— С минуты на минуту явится новый доктор, — сказал Цигэнуш. — Она должна сделать мне еще укол. Я не знаю, как называется то, что она в меня вливает, но именно эта жидкость и спасла мне жизнь..
Осенью сорок четвертого года, когда компартия стала легальной и коммунисты, выйдя из подполья, впервые смогли наконец встречаться открыто, выяснилось, что среди них есть люди, во многом думающие по-разному. Очень по-разному, например, многие относились к интеллигенции. Среди коммунистов были и так называемые «леваки», которые ни во что не ставили интеллигентов.
— Вы, интеллигенты, все до единого заражены мелкобуржуазными настроениями, — говорили они.
Но были и другие коммунисты, которые, подобно Орошу, уважали интеллигенцию и охотно помогали интеллигентам найти свое место в партийной и общественной жизни. Услышав, как уважительно говорил Цигэнуш о докторе, я позволил себе заметить:
— Значит, и интеллигенты на что-нибудь годятся?
— Да, но только в том случае, если они слушают народ.
Я решил не препираться с больным товарищем, тем более что как раз в этот момент в палату вошла высокая, крупная женщина, похожая на спортсменку. Комната освещалась одной-единственной лампочкой, свисающей с потолка, поэтому я не сразу ее разглядел. Мне показалось, что она блондинка, но потом я увидел, что у нее рыжеватые волосы, напоминающие краски осеннего леса, и большие глаза, несколько уставшие, но все еще полные жизни и огня.
Увидев незнакомых людей, она представилась:
— Роза Паулиан…
Я вздрогнул и переспросил:
— Паулиан?
Женщина взглянула на меня и тихо промолвила:
— Для тебя — Роза Калеб…
Мы долго глядели друг на друга. У нас обоих, по-видимому, было такое чувство, будто мы не верим своим собственным глазам. Потом мы оба почти одновременно рассмеялись. Со стороны можно было подумать, что это веселый, радостный смех. Но для нас в нем было немало горечи.
— Значит, это ты доктор Роза? Роза Калеб! Роза… Маленькая Роза, с которой…
— Да, да, это я…
С улицы доносился шум ветра. Осенний ветер за окном терзал деревья. Роза стала готовиться к уколу. Она зажгла спиртовку, чтобы кипятить шприц. Я смотрел на нее и слушал завывание ветра. Печальный и холодный осенний ветер…
Много лет прошло со времен крестьянских бунтов 1907 года. Крестьяне, расстрелянные по приказу генерала Авереску, уже успели превратиться в прах, как и те, которых пытали и убивали жандармы Иона Братиану, того самого Братиану, которому «перерезал глотку» один из его ближайших друзей — доктор Митика Ангелиу. Но у нас, в моем родном селе Омида, в узкой долине Калмацуи, люди с тех пор уже не чувствовали себя счастливыми. Память о пролитой крови, о расправе над восставшими была жива. Помещики ничего тогда не поняли и ничему не научились, они продолжали выжимать из крестьян последние соки. Даже с большей жадностью, чем прежде.
Село наше было недалеко от Дуная. А там, за Дунаем, полыхал огонь Балканской войны. В селе довольно смутно знали, что происходит за Дунаем, хотя наш нотариус Джика Стэнеску, учитель Георге Попеску-Брагадиру, доктор Ганчиу и секретарь примарии, он же регент церковного хора, Флоря Фока читали иногда крестьянам вслух военные сводки, напечатанные в газетах. И люди повторяли услышанные новости дома и в сельском кабачке.
— Болгары разгромили турок под…
— В Константинополе началась революция…
— Греки побили турок под…
— Сербы захватили у турок крепость…
Турки терпели поражение от балканских народов, тех самых народов, которые в течение веков находились под их гнетом. Казалось, Турецкая империя находится при последнем издыхании.
— Слыхали? Турки убивают всех пленных христиан…
— У Энвера есть своя яхта, на которой он совершает прогулки по Босфору. В топку бросают пленных христиан, причем живьем. Это одно из любимых развлечений Энвера-паши, министра и зятя самого султана.
— В Турции убивают всех армян…
— В Армении убивают турок…
— Откуда вы знаете?
— Об этом знают все. Говорят, что немцы вот-вот объявят всеобщую мобилизацию. Говорят, что и в других странах начнется мобилизация. Говорят…
— Уже вспыхнули эпидемии. И турки и христиане гибнут от болезней…
— Сыпняк… Холера… Чума…
У меня, как и у всех людей, были уши. И я невольно слышал все эти разговоры. Мне хотелось бы, чтобы услышанное входило в одно ухо и немедленно вылетало из другого. Но я не мог управлять своей памятью. И не мог приказывать мыслям… И вот ко всему тому, что я уже успел повидать в жизни своими глазами, добавились воображаемые картины ужасов и страданий, о которых рассказывали окружающие меня люди. И все эти рассказы накладывались, наслаивались на те жизненные впечатления, которые хранились где-то на дне моей памяти. Все, что я слышал, мгновенно превращалось в воспоминания. Случайные, разрозненные, но терзающие душу.
На село опускалась ночь. Наступало время сна. Но я часто не мог заснуть, потому что в моем измученном мозгу теснились мрачные картины. А когда я наконец засыпал, меня терзали кошмары. Мне снились битвы и погромы. Мне снились штабеля трупов. Иногда мне снилось, что я уже и сам солдат, что в руках у меня ружье и я отстреливаюсь от наседающих со всех сторон врагов. Мне снились поля сражений. Иногда казалось, что они покрыты грязью. Иногда почва была каменистой, твердой. Но и в том и в другом случае над полем стелился едкий дым, всюду раздавались дикие крики ужаса, ржание раненых лошадей, предсмертные стоны солдат. Огонь пожара лизал мне щеки. Я шагал по трупам убитых, и они смотрели на меня неподвижными, стеклянными глазами. Раненые хватали меня за ноги, умоляли спасти их, дать им глоток воды, вынести с поля боя. Иногда мне снилось, что я сам лежу бездыханный, в крови и грязи и в моей груди торчит кинжал, которым я был заколот. А по трупу моему шагают солдаты, опьяневшие от крови, усатые, бородатые, похожие скорее на зверей, чем на людей. Мне хотелось пить, один глоток воды мог бы вернуть меня к жизни, но никто меня не слышал, солдаты продолжали шагать и давить меня сапогами. Мне было больно, ужасно больно. Я терял сознание и просыпался весь в поту.
— Хорошо детям, — говорили взрослые. — Они ничего не знают. Растут себе, как колючки в поле…
Мы действительно росли свободными и дикими. Почти как колючки в поле. Никто не обращал на нас внимания. Но что толку? Меня постоянно терзал страх, навеянный разговорами взрослых. В ту пору у меня были уже большие белые зубы, как у волчонка. И я часто смеялся. Я смеялся и скалил зубы.
— Ты чего смеешься, зубастый?
— Мне так хочется, дяденька. Хочется, и все! И я не могу остановиться. Смеюсь, пока живот не заболит. Смеюсь, пока не насмеюсь досыта…
— Хорошо, что тебе это все-таки удается… Жаль, что с едой у тебя так не получается. И почему тебе никогда не надоедает есть!
— Ну, это совсем другое дело. Есть всегда хочется. Да и сам ты, дяденька, никогда ведь не ешь досыта…
— А чем еще ты бываешь сыт?
— Зимой — катаюсь на санках, летом — купаюсь в речке, сколько хочу… Да и послушать враки взрослых — тоже сыт будешь, вчера вот дяденька Авендря рассказывал, будто бы застрелил однажды зайца, у которого-было три глаза…
— Замолчи, озорник! Не смей осуждать взрослых!
— Не ругайся, дяденька. А то я запущу в тебя камень. Я здорово целюсь, попаду точно в башку.
Дядя Войку весело смеется:
— Ты похож на своего деда, моего покойного отца. Да и на меня ты похож. Не терпишь, чтобы тебе наступали на хвост… Хвоста у тебя нет, но ты не терпишь, чтобы тебе на него наступали. Молодец! Всегда будь таким. Держи хвост пистолетом!
Отец мой быстро сдавал. Он как будто весь высох. Старела и мать. Старели наши соседи и соседки. И шелковицы постарели. И акации. Даже тополь, который стоял посреди двора. Все деревья во дворе и перед домом старели и каждый год теряли свои ветки. Все, все, что меня окружало, старело. Только мы, дети, росли. Вокруг нас росла и трава. Но трава жила недолго. Весной она пробивалась из земли, а осенью уже засыхала. К началу зимы трава умирала.
Иногда я жалел, что не могу расти так же быстро, как трава. Мне не терпелось вырасти поскорее и пойти по жизни быстро и весело. Как можно быстрее…
— Ты и так пройдешь свою дорогу очень быстро. Зачем тебе торопиться? И в конце концов станешь травой. Хочешь ты этого или не хочешь, а все равно превратишься в траву и тебя будут щипать ослы. Да, да, ослы пасутся на траве, которая вырастает из праха умерших людей. Таков удел всех. Это и твоя судьба, твой жребий… От этой судьбы не уйти даже королю… Да, да, настанет время, когда ты будешь травой и тебя будут щипать ослы…
Я задумывался. Мне становилось грустно, и я спрашивал:
— В самом деле ослы?
— Да, ослы. Они очень любят траву… Впрочем, ослов не мешает опасаться и сейчас, пока ты еще жив, пока ты еще человек. Осел может стукнуть тебя копытом, когда ты меньше всего этого ожидаешь. У него крепкие копыта. Он может так лягнуть, что и помереть недолго.
— О господи!
Я превращусь в траву, и меня будут щипать ослы! Почему ослы? Я не очень-то люблю ослов… Вот лошади — совсем другое дело. Больше всего на свете я люблю лошадей. Они несутся галопом по полям. Они ржут. Они быстрые, сильные, ласковые. Георгий Победоносец всегда изображается на иконах верхом на коне, на великолепном белом коне, который топчет копытами дракона… Прекрасные принцы несутся верхом на белых конях… Во всех сказках кони всегда белые. Только святой Димитрий, как говорит легенда, ездил на красном коне. Его конь был красный, как огонь… Как жаркое пламя…
В наше село приходили не только бухарестские газеты «Адевэрул», «Диминяца» и «Универсул», но и еженедельник, который назывался «Война народов». Именно в нем печатались цветные рисунки и фотографии, изображающие различные батальные сцены. Этот журнал получал наш учитель Попеску-Брагадиру и иногда давал его мне поглядеть. Все мои военные кошмары питались иллюстрациями из этого журнала. Именно в нем я впервые увидел трупы, сложенные штабелями, и все прочие ужасы Балканской войны. Солдаты, оставшиеся в живых, не могли справиться с погребением такого множества убитых, поэтому они и складывали их трупы штабелями, обливали керосином и поджигали. Мертвые горели ярким красным пламенем.