Священник кончил читать молитву и в последний раз взмахнул кадилом. Какой-то шустрый деревенский мальчишка схватил неструганый крест, четыре бородатых мужика подхватили гроб, и застывшее лицо Мардаре проплыло над расступающейся толпой. Вдова Мардаре с младенцами на руках, окруженная остальными детьми, которые, как всегда, держались за ее юбку, медленно последовала за гробом. И я снова услышал ее искаженный болью голос:
— Мардаре, Мардаре… Они тебя убили, Мардаре… Бояре, бандиты, разбойники тебя убили… И ты умер, Мардаре… И оставил меня одну, Мардаре… Оставил меня одну с ребятишками. Как же мне их вырастить, Мардаре…
Мардаре, как и все покойники, ничего не видел и не слышал, Мардаре молчал. Он замолчал навеки. Один из его сыновей что-то сказал матери, указывая на нас пальцем. Вдова обернулась к нам:
— Бояре из Кырну убили его, товарищи! Они убили его, потому что он был коммунистом. Отомстите за моего мужа, товарищи… Не прощайте убийства Мардаре… Не прощайте им никогда… И господь им не простит… Я знаю, господь тоже не простит…
Похоронная процессия свернула в сторону сельского погоста, а мы снова сели в машину, шофер завел мотор и сразу включил максимальную скорость.
Сквозь шум и грохот мотора я еле расслышал голос Ороша. Он сказал, не поворачивая головы, как будто обращался к самому себе:
— Бояре из Кырну! Добрые, честные друзья господина инспектора Алистара Мынзу! Люди с «чистой совестью».
Ветер и дождь…
Ветер и дождь…
Ветер и дождь…
Мы ехали на север. Пейзаж изменился, справа от дороги появились холмы, покрытые редким лесом и кустарником. Дорога шла вверх, и тянуться по ней становилось все труднее. Разбитое танками шоссе до сих пор не отремонтировали, наша машина то и дело попадала в ямы, накренялась и поминутно грозилась вышвырнуть нас на дорогу. Так мы ехали, пока наконец не наступил долгожданный момент: машина остановилась, и водитель, повернувшись к нам, не без гордости сказал:
— Вы хотели видеть деревню Осику, товарищи? Вот она! Мы прибыли в Осику. Смотрите! Любуйтесь!..
Я посмотрел… Господи боже ты мой, какой это век? На дне обширной, похожей на глубокую лохань долины, окруженной почти со всех сторон грязно-бурыми холмами, лепилось несколько сот приземистых, жалких домиков, вид которых говорил о безысходной нищете. Немного поодаль робко высилась колокольня бедной деревенской церквушки. Еще дальше — несколько каменных построек, окруженных частоколом, — боярская усадьба. Помещичий дом, тоже приземистый, но чисто побеленный, заканчивался каким-то странным сооружением, похожим не то на пожарную каланчу, не то на узкую башню, которая, однако, так покосилась, что казалось, вот-вот рухнет окончательно. Бедность… Убожество… Нищета… Все эти слова лишь в слабой степени могут передать то, что я испытал, глядя на это человеческое поселение.
— Нравится тебе Осика? — спросил Орош.
— Очень, — ответил я усмехаясь. — Впрочем, у меня на родине, в Омиде, все выглядит ненамного лучше.
— Такие села, как Осика, и такие дороги, как та, по которой мы сюда ехали, — вот что досталось в наследство от всех этих «честных людей», друзей господина инспектора Алистара Мынзу. Нищие села, босые, голодные крестьяне и больше ничего…
Гынж, сидевший в нашей машине, что-то пробормотал себе под нос. Я спросил:
— Ты хотел что-то сказать? Говори!
— Что я могу сказать? Я вот подумал, что крестьяне из Осики живут так, как жили, наверно, люди сразу же после сотворения мира. Вот именно — сразу после сотворения мира…
— А теперь держитесь, — предупредил нас водитель, включая мотор. — Мы начинаем спуск.
Машина начала медленно и осторожно спускаться в долину, скользя по жидкой грязи. Казалось, она плывет по грязевой реке. Едва мы въехали на первую деревенскую улицу, из дворов повыскакивали мальчишки, а за ними и взрослые мужчины и женщины; они бежали за нами, размахивая руками, опережая нас и вызывая из соседних домов других жителей Осики. Эта странная и дикая пляска вокруг нашего газика сопровождалась криками:
— Машина! Машина! Им удалось добраться до нас на машине. Это не люди, а настоящие черти! Они приехали на машине!
Я спросил Ороша:
— В чем дело? Почему они так удивлены?
— Потому что они, наверно, еще никогда не видели в своем селе автомобиль. Обычно сюда ездят на лошадях. Мне говорили, что даже боярин Цепою, который побывал здесь недавно, приехал не на машине, а верхом в сопровождении дюжины молодых головорезов из Темею, вооруженных немецкими маузерами.
— Поэтому ты и решил, что нам во что бы то ни стало тоже надо приехать в Осику?
— Не совсем… Во всяком случае, я не жалею, что мы сюда приехали.
Мы остановились, и вокруг нашего газика тут же собралась большая толпа. Все знали Лику Ороша в лицо. Многие знали и сопровождающего нас Гынжа. Нашлись знакомые даже у водителя. Так что нам не нужно было объяснять, кто мы такие и зачем пожаловали. Глядя на окружающих нас крестьян, я подумал: не очень-то они рады нашему приезду… Впрочем, я не видел и признаков недовольства. Я видел равнодушные лица. Да, да, вот еще одно серьезное препятствие, которое нам предстоит преодолеть: равнодушие.
Один крестьянин все же спросил:
— Зачем вы к нам пожаловали, товарищи?
— Хотим поговорить, — ответил Орош.
— Так, так… Это хорошо. У нас тоже найдется, что вам сказать. Хорошо бы вам выслушать, что мы скажем, прежде чем вы сами начнете говорить. Так-то.
Эти слова послужили сигналом для других. И они заговорили все сразу:
— Что ж это такое делается, товарищи? О чем вы только думаете? Почему не освобождаете нас от перчепторов?[11] От бояр мы уже как будто избавлены, но что нам делать с перчепторами? Они отбирают у нас последние пожитки. У многих отобрали миски, кастрюли, лохани, даже ложки… Вы дали нам землю, товарищи. Это хорошо. Это справедливо. За это вам спасибо. А что нам делать-то с землей? Нам же нечем ее обрабатывать. У нас нет ни лошадей, ни волов, ни семян. У нас ничего нет! Вы же это знаете, товарищи. Почему вы не даете нам лошадей? Почему не выделяете семян? Почему не посылаете плуги?
Мы слушали молча. Видя, что им не возражают, крестьяне продолжали:
— Пошлите нам плуги и трактора! Выделите нам семян. Если вы и в самом деле наши товарищи, выделите нам кирпич, стекло, лес… Власть теперь у вас. Власть у коммунистов. Почему же вы медлите?
Лику Орош сделал знак, что хочет говорить. Люди замолчали. И Лику Орош спросил:
— Это правда, что здесь побывал на днях боярин Цепою? Был он здесь, в Осике, или не был?
— Был! Да, был! Ну и что же? Какое это имеет значение, был он или не был? Теперь у нас свобода: каждый может ехать куда хочет. Боярин Цепою имеет полное право приезжать сюда. А почему ты нас спрашиваешь, секретарь? Ты и так хорошо знаешь. У тебя всюду есть свои люди, и они тебе докладывают. Говорят, тебе докладывают не только о том, что мы делаем, но и о том, что мы думаем.
Орош улыбнулся.
— Да, вы совершенно правы, — начал он после того, как все замолчали. — Вы совершенно правы, когда говорите, что боярин Цепою имеет полное право приезжать к вам, в Осику. А я имею право знать обо всем, что происходит в уезде. Тем более что это нужно не мне лично, а нашей партии. Разве партия не имеет права все знать?
В толпе раздались смешки. Кто-то сказал:
— Если б партия знала всю правду, оно, может, и лучше вышло бы. Но многие из нас опасаются, что партия как раз не знает правды. Под видом правды партии подсовывают что-то такое, что лишь похоже на правду. Все это не так просто…
— Да, — подтвердил Орош. — Все не так просто. Я не отрицаю, что некоторые активисты могут ввести партию в заблуждение. Но партия умеет отделять ложь от правды, в этом можете не сомневаться. Партия умеет это делать точно так же, как вы умеете отделять зерна от плевел.
— Зерна от плевел, говоришь? Мы уже давно не видели зерен, смешанных с плевелами, мы и не стали бы их отделять. Мы бы слопали и то и другое.
Один крестьянин неопределенного возраста, с живым и насмешливым лицом протиснулся к нашей машине и сказал:
— Зерна видишь… И плевелы видишь глазами. Так ведь? Так. А правду? Эге! Это дело потруднее. Увидеть правду и отделить ее от лжи — это посложнее.
— Да, это сложнее, — подтвердил Орош. — Но это возможно. Вот, к примеру, господин Цепою. Насколько мне известно, он обещал вам рабочий скот, и плуги, и многое другое. Он даже обещал вам денег. Теперь, когда он чувствует, как говорится, нож у самого горла, он готов на любые обещания. Только бы вы отдали за него свои голоса.
— Так точно, — откликнулись в толпе. — Боярин много нам наобещал. Пожалуй, даже слишком много.
— И вы, значит, ему поверили?
— Кто поверил, а кто и нет!
— А почему бы и не поверить?
— Почему? — сказал все тот же крестьянин, блеснув лукавыми глазами. — Да хотя бы потому, что боярин уже не в первый раз соблазняет нас своими обещаниями. Мы отдавали ему свои голоса, а он, как становился депутатом или министром, сразу забывал про все свои обещания. Он-то, может, думал, что и мы о них забыли. Ан нет. Может, кто и забыл, да не все. Есть среди нас люди с крепкой памятью. И они думают, что если боярин Цепою раньше свои обещания не выполнял, то и теперь навряд ли выполнит.
— Нет, Памфил! — возразил высокий сутулый человек с грубыми чертами лица. — Ты не прав. Как раз теперь-то боярин обязательно выполнит свои обещания. Вон и сам товарищ секретарь говорит, что боярину нож приставлен к самому горлу. А когда человек чувствует у горла нож, он становится другим. Господин Цепою побожился, даже целовал крест. А когда человек крест целует, тут уж надо ему верить.
— Боярская клятва что собачий лай. Собака лает — ветер носит.
Наступило молчание. Все глаза были устремлены на Ороша. Все ждали, что скажет Орош. Он сказал:
— Нет у нас ни лошадей, ни волов, товарищи. Это правда. У нас, то есть у коммунистов, нет сейчас ни скота, ни семян. Нет у нас и товаров. Ни одежды, ни сапог — ничего нет. И это правда. Мы знаем, что вам туго приходится после недорода и войны. Мы знаем, что было бы справедливо прислать вам семян, муки и все необходимое. Было бы хорошо прислать вам хоть кукурузы, чтобы у ребятишек была мамалыга. Но мы ничего вам не пришлем. Потому что у нас ничего нет. А там, где нет, там и сам господь бог не добудет.