это тебе дало? Разве тебе удалось изменить ход событий? Можно было бы считать, что твоя работа имела смысл, если б не победил Антонеску и Румыния не вступила бы в войну. А так…
— Ты хочешь поссориться со мной? — спросил я.
— Боже упаси! Я не хочу ни с кем ссориться. Мне теперь не до этого…
Он сделал длинную паузу и сказал уже другим тоном, тихим и печальным:
— Я ведь скоро умру. Даже скорее, чем может показаться. Этого еще никто не знает, но вам я могу довериться…
— А что случилось? Выглядишь ты неплохо.
Шопрон усмехнулся. И ответил просто:
— У меня рак…
Я вздрогнул, как будто меня ударили. И спросил:
— Рак… чего?
Шопрон засмеялся:
— Представь себе, дорогой, рак появился у меня в нехорошем месте… в нижней части тела. В той самой, на которой я сижу… Смешно, не так ли? Судьбе угодно было посмеяться над моим поэтическим даром, над моей душой. Более мерзкий конец трудно себе представить…
Я замолчал. Теперь мы все трое молчали, и это продолжалось довольно долго. Первым снова заговорил Шопрон:
— Можете продолжать свой рассказ, доктор.
— Я уже не вижу смысла, — сказал доктор.
— Смысл есть, — возразил Шопрон. — Уверяю тебя, смысл есть… Что бы ни случилось со мной, жизнь не остановится. Продолжай…
— Хорошо… Итак, началась война, и в Яссах стало неспокойно. Я старался не обращать на это внимания и продолжал, как всегда, заниматься врачебной практикой. Но это было нелегко. Мои больные были напуганы и все время спрашивали: «Как вы думаете, доктор, скоро начнутся неприятности?» — «Может, все и обойдется». — «Нет, господин доктор, не обойдется. Вот увидите, не обойдется». — «Почему вы так уверены?» — «Потому что война — это кровь. А запах крови — страшный запах, господин доктор. Вот увидите — беды нам не миновать!»
В передней раздался звонок. Доктор Шпигель побледнел.
— Неужели за мной? Если меня выследили, мне лучше выброситься из окна.
Шопрон успокоил его:
— Думаю, что это почта. Обычно так звонят почтальоны.
Шопрон вышел в переднюю, открыл дверь и вернулся в сопровождении молодой красивой девушки с кожаной сумкой. Она была почтальоном, хотя, судя по ее внешности, могла бы стать и кинозвездой. Она все время улыбалась:
— Телеграмма для господина Алексиса Шопрона. Это вы?
Шопрон обнял ее за талию и спросил:
— Неужели ты уже меня не узнаешь, Иоланта?
Девушка смутилась и показала на нас:
— При незнакомых, господин Шопрон?
— Не стесняйся, — сказал Шопрон. — Это мои старые друзья. Добрые старые друзья.
Он расписался на квитанции и пошел проводить девушку до дверей. Вернувшись, он распечатал телеграмму и рассмеялся:
— Представьте, оказывается, мне сегодня стукнуло сорок лет. Я начисто об этом забыл. Но вот телеграмма напомнила…
— От родителей?
— Нет. С ними я не переписываюсь уже лет двадцать. Это от одной женщины. Она… уверяет, что влюблена в меня до сих пор, хотя мы не виделись уже лет пятнадцать. Она портниха. Я с ней расстался, а женщина до сих пор клянется мне в любви…
— Значит, это юношеская любовь?
— При чем тут любовь! Я же говорил вам, что ни разу в жизни не был влюблен! Это была мимолетная связь. А потом она вышла замуж. У нее давно дети. Но вот странность — уверяет, что любит меня… И это у нее мания — посылать телеграммы. Она поздравляет меня на Новый год, на пасху, в день моего рождения… Она еще не знает, что у меня рак. Я это тщательно скрываю — вы первые, кому я сказал. Но в конце концов об этом узнают все. Весь город узнает. И люди будут говорить друг другу: «у поэта Алексиса Шопрона рак в… У поэта Алексиса Шопрона рак в…» Мерзость! Я не боюсь смерти. Но меня ужасает эта безжалостная болезнь, страдания…
Он замолчал. С улицы доносился обычный городской шум. Он то стихал, то усиливался. Это был шум продолжающейся жизни… Доктор Шпигель выпил воды и снова принялся за прерванный было рассказ. Он говорил очень тихо и медленно — рассказ причинял ему боль.
— Итак, — продолжал он, — в Яссах в первые дни войны царило тревожное ожидание. Все ждали беды. И вот однажды, в субботу утром, нас вызвали в полицию. Нас, то есть нескольких человек, занимавших определенное положение в обществе. Префект ясской полиции, полковник Кирилович, вышел в приемную, где мы дожидались, и тут же набросился на нас с руганью и угрозами. Кто виноват в том, что русские бомбили Яссы? Мы, евреи! Каким образом советским летчикам удалось прямым попаданием разбомбить телефонный узел и казармы? Очень просто: мы сигнализировали летчикам и навели их на цель. И полковник приказал нам сдать полицейским электрические фонарики, фотоаппараты и, разумеется, в первую очередь все имеющееся у нас оружие. Мы робко возразили: «У нас нет никакого оружия». — «Нету?» — «Так точно, господин полковник. Откуда у нас оружие?» — «У вас есть оружие! — гремел полковник. — Учтите, тот, у кого оно будет найдено при обыске, будет расстрелян на месте!»
Доктор Шпигель задыхался… Рассказ взволновал его, он, видимо, снова переживал те ужасные дни. Он протянул дрожащую руку к чашке и чуть не пролил кофе. Шопрон помог ему. Доктор пригубил чашку, а Шопрон спросил:
— Может, сварить еще?
Я согласился. Доктор сказал:
— Да, если тебе не трудно… Прости… Я и так уже доставил тебе немало хлопот. Знаешь, я долго вертелся около твоего дома и, пока не увидел, что швейцар ушел в табачную лавочку, не смел войти в подъезд. Разумеется, ты мог и не впускать меня в квартиру. Ты мог сделать вид, что мы даже не знакомы…
— Что за чепуха! Как это так не знакомы? Ты правильно сделал, что пришел ко мне. Здесь и останешься. Учти, ты здесь в полной безопасности. Я ведь не вызываю у властей ни малейших подозрений. Поживешь у меня, пока я не найду для тебя пристанище.
— Спасибо, — сказал доктор. — В сущности, я никогда не сомневался в твоей дружбе. Однако… В последнее время случилось столько всякого, что уже ни в чем нельзя быть уверенным. В наше время каждый думает только о своей шкуре.
— Все мы люди…
— Да, да, но есть люди, которые легко превращаются в нелюдей.
Шопрон стал готовить кофе, а доктор продолжал свой рассказ: