— Боги-выскочки, — продолжала она. — Мелкие, как мыши. — Не знаю, ведала ли она, что Губителя именуют также Мышиным богом, или это сравнение просто пришло ей в голову. — Они ничтожны и преходящи рядом с Царицей Лета, Владычицей Зверей, Сияющей матерью пустоты, чей скипетр и царский топор тщатся они присвоить. Но они множатся и множатся… И мыши осиливают змею.
Такие слова в устах служительницы Богини! Даже я, пожалуй, не рискнула бы. произнести их, а ведь слыла вольнодумной.
— Но меня змеи Болота признали, не так ли?
— Так. — Она огорченно покачала головой, подобно змее, вправо-влево. — Поэтому ты, безусловно, хуже солнцепоклонников. Ты предаешь то, чему принадлежишь.
— А вот об этом — не надо. Не надо и утверждать, будто я действую подобно мужчинам, мыслю подобно мужчинам. Не то у нас получится прелюбопытный диспут, но ради нею вряд ли стоило затевать переговоры.
— Мы не хотели их. Ты нам их навязала. И чувствуешь себя победительницей. — Она откинулась в кресле, пожевала бледными гулами. — Но возможности у тебя всего две. Или уничтожить нас, или сделать опорой своей власти в этой стране. Единственной опорой.
— С чего бы?
— Потому что ты не уничтожаешь здешние племена. Следовательно, ты намерена ими управлять. А это — невежественные дикари, почитающие Богиню в обликах пчелы и козы.
— Облики не хуже иных прочих. Они пристали Матери, я не ошибаюсь. И Дева-защитница носит панцирь из козьей шкуры.
— Ты сама прервала «любопытный диспут». И не прячься за разрешениями атрибутов Богини! Мы говорим о племенах.
— С чего ты взяла, будто я так держусь за власть над ними?
— Потому что храм, хоть и расположен вдали от побережья, знает обо всем, что творится на побережье. А сегодня я увидела то, что там происходит своими глазами. Все это копошение в бухте, суету, грохот и… это, — она указала пальцем на чертежи на моем столе, словно бы на кучу отбросов. — Отвратительно.
— Почему? Разве море — не любимая стихия Богини?
— Вот и следует ее оставить Богине, и только ей одной. Но ты хитра, ты постоянно стремишься сбить меня, стать хозяйкой разговора. Точно так же ты ведешь себя во всем прочем. Если бы ты не желала закрепиться здесь, ты избрала бы иную манеру действий.
— А если мне не по душе обе предложенные тобою возможности? Если я оставлю в покое и вас, и храм, но — на моих условиях?
— Откуда такое великодушие?
— Просто я не из тех, кто разрушает храмы.
— Хочешь сказать, ты из тех, кто их строит?
Я промолчала, потому что не была уверена в ответе.
— Каковы же будут твои условия?
— Не притворяйся, что не знаешь, Мормо.
Она знала. И ей очень не хотелось произносить этого вслух. Хотя то, что она уже сказала, было куда как сильнее…
— То, что ты требуешь, невозможно, — сухо выговорила она.
— Почему? Земля перестанет родить, солнце сойдет с небес, реки нальются кровью и бесплодными станут женщины и звери? — И повторила то, что слышала в деревнях. Мормо это поняла.
— Такова их вера. А раз вера такова, значит, так оно и есть. Иначе нельзя. Здесь жи-вут не жалкие атланты, которые трепещут от милейшего окрика своих хозяев. Племена побережья постоянно грызутся между собой и повинуются лишь самому суровому принуждению. Или ты думаешь управлять ими, слегка поиграв на их слабостях? Так можно захватить класть, но удержать ее нельзя.
— Значит, фундамент власти скрепляется кровью?
— Только так.
— Если бы ты говорила лишь о крови воинов, я бы, может, и согласилась с тобой. Но не о крови младенцев.
Она жестко усмехнулась.
— Знаешь, когда теряли могущество великие страны, посвященные Богине? Когда их правители начинали мыслить, как ты, и заменять младенцев куклами или зверями. Вспомни, что стало с Критом. Стоило им отказаться от древних обычаев, и Богиня отвернулась от него и отдала на поживу язычникам.
— Расскажи это атлантам. Они, насколько мне известно, никогда не кормили солнце куклами или ягнятами, отдавая предпочтение человеческим сердцам. Или ахейцам. Разорив Крит, они переняли иные тамошние ритуалы, Но усвоили, что вешать, жечь или топить кукол недостаточно, и стали убивать на алтарях людей. Сначала мужчин. А теперь — исключительно женщин. Девочек.
Я невольно вспомнила о верховном царе ахейцев и его дочери (или это была не его дочь?).
— Мы справедливы, — гордо сказала Горгона. — Мы требуем только первенцев. И не спрашиваем, какого они пола.
— Вот ты и проговорилась, Мормо. Мы требуем! Не Богиня. А я — служанка Богини, не ваша.
— Ты совершаешь ошибку, отвергая указующий перст Храма. Большую ошибку. Подобные слова всегда — признак слабости, как насморк — признак простуды.
— В храме служат всего лишь люди. И никто из людей не может приказывать мне, кроме законно избранной царицы Темискиры.
— Кто здесь знает о твоей Темискире? И кто вспомнит о ней?
— Достаточно, что о ней знаю и помню я.
— Ты еще можешь упрекать нас за слово «мы»? Ты, твердящая без перерыва «я, я, я»!
— Итак, «я» против «мы». Недурно звучит. Обязательно расскажу в Темискирском храме. А пока запомните — или вы порадуете Владычицу Зверей кровью зверей, или я перекрою все пути к храму, осушу болото, и тогда не будет никаких жертв.
— Мы вернулись к тому, с чего начинали. — Ее лицо не выражало испуга.
— Как змея, что сворачивается в кольцо.
— Но ты грозишь убить наших змей. И нас тоже. — Мормо встала. — Не страшно. Есть древняя мудрость: «Все змеи родятся из крови горгоны».
— Ты подсказываешь мне способ действий, Мормо. Но я предполагала бы иной.
— Это неважно. Какой бы ты ни избрала, так, как ты хочешь, не будет!
— Полно! Ни заклинания ваши, ни обряды, ни курения не имели надо мной силы. Неужто ты стремишься достичь большего, без конца пережевывая одну и ту же жвачку? И откуда тебе знать, сидя у себя в болоте, чего я хочу?!
— Ага! — она рассмеялась сухо и дробно (словно мелкие косточки посыпались с ладони в горшок). — Сонная рыба проснулась. Это гораздо больше того, на что я надеялась.
— Я вижу, тебе нечего добавить. Возвращайся к своим сестрам, горгона, и передай им, что видела и слышала. Сейчас новолуние, и если до полной луны я не услышу ответа, вы узнаете руку Богини.
— Ты получишь ответ, Военный Вождь, — Мормо опять возложила на себя маску, и на меня смотрели два светящихся зеленых камешка.
Пока мы говорили, солнце исчезло за стеной крепости, и в наступившем полумраке фигура горгоны приобрела нечеловеческое величие.
Я ударила по щиту, и дверь открылась. Вошла Киана.
— Возьми людей и проводи нашу гостью до полосы пустыни.
Киана осклабилась.
— Нелишняя предосторожность. Наступает ночь, а сквозь эти камешки, пусть и шлифованные, вряд ли что-либо видно. Да и вообще в одиночку небезопасно…
При всей склонности к насмешкам обычно Киана так много не болтала. Ее многословие объяснялось лишь сильнейшей неприязнью к горгоне. Та притворилась, что не поняла этого.
— Не стоит утруждать себя моей охраной. Ночь для нас — объятия Богини, и тьма — наша мать.
— Позволь оказать тебе услугу, — учтиво сказала я, нисколько не сомневаясь, что горгона в этом не нуждается. Но нежелательно было, чтобы она в темноте шастала по верфи. — Мои люди разгонят волков, если они тебе повстречаются.
— Ты всегда настаиваешь на том, чего хочешь. — Она вновь захихикала, но из-за маски смех прозвучал гулко и оттого немного жутковато. — Но знаешь ли ты сама, чего хочешь?
Провожать посланницу я не пошла. Достаточно того, что я ее встретила. Но когда я запалила лампу и вернулась к столу, работа не пошла. Прислушавшись, уловила, как прогремели по двору копыта, как обменялись паролем дозорные, открылись и захлопнулись ворота. Голова болела, словно я перебрала крепкого вина или темного пива. Может, Мормо все же пыталась неким непонятным образом наложить на меня чары?
Я задула лампу и, покинув комнату, спустилась по лестнице. Прошла через двор. Он казался безлюдным, но слышно было, как на-верху перекликаются часовые. Хотя огонь в оружейной мастерской был уже потушен, оттуда веяло теплом остывающей жаровни, и кто-то хрипло тянул вполголоса восточную песню:
Приведите ее, приведите ее, сестру мою приведите,
Грамотейку мою, приведите ее, сестру мою, приведите ее!
Певунью мою, приведите ее, сестру мою, приведите ее!
Чародейку мою, меньшую мою, сестру мою, приведите ее!
Ведунью мою, вещунью мою, сестру мою, приведите ее!
Нет, не вся еще крепость спала, и шаги мои не отдавались гулким громом, как бывает в пустоте. И все же впервые со времени возвращения из храма Змеиного Болота я была совершенно одна, никто не сопровождал меня.
Я поднялась на стену, чтобы, по обыкновению, взглянуть на море. Над ним висел узкий серебристый серп новой луны, такой же, как у меня на шее. И бледный свет луны, и желтый свет факелов в башне смешивали тени на стенах, и кто хотел бы увидеть духов, будоражущих кровь и смущающих сердца в эту ночь новолуния, он бы их увидел.
Но мне не хотелось видеть духов. Неужели Мормо была права, сказав «Сонная рыба проснулась»? Но отчего? Откуда вся эта тревога последних недель? Ведь все идет по плану. Все идет. А дальше?
Почему-то все в один голос — и враги, и друзья — попрекали меня молодостью и легкомыслием. И горгоны, и Хепри. И Митилена утверждала, что я не способна понять природу зла, а Келей называл меня девчонкой, играющей в войну. Ну, так я больше не буду играть. Это как на Самофракии, только там все делалось, чтобы уцелеть, а здесь будет высшая цель.
Какая? Я уже сказала Митилене: «Чтобы все было по справедливости». Разве тот облик Богини, которому я служу, не именуется Неотвратимая Справедливость? Конечно, полного равенства между людьми не может быть никогда. Но ведь речь вдет не о равенстве, а о справедливости. Чтобы никто никого не обижал — вот единственный долг воина.