– Я вижу, ты пользуешься полным доверием герцогини.
– Даже если и так, подобные мысли бабушка никогда не доверит бумаге.
– То есть это твои выводы?
– Не только. – Иногда можно соврать, не погрешив ни единым словом. – Отпуск для устройства моих личных дел мне предоставил его высочество Бруно, вернее, он мне его навязал. И он, и бабушка уже жертвовали вами, флотом и справедливостью, сейчас ставки еще выше.
– Так кажется тебе, и так кажется герцогине Штарквинд и принцу Бруно. Руперт, я не намерен повторять былых, порожденных гордыней и малодушием ошибок, и приму свою участь. Любую. Мой долг напомнить тебе, что нет большего греха, нежели попытка изменить высший промысел. Все, что нам послано, послано по воле Создателя, и мы должны это принять со смирением и благодарностью. Каждое наше несогласие, каждая наша попытка оспорить неоспоримое лишь усиливает кару. Мало того, мы подводим под нее тех, кто следует уже за нами.
Если бы у меня хватило твердости духа… Если бы я устоял перед искушением и принял земную кару за гибель вверенного мне флота, Дриксен избегла бы множества бед. Я оказался слаб, а Враг знает, как заставить единожды оступившегося жалеть себя и роптать на судьбу, то есть на Создателя. Каждое последующее наказание тяжелее предыдущего, и принять его безропотно все труднее, но лишь сделав это, можно разорвать порочный круг и посрамить Леворукого. Я хочу надеяться, что ты это поймешь прежде, чем совершишь непоправимое.
– Пока я считаю непоправимым другое. – Жаль, что он так и не сел, стоя труднее не поддаться искушению хлопнуть дверью. – И, как могу, его не допускаю. К сожалению, богословие не является моей сильной стороной. Хочется верить, что епископ Славы Луциан… даст вам должное утешение.
– Орден Славы погряз в гордыне, – рука Ледяного вновь легла на Эсператию. – Слава растравляет нестойкие души жаждой подвигов, что на самом деле лишь жажда земных восхвалений. «Львы» забыли, что восхвалять можно одного Создателя, и все, что мы делаем достойного, мы делаем во славу Его. Одобрения себе подобных жаждут те, кто уже повернулся к Врагу.
– А отец Александер? – Хорошо, что он сейчас не пьет, иначе стакан бы уже летел в стену! – Он что, погряз в гордыне? А в чем тогда погрязла серая тварь с «Верной звезды»? Кроме лжесвидетельства, само собой!
– Не суди посвятивших себя Создателю. – В голосе Олафа прорезались прежние адмиральские нотки. На мгновенье, но прорезались. – Святой отец явил слабость, поддавшись уговорам адмирала цур зее Бермессера, но и только. Он не оскорбил Создателя, ставя людскую память выше горней чистоты, и не растравлял тщеславие в чужих душах…
– Я понял, – головой Руперт мотнул не хуже Морока. – Понял всю бессмысленность нашего разговора. Господин Кальдмеер, мне жаль, что я… потревожил вас в ваших… размышлениях, больше такого не повторится. Когда мы свернем шею эйнрехтской сволочи, вы сможете исповедоваться тому священнику, который вас устроит, но сейчас… между вами и Создателем посредников не будет. Желаю вам всего наилучшего.
Нужно было повернуться и выйти. Быстро и не оглядываясь, но на это бывшего адъютанта все же не хватило. То ли тело ждало привычного «можешь идти», то ли подвела дурацкая надежда на то, что Олаф хотя бы сейчас очнется.
– Не мне вам говорить, что вы много на себя берете, – отчеканил, поднимаясь со своего кресла, Кальдмеер. – Можете быть свободны. То, что вы мне сказали, останется между нами. Герцогиня фок Штарквинд о ваших словах не узнает, по крайней мере, от меня.
– От вас она не узнает тем более. – Уж лучше, как Бюнц со Шнееталем… Пусть на дно, но с поднятым флагом! – Вы останетесь у фрошеров ровно столько, сколько мы будем приводить в порядок кесарию. Потом можете делать, что хотите.
– Теперь ты решаешь еще и за фрошеров?
– Отнюдь нет. – За Ворона, пожалуй, решишь! – Герцог Алва и без моей помощи понимает, что в самом деле нужно спасать. Ну а с душой уж как получится. Я не дам бабушке угробить дриксенских моряков, сыграв на их любви к Ледяному Олафу.
– То есть, – так Ледяной в свое время говорил с Хохвенде и Бермессером, – вы намерены оставить меня в плену, потому что вам захотелось сорвать замыслы собственной фамилии? И если потребуется, при помощи Кэналлийского Ворона?
– Именно так. – Только не при помощи Алвы, а вместе с ним. – У меня, как и у регента Талига, больше нет права на совесть, зато у вас теперь оно есть. Благодаря нам. Прощайте.
Стук захлопнувшейся за спиной двери. Стук разогнавшегося в галоп сердца. Хочет ли он взорвать крюйт-камеру? Не хочет. Но взорвет, потому что иначе не выходит.
В алатских сказках слуги Судьбы на первой заставе требуют кошелек, на второй – любовь, на третьей – жизнь и на четвертой, последней – друга. Что-то в этой очередности явно есть: хочешь покоя – откупись на первой же рогатке и ступай, куда шел, нечисть честна, больше тебя на этой дороге не тронут. Жаль золота – доставай саблю, может, и прорвешься, главное не струсить на полпути и не скормить тварям других, а с ними и собственную душу, только сперва разберись, это и впрямь демоны требуют плату или тебя просто хотят обокрасть, женить, убить… Люди хотят, порой близкие. Вот что не под силу ни врагам, ни родне, ни нечисти, так это отобрать друга, тут только вы сами… Тех, кто не предаст и не продаст, частенько самих продают, а бывают и глупости, и споры, и обиды на пустом месте, но их с Росио рассорить не вышло ни у Леворукого, ни у Сильвестра. А у других просто не было шанса, даже призрачного.
О чужих смертях Ли не мечтал, он вообще был не из мечтательных. Если графу Савиньяку что-то требовалось, он старался это раздобыть. Другое дело, что о смерти Сильвестра не думала разве что старуха Фукиано, но Агний?!
– Ваше высокопреосвященство, – Ли словно бы случайно поймал чужой цепкий взгляд, – капитан личной охраны – руки, но не голова. Я уважаю вашего помощника, но он…
– Не сможет править Талигом? – собравшийся умирать кардинал словно бы подавил усмешку. Довольную. – Не сможет. Но он не станет мешать его величеству.
– Его величеству? – королю Сильвестр не доверит и буфетную, а королеву он не знает.
– Да, – пауза была многозначительна, как философический трактат, – его величеству Рокэ Первому.
Ахнуть было бы перебором, и Ли всего лишь сощурился. То, что после Октавианской ночки кардинал задумался о будущем, не удивляло. Удивляла откровенность, особенно вкупе с вручаемой армией.
– Алва не согласится, – со всем почтением уведомил Савиньяк. Так он докладывал, что прогулка не состоится из-за дурной погоды.
– Не согласится, если его спросят. – В голосе Сильвестра отчетливо звучало торжество. – Но выбора у него не будет.
А вот это конец! Конец милой уверенности, что время терпит. Убить на месте нельзя, как и молчать, а согласие, полное согласие, такого интригана насторожит.
– Ваше высокопреосвященство, Рокэ Алва из тех людей, у которых выбор будет всегда.
На место Рокэ Лионель себя ставил иначе, чем на место Хайнриха или какого-нибудь Заля. Слишком много было общего и слишком много непонятного. Прежде было. Теперь с Росио прояснилось настолько, насколько это вообще возможно. Может, Алва и прятал в рукаве пару карт, но Савиньяк это делал точно, причем эти карты сдал ему сам кэналлиец.
Без того, что затеял в лаикском Покое озарений Ворон, у Оленя бы не вышло прорваться внутрь залитого водой черного камня, а без обуявшей Вальдеса ярости – в Рассветные луга. Пока ты один – ты один; когда кто-то кого-то призывает, каждый становится чем-то бо́льшим и при этом немного перестает быть собой. Понять, как такое выходит, видимо, можно, но так ли важно солдату знать, почему вспыхивает порох, а знахарке – с чего выходцы шарахаются от рябины? Теория полезна, кто спорит, но не тогда, когда перед тобой вражеские колонны или нечисть. Уцелевшие либо найдут объяснение, либо просто запомнят, что делать, как запомнили заговор Четверых. Полагая себя чтящими и ожидающими, понастроив церквей и отринув древних демонов, люди веками именем этих самых демонов гонят смерть, и она хотя бы иногда уходит…
Лионель придержал Грато, любуясь пока еще зимним небом, поскольку больше любоваться было решительно нечем. Бескрайняя, изрытая оврагами и балками равнина, покрытая грязным, напитавшимся водой снегом, и пробивающиеся сквозь него остатки прошлогодней травы навевали нечто безысходное. Посмотришь и уверуешь в бренность всего сущего, а если и не уверуешь, то банально замерзнешь – на пороге весны в Варасте безраздельно властвует сырой пронизывающий ветер.
– Монсеньор, выселки вовсе дохлые, но обустроиться можно. – Нос у подскакавшего Уилера покраснел; предполагать, что маршал сейчас выглядит лучше капитана, было бы самообольщеньем, достойным покойного Фридриха. – Местные говорят, парой хорн дальше есть местечко получше.
– Пусть будет хуже. Отправь Муху вперед, мне нужен пустой дом.
– Есть там такой, – немедленно обрадовал «фульгат». Похоже, он успел догадаться, что праздничек выйдет странным. – Протопить как следует, и порядок!
– Тем лучше, – маршал сощурился и перешел на алатский: – Эскорт я оставляю в Кагете, но мне нужно дальше. Поедем вдвоем под видом алатских наемников, только шкура к тому времени должна как следует прирасти. С завтрашнего дня говорим друг с дружкой на сакацкий лад, а Черная Алати «вы» не знает.
– Точно, гици, – немедленно подтвердил «закатный кот», – да и зачем то? Глупость агарийская.
– Незачем, только не гици я. Судьбу пытать на пару едем, может, и до побратимской чаши допытаемся. Тюрегвизе есть, сабли с доломанами тоже, дело за удачей.
– А как тебя называть, друже? Не Лаци, часом?
– Палом буду. – Савиньяк тронул отрастающие второй месяц усы, к счастью, такие же темные, как брови. – Господарь я сакацкий или кто?
– О! А говоришь – не гици… Вот бы еще до того, что в Сакаци плясало, с чужих гор докричаться. Только бабка говорила, непросто оно.