Я сидел в зале суда среди других репортеров, оживленно обменивавшихся репликами:
— Смотрите, у них отобрали галстуки и шнурки.
— А как же! Чтобы они не могли повеситься.
— Кто повесится? Вот эти? Они слишком трусливы, чтобы повеситься!
— Давно известно! Кто с легкостью посылает насмерть других, тот дрожит при одной мысли о собственной смерти.
— По-моему, у них и теперь дрожат руки.
— Еще бы!
Кто же были остальные обвиняемые? Сегодняшние читатели уже почти ничего не знают о том времени. Они вправе спросить меня об этом. Остальные обвиняемые, сидевшие вместе с генералом Ионом Антонеску на скамье подсудимых, были те, кто помогал ему править Румынией и вести войну, — его министры и генералы. Одним из них был, например, генерал Пики Василиу, маленький, худенький, со сморщенным личиком. Это он ведал во время войны концентрационными лагерями. Он сидел на скамье подсудимых между генералом Пантази и адвокатом Титусом Драгошем. Я долго и напряженно следил за лицом этого старичка; еще совсем недавно он слыл великим любителем балета и молоденьких балерин. Он легко и охотно подписывал ордера не только на аресты, но и на казни. Я много раз видел его фотографию в газетах — в парадной форме, при всех орденах… На скамье подсудимых он сидел в поношенном, чересчур свободном, как с чужого плеча, коричневом пиджачке, в стоптанных туфлях. О, каким жалким и ничтожным делали его эти туфли без шнурков! И как жалко выглядел единственный знак его былой элегантности — белый платочек, высовывающийся из верхнего кармана пиджака. Как тут было не вспомнить его донжуанскую славу, его любовные похождения, его цинизм…
Странно устроена человеческая память. Глядя на сидящего на скамье подсудимых генерала Пики Василиу, я мгновенно потерял контроль над своими мыслями. Я дал волю своим воспоминаниям…
Концентрационный лагерь в окрестностях города Тыргу-Жиу. Длинные лагерные дни. Пестрая лагерная публика — пестрая толпа, дающая довольно полное представление о социальных взаимоотношениях в буржуазной Румынии.
В лагере есть и Ромео.
Зовут его не Ромео, а Мики. И дружит он не с Меркуцио — он приятель Пики.
Пики — это не имя собачонки. Пики — генерал. Притом один из самых влиятельных. Генерал Пики Василиу — заместитель министра внутренних дел. Одна из его обязанностей (а вместе с тем и развлечение) состоит в том, что он подписывает ордера на арест людей, которых потом без всякого суда и следствия отправляют в лагерь Тыргу-Жиу.
И вот я гуляю по центральной аллее лагеря и смотрю на горы. Они очень хороши в этот светлый и холодный день и возвышаются крутыми каменными отрогами и лесистыми холмами, закрывая весь горизонт. Я смотрю на них и думаю о том, что уже давно не пробовал писать стихи. В голове идет непроизвольная, хорошо мне знакомая работа. Меня мучает желание облечь в слова свои сумбурные, все время меняющиеся чувства. Может быть, сегодня ночью, когда все уснут, я попробую писать стихи.
Меня выводит из раздумья Мики. Я познакомился с ним только вчера.
— Что вы скажете о моем деле? — начинает он без всякого предисловия. — Ну вот вас, например, взяли за то, что вы занимались политикой и писали в газетах. Лично я понятия не имею, о чем вы там писали. Меня никогда не интересовала пресса. Впрочем, нет, вру. Один-единственный раз она меня заинтересовала. Я заключил выгодную сделку по перепродаже большой партии леса и заработал кучу денег. Об этом узнали в редакции одного бульварного листка и начали меня шантажировать, писать обо мне всякие гадости. Пришлось бросить им кость, заткнуть им глотку. Это был единственный случай, когда меня заинтересовала пресса. Но то было уже давно… И вот спрашивается: почему я страдаю? Почему меня послали в лагерь? Меня сводит с ума именно то, что я не могу понять, в чем тут дело! Ведь я же личный друг Пики. Мы довольно близкие друзья. Правда, я к нему не хожу, но он бывает у меня не реже одного-двух раз в неделю. Генералу нравится у меня. Это вполне понятно. У меня великолепно обставленная квартира: персидские ковры, картины. Вам надо когда-нибудь заглянуть ко мне — таких мягких ковров вы, наверно, и не видали, нога буквально утопает в них по щиколотку. И картины у меня подходящие: Тоница, Исаке, Филоти-Анастасиу. Но особенно нравится генералу мой музыкальный комбайн и моя фонотека. Моя фонотека и в самом деле уникальна. А генерал большой меломан — он обожает музыку. Сам-то я музыку терпеть не могу. Но моя жена тоже меломанка. На этой почве у нас даже происходят размолвки. После обеда, когда я обычно пью кофе, жена подходит к проигрывателю и ставит «Тоску». А надо вам сказать, что из всех опер, какие только есть на свете, «Тоска» мне особенно ненавистна. Так что мне приходится поскорее глотать кофе и убираться из дому.
Должен сказать, что я обожаю свою жену и выполняю все ее капризы. Если б вы ее знали, вы бы влюбились. Думаете, я хвастаю? Даю вам слово: я вполне объективен. У моей жены самая красивая грудь во всем Бухаресте. Это меня главным образом и привязало к ней. Грудь… Вся ее прелесть именно в этом. Если б вы только видели, если б вам повезло и вы только раз взглянули на ее грудь, вы бы не улыбались… Тем более вы — поэт. Вы должны быть особенно неравнодушны к женским прелестям…
— Я действительно пишу стихи. Но при чем тут…
Мики по-своему понимает мое признание и доверительно продолжает:
— Итак, жена ставит «Тоску». Я терпеть ее не могу и ухожу из дому. Вечером, когда я возвращаюсь, я вижу, что моя жена плохо выглядит: она бледная, усталая…
— Что с тобой, дорогая?
— Я слушала музыку. А музыка так меня утомляет. Ты же знаешь…
— О! Моя Урания — это такая тонкая и чувствительная натура…
— Все это прекрасно, — прерываю я излияния Мики. — Но какое это имеет отношение к генералу Пики Василиу?
— Разве я не сказал? Генерал Пики Василиу не только большой театрал, не пропускающий ни одной премьеры, но и великий меломан. Вот это нас и сблизило. Он дорожит моей дружбой, потому что у меня, как я вам уже говорил, великолепная фонотека. Пожалуй, лучшая в Бухаресте. И вот он иногда звонит мне утром на работу:
— Алло! Это ты, Мики?
— Так точно, господин генерал…
Я сразу узнаю по телефону его голос.
— Дорогой Мики, — продолжает генерал. — Окажи мне любезность и пригласи на чашку кофе сегодня после обеда. Мне ужасно хочется послушать хорошую музыку.
— С удовольствием, господин генерал. Вы окажете нам большую честь. Урания будет счастлива.
Я тут же звоню домой:
— Голубка, тебе придется принарядиться: после обеда к нам приедет на чашку кофе генерал.
— Ах господи! Опять? Какая скука! Ты бы не мог избавить меня от этих визитов?
— Умоляю тебя, дорогая, если ты хоть капельку меня любишь, постарайся как можно лучше принять генерала. В наше время нельзя манкировать нужными знакомствами.
Урания соглашается. Но когда я приезжаю домой обедать, она все еще дуется. И мы даже слегка ссоримся — ей надоели визиты генерала. Но вот он приходит, и как вы думаете, кто радуется больше всех? Я? Нет. Моя жена. Она воркует около него, как голубка. И мы все втроем пьем кофе и выкуриваем по сигаре — генерал всегда привозит настоящие гаванские. Потом начинается музыка, и я ухожу.
Теперь вы уже, вероятно, поняли, в каких отношениях я с генералом Пики Василиу? Генерал не ограничивается дневными визитами. Иногда он звонит вечером:
— Дорогой Мики, я на работе с семи утра. И чертовски устал. И все мне надоело — даже театр. Я хотел бы послушать музыку.
Урания, узнав в чем дело, возмущается:
— В такой поздний час?
— Да, дорогая, — говорю я. — Только так и доказывается настоящая дружба, — раскрывать перед другом свои объятия, когда это нужно ему, а не только когда это хочется тебе.
— В общем, я даже не дожидаюсь прихода генерала, потому что к вечеру я уже совсем не выношу никакой музыки. Кроме того, я привык ложиться спать рано, не позднее одиннадцати. И я говорю жене:
— Дорогая Урания, ты уж придумай какой-нибудь предлог и извинись за меня перед генералом. А я переночую в гостинице.
— В гостинице? Не лги! Ты идешь к любовнице!
И она заставляет меня поклясться, что у меня нет никакой любовницы, что я действительно буду ночевать в гостинице.
— Скажи сейчас же, в какой гостинице?..
— Не знаю. Где найдется свободный номер.
— Узнай по телефону, я должна знать!
Иду к телефону, обзваниваю все центральные гостиницы и нахожу свободную комнату в «Атене-Паласе». Однажды случилось так, что я нашел свободный номер только в третьеразрядной гостинице у вокзала. Пришлось переночевать там. Что делать? Я не выношу музыки, особенно по ночам. Захватив пижаму, мыло и зубную щетку, еду в гостиницу. Утром я отправляюсь прямо в контору и не беспокою жену до обеда. Пусть выспится, бедняжка… Иногда Пики у меня и обедает. Мы не посещаем втроем рестораны, потому что это может вызвать сплетни. Так говорит Пики, то есть генерал. Он совершенно прав. Одного только я понять не могу: ведь именно он, мой друг Пики, подписывает ордера на арест. Как же он подписал мой ордер? Случайно? Может, их кладут к нему на стол целыми пачками и он подписывает не глядя? Он мог попросту не заметить, что в одном из ордеров стоит мое имя. Это единственное объяснение. А вы как думаете? Можно это объяснить как-нибудь иначе?
— Нет. Вероятно, вы правы.
— С тех пор как я здесь, я каждый день посылаю Урании по две-три телеграммы. Она отвечает мне примерно раз в неделю. Вот я как раз набросал текст еще одной. Хотите посмотреть? Может, вы что-нибудь присоветуете…
Он протягивает мне лист бумаги. Телеграмма очень длинная, очень теплая, с любовными излияниями и клятвами. В конце просьба — немедленно отправиться к Пики и добиться от него приказа об освобождении из лагеря. Пусть пригласит Пики в гости, запрет его в комнате и не выпускает до тех пор, пока он не подпишет приказ об освобождении…
— А что отвечает ваша жена?
— Вот телеграмма, я получил ее вчера.