— Нельзя же расстреливать каждого, кто проворовался? Мы отдаем их под суд. Их наказывают по закону.
— По закону? По какому такому закону? До сих пор законы издавали бояре. А теперь ваша власть — вот и меняйте законы. Зачем вам старые законы?
— Почему вы назначили префектом Бушулянгу? Он старый мошенник и боярский прихвостень. Уж мыто его знаем. Почему он до сих пор префект?
— Бушулянга служил всем партиям!
— Бушулянга — бандит!
— Бушулянга — лжец!
— Пора взять его за глотку!
— Расстрелять его!
Страсти разгорались. Люди волновались, кричали, перебивали друг друга. Орош дал им высказаться. Пусть скажут все, что у них на душе. Когда стало немного тише, я спросил:
— Так чего же вы все-таки хотите? Собираетесь снова голосовать за боярина Цепою? И снова играть в старую игру?
— Ты шутишь, товарищ! Никто этого не хочет. Боже избави нас от старых порядков.
— Нет, товарищ, вы нас не поняли. Мы проголосуем как надо. Пусть у меня рука отсохнет, если я буду голосовать за господина Цепою.
— Мы будем голосовать за коммунистов. Все голоса получат коммунисты…
По лицу Ороша видно было, что он доволен. Но я чувствовал, что дело еще не закончено. Еще не сказано все, что должно быть сказано в этот день. И в самом деле — не успел я об этом подумать, как человек лет пятидесяти, с жидкой бороденкой и длинными, до плеч, волосами подошел ко мне вплотную и спросил:
— Скажи, товарищ, ты — партия?
— Нет, — ответил я. — Партия — это не я.
— Значит, партия — товарищ Орош?
— Нет, — сказал я мягко. — И товарищ Лику Орош — это еще не партия.
Я увидел, что люди прислушиваются к нашему разговору. Человек с жидкой бороденкой продолжал:
— А как же это понимать? Ты не партия. Лику Орош не партия. Кто же она, эта партия, о которой вы все рассуждаете? Вон господин Цепою, приезжая к нам, говорит: «Либеральная партия — это я!» Господин Тырнаву тоже говорит: «Либеральная партия — это я!» Когда приезжает отец Лэстареску, он говорит: «Партия царанистов — это я!» А кто же тогда коммунистическая партия, о которой вы все говорите, да никто ее не видал?
Я повременил с ответом, думая, что на этот вопрос захочет ответить Орош. Но так как он молчал, я сказал:
— Партия — это вы. Все вы, вместе взятые, миллионы таких, как вы, — крестьян и рабочих…
— Не может быть! — сказал длинноволосый и удивленно поднял на меня глаза. — Не может того быть, чтобы все мы были одна партия. О других крестьянах из других сел не скажу. И о рабочих не скажу. Чего не знаю, говорить не буду. Но крестьян из Осики я, слава богу, хорошо знаю. И стало быть, говорю тебе: не может того быть, чтобы все крестьяне Осики была одна партия. Вот, к примеру, господин Ионеску Гэлбяза. Он ведь тоже живет здесь, в нашем селе. Вот он, стоит там, на площади… Говорю тебе, что Гэлбяза не может быть партией. У него не только земля, но и богатые постройки, сараи, конюшни. У него есть лошади, есть овцы. Он мне не партия…
— Вы, бедняки, вы — партия, — сказал я.
— Вон как! Это другое дело…
Я видел по лицам крестьян, что разговор еще не закончен.
Ветер гнул черные ветки деревьев. Ветер хлестал нас по щекам и обжигал лицо. Какой-то человек, уже немолодой, но еще и не старый, все время вертелся вокруг меня и как-то странно перекладывал из одной руки в другую толстенную дубину. Гынж тоже обратил на это внимание и не спускал с него глаз. Неужели человек этот и в самом деле замышлял что-то недоброе? Но вот он наконец решился и подошел ко мне вплотную. И я услышал его хриплый голос:
— Товарищ… а, товарищ? А если и вы, коммунисты, нас обманете? Вы уж извините за такой вопрос. Что нам делать, если и вы нас обманете? Столько раз нас уже обманывали… Что, если вы тоже…
Я спросил:
— А почему вы сомневаетесь?
Человек с палкой посмотрел на меня с нескрываемым удивлением. Как будто он впервые в жизни встретил такого чудака.
— Да как же мне не сомневаться? — искренне сказал он. — Думаете, только я сомневаюсь? Все сомневаются. Такова жизнь.
— Но я спрашиваю о ваших личных сомнениях. На чем они основаны?
— А вы не догадываетесь? Мы, товарищи, сомневаемся во всем. Потому, сколько я себя помню, нас всегда обманывали. Нас обманывали бояре. Потом боярские слуги. Нас обманывали политиканы. А вот теперь появились вы, новая партия, коммунисты. Что, если вы нас тоже обманете? Что нам делать-то на другой день после того, как вы нас обманете? Многие боятся, что так оно и будет — дело кончится обманом. Как только вы укрепитесь у власти, вы сразу заговорите по-другому. Власть ударяет человеку в голову. Власть — она как крепкое вино…
— Да, да, верно он говорит!
Похоже, что человек с дубиной в руке затронул старую рану. Похоже, он выразил то, что думают многие. Орош это мгновенно понял и собрался ему ответить. Но ему не пришлось говорить. Вместо него в разговор вступила женщина, на которую я раньше не обратил внимания, хотя она стояла совсем рядом со мной.
Она тоже была уже немолодая, но и не слишком старая. В вышитом жилете, в длинной юбке и в темной шали. Поражали ее живые угольные глаза. Она вмешалась в разговор, и я с удивлением прислушался: женщина говорила гладко, свободно, легко, не запинаясь и не подыскивая слова. Она обрушилась на человека с палкой и обругала его. Она бранила его почем зря, а он стоял растерянный, даже несколько испуганный и слушал ее. Он пробовал ее остановить, но это ему не удалось. Женщина продолжала говорить почти без передышки. Наконец ему удалось вставить слово:
— Что с тобой, Штефана? Белены объелась, что ли? Я тебя не узнаю. И давно ты стала такой?
— Давно, давно… Ты слеп и не видишь, что у тебя под носом делается. Эх ты, дурак дураком… Хоть и старый, а дурак…
— Стой, Штефана! Погоди минутку, Штефана! Что ты на меня вдруг взъелась? Какая муха тебя укусила? Почему ты ругаешь меня при всем честном народе?
Он словно подлил масла в огонь. Женщина закричала:
— Почему? Ты еще спрашиваешь почему? Ах ты дурак дураком… Почему? Ты пристаешь к товарищам и еще спрашиваешь, почему я тебя ругаю? Ты спрашиваешь, кто партия? Ты спрашиваешь, что будет, если партия тебя обманет? А разве я не партия, дуралей? А ты еще сомневаешься? Как ты смеешь сомневаться? Значит, ты и в своей жене сомневаешься? Ты же мой муж. Значит, ты и в самом себе сомневаешься? Мы сами себя обманем, что ли? — Женщина обернулась ко мне и к Орошу и продолжала уже другим тоном: — Ведь это мой муж, товарищи. Вот я хоть и баба и нигде, кроме Осики, не была, ничего не видела, а вот поняла, что такое партия. А он не понял. Мне стыдно, что он оказался дураком. Мне стыдно, что я замужем за ним вот уже тридцать лет. Только детей он сумел сделать… Их у нас четверо — три девушки и один парень. Их было бы больше, если бы я его послушалась. Но у нас только четверо. Хватит при нашей-то бедности. Так оно всегда бывает с детьми: у кого они есть — пусть радуется. У кого их нет — пусть не жалеет…
Она поискала глазами своих детей в толпе и крикнула им:
— Идите сюда! Познакомьтесь с товарищами. Пусть на вас поглядят…
Они вышли из толпы, и оказалось, что это уже вполне взрослые люди. Все четверо были в мать — и лицом, и осанкой.
— Вот мои дети, товарищи. Один бог знает, как тяжело было их вырастить. Но я их вырастила. А теперь я сделаю их коммунистами. Все четверо будут у меня коммунистами. А что касается моего непутевого муженька, то мне стыдно за него, товарищи. Говорю ему: запишись в коммунистическую партию, как я… А он: нет да нет, боюсь, говорит, что эти, с Запада, высадятся в Констанце, прилетят на самолетах и повесят нас на первой акации… Вот он у меня какой! Боюсь, говорит, за завтрашний день. Опасаюсь, говорит, за то, что может случиться завтра. А что может случиться завтра? Завтра случится то, что мы захотим. Мне стыдно за мужа, товарищи. Дуралей он, вы уж его простите, товарищи…
— Ты меня не оскорбляй, Штефана, — пробормотал человек с дубиной. — Вот погоди, придешь домой, я тебя проучу.
— Думаешь, испугалась? Не боюсь я тебя, дуралей. Это же не твои слова. Это ты повторяешь слова, которым научили тебя Гэлбяза и боярин Цепою. Они тебя накручивают, дуралей. Вот при всех говорю: если не возьмешься за ум, пеняй потом на себя! Не смей даже являться домой — я тебя и во двор не пущу. С таким дуралеем я и знаться не желаю.
Кто-то из толпы спросил:
— И в постель к себе его не пустишь, Штефана?
Женщина смутилась и даже слегка покраснела, но быстро оправилась от смущения и ответила:
— И в постель… Вот вам крест! Он мне противен.
Человек с палкой пробормотал:
— Я тебе противен, Штефана? Ты меня не пустишь в постель? Ты? Ты меня не пустишь…
В толпе засмеялись. Женщина не обратила на это никакого внимания и продолжала:
— Неужто ты до сих пор еще не понял, что ведешь себя как дурак, Агапие? Был ты батраком у боярина? Был. Ел похлебку боярских слуг? Ел. Долгие годы тебя только похлебкой и кормили. Теперь пришло такое время, когда мы тоже можем стать людьми, а ты скулишь: «а если», «а вдруг», «а если вы нас обманете?», «а вдруг прилетят те, на самолетах?» Как тебе не стыдно, Агапие! Трус ты несчастный, Агапие…
Я подумал, что пора бы объявить собрание закрытым, а то появится еще какая-нибудь пара вроде Штефаны и Агапие и тоже начнет выяснять свои отношения при всем честном народе. Но тут я увидел приближающегося к нам всадника. Толпа расступилась. На лошади сидела женщина в сапогах и поддевке. Издали она показалась мне маленькой и толстой, но, когда подъехала ближе, я понял, что она горбата. Лицом она тоже не вышла: маленькие хитрые глазки, большой нос, похожий на картофелину.
Подъехав почти вплотную к нашему газику, горбунья ловко спрыгнула со своего коня и улыбнулась:
— Добрый день, товарищи. Здравствуйте!
В толпе громко засмеялись. Кто-то заметил:
— Барышня Ангелиу тоже стала товарищем. Здравствуй, товарищ барышня…
Горбунья не обратила никакого внимания на эти слова и протянула руку Орошу: