— Вернувшись из полиции, я застал дома, в приемной, несколько больных, которые меня ждали. Один из них, глубокий старик, попросил, чтобы я принял его первым. «Я живу очень далеко, — сказал он, — и боюсь возвращаться домой в темноте». Я вызвал его первым. Войдя в кабинет, он показал мне листовку. «Вы видели это, господин доктор? В нашем районе все заборы оклеены такими листовками. Нас убьют, господин доктор. Точно говорю вам, нас всех перебьют!» Я прочитал листовку. Она действительно призывала к убийству евреев. Мне удалось кое-как успокоить моего пациента и отправить его домой. Вечером в городе снова был дан сигнал воздушной тревоги. Потом небо озарилось красной ракетой. По-видимому, это был сигнал. Едва ракета погасла, раздались выстрелы. Мы решили спуститься в бомбоубежище. Но вскоре стало очевидно, что воздушная тревога — ложная. За этим скрывалось что-то другое. В городе началась беспорядочная стрельба. А потом до нас стали доноситься крики. Страшные крики избиваемых людей. Начался погром…
Шопрон налил в наши чашки кофе, предложил нам сигары.
— Настоящие гаванские, — сказал он. — У меня еще осталось несколько коробок. Прямо не знаю, что будет, когда они кончатся. Я ведь привык курить во время работы. Если у меня не будет хороших сигар, я не смогу работать…
Мы помолчали. Шопрон вдруг усмехнулся и сказал:
— Вот видите, человек смешон! Я беспокоюсь о сигарах, совсем забыв о том, как мало мне осталось жить… Не думаю я и о бедной портнихе, хотя она наверняка будет горько оплакивать мою смерть…
— А почтальонша? — спросил я. — Она ведь тоже, наверно, прольет слезу?
— Не думаю. У нее тут любовники в каждом подъезде. Ее не волнует ни война, ни бомбежки. Иногда я дивлюсь ее беспечности. Но потом понимаю, что только это и спасает ее от тоски. Честно говоря, я ей завидую…
День клонился к вечеру. Я устал, будто работал весь день как каторжный. А ведь я ничего не делал, только сидел и слушал. Но уйти я не мог, пока не дослушаю рассказ доктора до конца.
— В ту ночь, — продолжал он тихо, — никто в нашем городе не сомкнул глаз. А наутро немецкие солдаты в сопровождении румынских полицейских начали обходить улицу за улицей. На тех домах, где жили румыны, были намалеваны кресты. А на наших домах никаких знаков не было. И это был самый точный знак для погромщиков. Они врывались в наши дома с криком: «Из ваших окон стреляли!» — «Да ведь у нас нет никакого оружия!» — «Все видели, как из этого дома стреляли!» Спорить было бесполезно. Когда люди превращаются в нелюдей, взывать к их разуму не имеет никакого смысла. Некоторых погромщики убивали на месте. Других тащили в полицию. Я оказался в числе тех, кого повели в полицию. На улицах, по которым нас вели, валялись трупы. Убитые лежали около домов или прямо посередине мостовой…
— Плоды войны, — сказал Шопрон. — Именно это я и пытался изобразить в своей поэме.
— Плоды войны? — переспросил доктор Шпигель. — Да, плоды войны, но также и плоды ненависти. Плоды безумия, которое началось еще задолго до войны. Да, никогда еще за всю историю человечества ненависть и безумие не приносили таких обильных плодов.
Я глотнул из чашечки горячий ароматный кофе и обжег себе губы. Быстро поставив чашку на стол, я случайно толкнул радиоприемник, и он неожиданно включился. В комнату ворвался резкий тоненький голосок:
Я скучаю по твоим губам…
— Выключи радио! — закричал Шопрон. — Выключи сейчас же, или я разобью его!
Доктор Шпигель, по-видимому, даже не слышал, о чем мы говорили. Он весь был во власти своих воспоминаний:
— Еще до того, как нас привели в полицию, нам вдруг приказали лечь на землю лицом вниз. И мы легли, стараясь прильнуть покрепче к асфальту. О, как бы нам хотелось, чтобы земля разверзлась и спрятала нас в своих недрах! Потому что солдаты начали стрелять по лежащим. Они стреляли, ходили по нашим спинам и головам, давили нас сапогами и хохотали. Они убивали и при этом забавлялись. Убийство часто превращается в забаву. Но только у людей. Звери, убивая друг друга, никогда не забавляются… О чем я говорил? Ах, да… Потом приказали встать и бежать с поднятыми руками. И мы встали и побежали. Разумеется, встали те, кого не убили. Мертвые остались лежать… Потом нас привели во двор префектуры. У ворот поджидали другие солдаты и полицейские с резиновыми дубинками и железными палками. Нас обыскали и первым делом, конечно, отобрали деньги. Потом часы и авторучки. У многих отобрали даже запонки. Забрали все, что представляло хоть какую-нибудь ценность. Потом нас снова избили. Во дворе полиции были и другие несчастные, которых привели сюда раньше нас. Все были страшно напуганы. Только мертвые сохраняли спокойствие. Их сложили штабелями, как укладывают дрова. Когда двор наполнился, полицейские снова открыли стрельбу. Я упал на землю и спрятал голову за чьим-то телом. И стал ждать смерти… Но смерть не пришла… Мне была уготована другая судьба…
Рассказчик умолк и протянул дрожащую руку к чашке. Я увидел, что на лбу его выступил пот. Он выпил кофе одним глотком и нервно скомкал дрожащими пальцами сигару, едва успев сделать затяжку.
— Кофе был слишком сладкий? — спросил Шопрон.
— Спасибо. Кофе отличный.
— А мне казалось, что я положил больше сахара, чем нужно.
— Стрельба во дворе полиции, — продолжал Шпигель, — длилась всего несколько минут. Но мне казалось, что прошла целая вечность. Никто не знает, что такое вечность. Ни один человек на свете не жил вечность. Ни один, кроме меня. Там, среди трупов, лежащих во дворе ясской полиции, я прожил вечность. Когда палачам надоело стрелять, они объявили, что все мы, то есть все, кто остался в живых, можем встать и разойтись по домам. Мы поднялись с земли. Один из уцелевших даже стал пританцовывать и кричать: «Я жив! Я жив! Я жив!» К нему подошел полицейский и ударил его железным ломом по голове. И человек, который радовался, что он жив, перестал жить… Домой нас, конечно, не пустили. Построили в ряды и погнали на вокзал. Там нас уже ожидал товарный поезд. «Скорей в вагоны! «Быстрее по вагонам, если вам дорога жизнь!»
— Это был знаменитый «поезд смерти»? — спросил Шопрон. — Я много слышал о нем. Значит, такой поезд на самом деле существовал?
— Да, — подтвердил доктор. — Такой поезд существовал на самом деле. В дверях каждого вагона нас снова ждали убийцы. Многие так и не попали в вагоны и остались лежать на перроне…
— Сколько человек вмещал каждый вагон?
— Нас запихали в вагоны, как сардины в коробку. В каждом вагоне было не меньше сотни человек. Двери заперли и заколотили. Щели забили досками. Сразу стало нечем дышать. Было так жарко, что мы стали раздеваться. Разделись почти догола. Среди нас были и раненые — их кровь смешалась с нашим потом. Живые смешались с мертвыми, мертвые с живыми…
Доктор Шпигель вдруг прервал свой рассказ и сказал, что он озяб. Чтобы согреться, он быстро заходил взад и вперед по комнате. Его близорукие глаза покраснели, выражение лица стало напряженным. Забыв о соседях, он вдруг закричал:
— За что? Скажите, объясните мне — за что? Почему? Кому нужно было преступление? Кому оно принесло пользу? Какую пользу? Скажите! Объясните!.. Нет, вы ничего не скажете. И ничего не объясните. Вы такие же, как все. Вас это не коснулось, и вы будете молчать. Вы трусы, трусы… Мне холодно! Почему-то мне ужасно холодно…
Шопрон закрыл окно, взял доктора за руку и, как ребенка, усадил в кресло. Доктор затих. Это была истерика, она не могла продолжаться долго.
— Успокойся, дорогой, — говорил Шопрон. — Успокойся, ради бога тише! Ведь за стеной — соседи. Рядом с моей квартирой есть еще другие квартиры. Если ты будешь кричать, тебе же будет хуже. Довольно. Ничего больше не рассказывай. Мы больше не желаем слушать…
Доктор Шпигель успокоился. Он смотрел то на Шопрона, то на меня удивленными, затравленными глазами. Ему не верилось, что мы не хотим больше слушать. Потом он вдруг расплакался. Тихо всхлипывая, он размазывал руками слезы по лицу, как ребенок.
— Я ведь не для вас рассказывал, — сказал он. — В сущности, я рассказывал самому себе… Мне казалось, что от этого станет легче. Человек должен выговориться. Человек не может таить в себе весь этот ужас. Сердце не выдержит…
— Нам тоже не пережить эту ужасную войну…
Шопрон усмехнулся:
— Я-то все равно ее не переживу. Когда наступит мир, меня уже не будет. По правде говоря, мне не очень-то и хочется дожить до этого вашего мира. Он будет таким же непрочным, как и все предыдущие. Каждый мир таит в себе зародыш новой войны…
Многие думали тогда так, как Шопрон. Но я был оптимистом и продолжал верить в мир, в новый, справедливый порядок вещей.
Доктор Шпигель забыл о нашей просьбе и стал продолжать свой жуткий рассказ:
— Из Ясс до Калараша нас везли неделю. Без еды. Без питья… А в те дни стояла ужасная жара. Представляете? В Яссах запихали по сотне человек в каждый вагон. А в Калараше, когда вагоны открыли, оказалось — из ста остались живы лишь пять или шесть человек. — Он вдруг снова перешел на крик: — За что? Ответьте мне, если вы люди: за что? Зачем понадобилось совершать все эти преступления? Кому они принесли пользу?
Шопрон снова попытался его успокоить:
— Прекрати! Сейчас же возьми себя в руки!..
Опасаясь, как бы доктора не услышали соседи, Шопрон включил радиоприемник. Это был единственный способ заглушить его истерику. Модное в том году «Трио Бэлуца» исполняло новую песенку:
В камнях прибрежных
Живут улитки,
В камнях прибрежных
Ютятся рыбки…
Пойди, поймай их,
Любовь моя,
Приди, изжарь их,
Любовь моя…
Радио орало на полную мощность. Под его вопли доктор Шпигель закончил свой рассказ:
— В Калараше нас повезли в лагерь. Но мне удалось из него бежать. Помогли простые солдаты… И я стал пробираться в Бухарест. Я был в каких-то лохмотьях, босой… Однажды меня догнала какая-то деревенская повозка, которой правил крестьянин в высокой кушме. Он остановился и, оглядев меня с ног до головы, спросил: «Ты бежал из лагеря, иудей?» — «Да, — ответил я. — Мне удалось бежать из лагеря». — «Садись в мою повозку. Я везу арбузы в Бухарест. Когда будем проезжать по селам, ты ляжешь на арбузы и я накрою тебя сеном. А сверху наброшу старое одеяло. Садись».