Люди слушали молча, с поникшими головами. Искренние слова Ороша взволновали их. Кто-то тихо спросил:
— Выходит, что и вы, коммунисты, такие же бедняки, как мы?
— Вот именно, — ответил Орош. — Мы так же бедны, как и вы сами. Может, еще беднее.
— Зачем же вы занялись политикой? Для политики нужны деньги. До сих пор у нас только богатые люди занимались политикой.
По-видимому, Орош только и ждал этого вопроса. Он повысил голос и спросил:
— А какую пользу принесла вам эта политика? Что дала вам политика этих богатых людей?
— Ничего, — пробормотал кто-то в ответ. — Бедность, вот что она нам дала. Мы стали только еще беднее.
Снова воцарилось молчание. Потом кто-то спросил:
— Что же обещаете нам вы, коммунисты? Не может быть, чтобы вы просили у нас голоса и ничего взамен не обещали. Это же закон: кто просит, тот и обещает. Что же вы обещаете?
— Только одно, — ответил Орош. — Мы обещаем, что будем управлять честно и по справедливости. Мы обещаем, что построим новую Румынию, что наша страна, которая так много страдала, обновится и каждый из вас найдет в ней свое место и свое счастье. Да, товарищи, это мы вам обещаем, но заранее предупреждаем, что все зависит не только от нас. Это не только наше дело. Сами мы никогда не сможем довести его до конца. Если вы хотите, чтобы жизнь изменилась к лучшему, вы должны сами приложить к этому руки. Вы будете теперь работать не на бояр, а на себя, на всю страну…
— Только на себя? Ну что ж, это было бы хорошо. А кто нам ручается, что так оно и будет? Кто поручится, что твои слова — правда, а слова Цепою — ложь?
— Будет так, как я вам говорю. Все будет именно так, как я вам говорю!
Орош замолчал. Крестьяне тоже молчали. Я смотрел на них и думал, что мне следовало бы сохранить в памяти все эти лица, эти бедные, заношенные пиджаки и залатанные рубахи, эти полуразвалившиеся дома и всю эту нищету, которая выглядела пострашнее, чем нищета и бедность Омиды, села моего детства. Еще печальнее выглядели дети Осики — худые, изможденные, бледные. Но дети вели себя как дети. Они не потеряли своей непосредственности. Они подошли ко мне и стали щупать мое кожаное пальто.
— Ух, какое пальто! — сказал один мальчишка.
— Да не-е… — возразил другой. — Уже потертое…
— Потертое, но хорошее. Давно вы его носите, дяденька?
— Лет двадцать.
Дети вытаращили глаза:
— Ого! А еще десять проносите?
— Проношу. Если буду жив.
— А почему бы тебе не жить, дяденька? Ты из города, а там едят хлеб. Там нет ни ветра, ни дождя, ни мороза. Живи себе сколько хочешь. Вот мой дедушка всю жизнь ел только мамалыгу, а все равно дожил до ста лет. Кабы не прошлогодняя засуха, когда и мамалыги не стало, он бы и сейчас жил. Засуха. Она-то его и засушила. Так засушила, что на нем уже и мяса не осталось — кожа да кости. Он и помер.
— Много людей умерло у вас в прошлом году?
— Ого! Много. Померли все старики. И дети умирали, да не все. Вот мой дедушка умер, а мы с братом живем.
— Много вас дома?
— Десять душ.
Пока я разговаривал с детьми, Орош продолжал беседовать с крестьянами. И я услышал, как его спросили:
— За кого же мы будем голосовать, товарищ секретарь? Боярина Цепою мы знаем. А кто ваш кандидат?
— Вот он, — сказал Орош, показывая на меня. — Вот наш кандидат. Его зовут…
Орош громко произнес мое имя. И все взоры обратились на меня. Крестьяне рассматривали меня в упор, не стесняясь. Только на двух-трех лицах я увидел улыбки.
— Этот товарищ… — продолжал Орош и снова назвал мое имя. — Этот товарищ сам из крестьян. Он родился в придунайском селе Омида.
Вот этого-то как раз и не нужно было говорить. Потому что все, абсолютно все лица нахмурились. Я сначала не понял, в чем дело. Что случилось? Потом я сообразил: они поглядели на мои руки. Да, именно так. Один из них высказал вслух то, что думали все:
— Он из крестьян, говоришь? Не верю… Ни за что не поверю…
— Почему? — удивился Орош.
— Почему? А ты погляди на его руки. Господские руки. У крестьян таких рук не бывает. Он в жизни не брал лопаты в руки. Или топора. Да что там говорить. Человека нетрудно узнать по рукам.
— Я же не говорил, что он крестьянин, хлебороб, — поправился Орош. — Я сказал, что он из крестьян, то есть крестьянский сын.
— Вон оно что! Ну, это может быть. Очень даже может быть, что это и так. А может, и не так. Может, он и не крестьянский, а чиновничий сынок. Теперь так многие делают: напялят крестьянскую кушму или кепку и выдают себя за крестьян, за рабочих. Только нас не обманешь. Мы тоже кое-что понимаем. А его мы не знаем. Никогда в глаза не видели. Отдадим ему свои голоса, а назавтра его и след простыл. Ищи ветра в поле! Вот так-то, товарищ секретарь. Ты уж извини, но я скажу до конца: нам бы надо своего человека. Нам бы такого кандидата, которого мы знаем с малолетства, который с нами пуд соли съел. А этот — что? В воскресенье мы его выберем, а в понедельник он укатит в Бухарест — и делу конец. А нам бы такого, с кем и в понедельник можно бы поговорить по душам.
— Для этого у вас всегда есть партия, — сказал Орош.
— Партия, говоришь? Что ж, это хорошо. А почему партия не спрашивала нашего совета, прежде чем выставить его кандидатуру?
Орош шепнул мне:
— Говори теперь ты. Объяснись.
Во время этой избирательной кампании у меня бывали удачи. Но бывало и так, что мои выступления совсем не достигали цели. От чего зависел успех или неуспех — это всегда было для меня тайной. Вот почему каждый раз, когда мне нужно было выступить, я ощущал какую-то неуверенность. Так было и в этот раз. Тем более что сейчас я вообще чувствовал себя неважно. Я устал от дороги. Меня мучило все то, что я увидел в Осике, — ужасная бедность, изможденные лица, голодные дети. Все это не могло не пробудить в моей душе тоски и уныния. Но я не имел права молчать. И я сказал:
— Вы, конечно, не враги коммунистов. Знаю, что и ко мне вы тоже не относитесь враждебно. Но вы видите меня в первый раз, и я понимаю ваши сомнения. Вы хотите узнать, кто я? Ну что ж, я отвечу. Я скажу вам все как на духу. Как на исповеди…
И я коротко рассказал им о своей жизни. Я рассказал, как приехал в Бухарест и стал журналистом. Я рассказал и о судьбе своих близких, оставленных в Омиде. И о том, как складываются в столице судьбы разных наглецов и проходимцев. Мне не нужно было выдумывать. Я лично знал много таких людей. Они были типичными для бухарестского общества. Я рассказал о закулисной бухарестской политической жизни. О том, что может увидеть и понять столичный журналист, если только он не желает навсегда превратиться в лакея и мальчика на побегушках. Я сказал, что не думаю, чтобы у меня были какие-то особенные политические и общественные таланты. Но я хочу стать депутатом не для своего личного благополучия. Я обещал им, что, если я стану депутатом от Телиу, я не забуду своих избирателей.
Мне казалось, что я справился с возложенной на меня задачей и сказал все, что следовало сказать в подобном случае. Но когда я кончил речь и посмотрел на лица слушателей, я понял, что поторопился в своих выводах. Они мне не поверили. Особенно заключительной части моей речи, когда я обещал, что буду часто приезжать в Телиу и заниматься делами своих избирателей. Я не выдержал и спросил:
— Почему вы мне не верите?
Ответ оказался несколько неожиданным и для меня и особенно для Ороша.
— Потому что мы знаем твоих товарищей-коммунистов из нашего села. Уж их-то мы хорошо знаем. Вот мы, к примеру, все здесь, а их нету. Где они? Где наш примарь? Где секретарь нашей партийной организации? Они с утра отправились в Мургу. Там у них собрание. Когда бы мы их ни хватились, у них то собрание, то заседание…
— А мы не любим собраний. Уж слишком часто вы, коммунисты, созываете собрания. А что такое собрание? Одна болтовня.
— И еще одного мы боимся: нагрузок. Вы, коммунисты, привыкли всем давать нагрузки. Как только к вам придешь, сразу же получай нагрузку…
— А что же делать? — спросил Орош. — Кто-нибудь же должен работать? Где взять людей? Приходите к нам все, вот и станет легче. Чем больше вы откликнетесь на наши призывы, тем меньше станет нагрузок…
— Критикуйте нас, — добавил я. — Мы готовы выслушать любую критику. И исправить любую ошибку. Мы признаем свои ошибки.
— А вот наш местный секретарь не очень-то любит критику. Мы ни разу не слыхали, чтобы он признавал свои ошибки.
— Вот с этого вам бы и начать! С вашего примаря, с товарища Трандафира. Почему вы позволяете ему кричать на людей? А между прочим, раньше, до того, как вы его назначили на должность, он не кричал. Разговаривал всегда мягко, сладенько…
— Хватит с нас криков! Достаточно на нас покрикивали бояре.
— Мы ведь тоже люди!
— А товарищ Алеку, районный секретарь, почему ходит мрачный? Почему никогда не улыбнется? Такой важный, что и глядеть-то на него боязно. Когда он идет по улице, мы стараемся не попадаться ему на глаза. Разве так должен вести себя коммунист? Мы же не требуем, чтобы коммунисты были святыми и отрастили себе крылышки. Надо, чтобы они были такими же людьми, как все. Вот вы толкуете, что собираетесь изменить мир, сделать его лучше. Это хорошо… А может, начинать-то вам надо с самих себя? Может, вам самим надо измениться, прежде чем менять других? Среди вас, ей-богу, немало таких, кому не мешало бы измениться. Вот, к примеру, подхалимы… Зачем партии подхалимы? А? Зачем?
— Мы используем тех людей, которые у нас есть, — сказал Орош. — Тех, которые кажутся нам честными и преданными. Бывает, конечно, что нас вводят в заблуждение. Бывает, что и грубо обманывают. Встречаются саботажники, воры, подхалимы. Все это так. Но мы от них избавляемся. Как только видим, что человек не подходит для своего места, мы его гоним из наших рядов…
— Гоните его в шею? Это хорошо. Но только выгонишь его из одного места, глядишь, а он уже себе другое облюбовал. И снова за старое. А почему не расстреливаете воров и обманщиков? Если вы и в самом деле хотите от них избавиться, нечего их жалеть. Лучше нас пожалейте…