– Твою кавалерию, да то же, что со всеми! – Вот что будет с Хайнрихом, удачи ему, бочонку эдакому! – Только как бы мы тут не замерзли.
– Царственная легко оделась?
Одета сбросившая после церкви придворные тряпки Матильда была тепло и к тому же удобно, хоть сейчас в седло или в пляс, да и настроение разгоралось вместе с кострами. Не хватало скрипок, вина и чьей-нибудь радости. Придворные на своих местах торчали столбами, Мэллица кусала губы, Кримхильде теребила левую косу, а вешнее пламя полыхало все сильнее, и по дареному валуну плясали янтарные блики.
– Гей, – велела алатка притихшим дурехам, – весна началась. Радуйтесь!
– Отца нельзя не полюбить… – мысли Кримхильде сейчас были далеко и как бы не в фамильной спальне.
– Ну так его и полюбят, – алатка завертела головой, оглядывая разряженных истуканов. – А хороша ночка. Серебряная, да мы не хуже! Чего тоскуем, красавицы? У молодых свои дела, а у нас свои. Радуйтесь!
Что гаунау через костры не скачут, Матильда помнила, но огонь манил, звал, тряс рыжими вихрами и словно бы пел…
Плещет речка под горою,
Твоя молодость пока, милая, с тобою…
С ней! В Агарисе не молодость была, а так, спячка зимняя: вроде и жива, а вроде и нет, только и оставалось, что до стыдных снов напиваться. А молодость не уходила, цеплялась за каждую трещинку, чтобы хоть как-то доцвести, а потом гроза снесла все, и жизнь полыхнула сухой травой. Пусть ненадолго, зато жарко.
– Кримхильде, а чего вы через костры не прыгаете?
– Не знаю… Не принято.
– Но оно хоть не под запретом?
– Нет… Наверное, нет.
– «Наверное»… Выходи замуж за твоего отца я, прыгали б сейчас как миленькие!
Ну-ка выпьем, старина,
Пей до дна, пляши!
Скрипки б сюда, или того лучше – гитару кэналлийскую! Она тоже манит и как бы не дальше, только руки в кровь разбить можно… Но попробуй иначе поджечь сердце, не выйдет! Своей крови бояться – все одно, что жить в тине и не замечать, как тина эта кровью становится. И будет вместо тебя кусок болота мармалюцам на радость, хоть и мармалюцам огонь нужен. Своего нет, чужой высосать норовят вместе с жизнью, но через костер изломный нечисти не перескочить, и перескочивших до нового Излома не одолеть. А там новый огонь будет, чистый, сильный, а потом опять, и так до скончания времен. Пока боговы охотнички Смерть гонят, Жизнь нам достается, что с ней сотворишь, то и будет!
– Матишка, ты что? Забоялась?
– Я? Ну и дурень ты, Ферек!
Ферек? Нет, Робер… Иноходец Эпинэ… Тоже было, много чего было, но и то, что есть – неплохо!
Кто-то весело и звонко хохочет, кто-то бьет по струнам. Льется в бокалы вино, приближается гроза, и на вцепившихся в древнюю кладку лозах распускаются алые цветы, становятся огнем, бегут вверх, чтобы вспыхнуть новым солнцем…
Пей до дна, пляши!
Матильда все-таки прыгнула. За мгновенье до того, как к дубу примчался Лауэншельд, размахивая, словно знаменем, девичьей сорочкой. Его величество Хайнрих не опозорился.
Глава 4Старая Придда. Акона
1 год К. Вт. 1-й день Весенних Скал
«Нестерпимая головная боль», вынудившая графиню Савиньяк покинуть общество, ожидаемо отступила, едва мать с сыном добрались до своих апартаментов. Праздничную ночь предстояло провести именно здесь, в почти семейном кругу, и Эмиля это слегка тревожило. Он торчал в Старой Придде третий день, но с Франческой толком так и не объяснился, все время что-то да мешало… Не то гости, не то зима, не то они сами. Дни заполняла предпраздничная суета, ночи же не заполняло ничего: окна на севере к зиме замазывают, а проверять, открыта ли дверь, Эмиль не стал. И дело было отнюдь не в спавшей поблизости матери. Странные сны и еще более странные письма превратили встречу живых людей в какие-то… маневры на болотах: туман, призрачные огни и трясина.
– Рудольф всегда рад послушать свежие армейские байки, – мать тоже думала о своем. – Их ему откровенно не хватает.
– Даже не знаю… – Эмиль и впрямь сегодня соображал не лучшим образом. – Из последнего на байку тянет разве что окрысевший Укбан. Но не за столом же было…
– Вы стали скучно жить? – темные глаза знакомо сощурились. Может, с ней посоветоваться? Не сейчас, само собой… – Досадно.
– Мы готовимся брать Олларию, дел невпроворот. Рудольфу это, может, и интересно, а дамам Ноймаринен?
– Дамы Ноймаринен умеют находить себе занятие, – мать легонько повела плечами, словно замерзла. – Мне сегодня не хватало алвасетского плаща…
– Напиши Рокэ, – посоветовал маршал, которому тоже все ощутимей чего-то недоставало, – ты же всегда пишешь.
– Сказочки. Последнее время меня тянет написать про хвастливого кролика, призовую лошадь и кошку с хорошей памятью.
– Интересное сочетание. Кошка может стать свидетелем, и вряд ли против лошади. Что натворил кролик?
– Ничего, но ему не хотелось, чтобы его считали вершителем… Эмиль, я всерьез опасаюсь за Франческу. Еще немного, и ей придется пить шадди по-эйнрехтски. На твоем месте я бы этого не допустила.
– Я так и сделаю, заодно и герцогиню на твой счет успокою. – Мать хочет остаться одна, а Излом на то и Излом, чтобы все решилось. Зимний излом решил судьбу кампании, Весенний решит судьбу любви.
Заснеженные дворы маршал перебежал без плаща. Ночка выдалась морозной, но холода Эмиль не чувствовал, напротив, внезапно захотелось по-собачьи вываляться в снегу, но что позволительно в Торке и даже в Тарме, в Старой Придде не поймут. Здесь ничего не поймут. Бедный Рудольф!
– Господин маршал…
– Давенпорт? Давайте-ка со мной!
– Да, господин маршал. Куда?
– К дамам и девицам. – Прозвучало двусмысленно, но угодивший в адъютанты капитан, кажется, понял правильно. – Вам здесь не скучно? Не хотите, не отвечайте.
Врать Давенпорт не стал, хоть, похоже, сначала и собирался. По армии он скучал, но беднягу убедили, что убийце мерзавца Рокслея нужно торчать при дворе и пугать возможных предателей.
– Пистолеты у вас, надеюсь, морисские? Если нет, я пришлю, и в любом случае сегодня вы не при герцоге.
– До полудня я свободен.
– Значит, будете при мне! Вам нужно счастье?
– Простите?
– Счастье, говорю, вам нужно?
Не доходит, смотрит как на сумасшедшего. Нет, дошло! Недоуменье перетекает в улыбку, светлую до блаженства.
– Да, господин маршал. Счастье мне нужно.
– А раз так, сидеть нам вместе до утра, это я вам как брат сакацкого господаря говорю.
Довод подействовал, но Эмиль для верности подхватил капитана, которого вдруг стало до одури жаль, под руку и поволок через уже вполне дворцовые залы. Гостей и в полночь-то было немного, сейчас же осталось всего ничего, но музыка еще играла, а в Южной гостиной с алыми, цветов покойной королевы, занавесями пили шадди. Как и предполагала мать – по-эйнрехтски.
Райнштайнер поднялся со своего места, когда весне, если верить забившимся в угол часам, исполнился час.
– Регент и первый маршал Талига задерживается, – со всей торжественностью напомнил бергер, – соответственно, праздничный тост переходит к маршалу от кавалерии и Проэмперадору Олларии герцогу Эпинэ. Мы уже встретили весну, и сейчас самое время сказать о том, что надлежит сделать до следующего снега.
– Да? – застигнутый врасплох Иноходец растерялся, к тому же у него совершенно не к месту и без всякого вина закружилась голова. – Даже не знаю… Ойген, вы скажете лучше меня. Или Валентин…
– Или виконт Сэ, который всегда может выпить за свою шляпу, – барон блеснул зубами, как делал всегда, когда шутил. – Тем не менее я готов завершить тост, но лишь завершить. Наши бокалы мы наполнили, так поднимем их. Маршал, мы вас слушаем.
– Хорошо, – спорить с Ойгеном бесполезно, но что говорить-то? – Я бы хотел… Хотел, чтобы Осенний излом вы… мы все встретили у меня… В старом замке на Марикьярском холме. Разумеется, если мы управимся с Олларией и… со всем остальным.
– Нам придется поторопиться, – сообщил барон, – но это вполне возможно. Я принимаю ваше приглашение и продолжаю тост.
Мы – я говорю «мы», имея в виду не здесь собравшихся, а всех людей в целом – слишком озабочены сиюминутными делами, чтобы оценить время, в котором нам выпало родиться. Когда клирики клеймят паству за гордыню, они правы, хотя зачастую сами подвержены тому, что якобы порицают. Гордыня – это отнюдь не отказ встать на колени перед изображением Создателя. И не нежелание признать себя жалкой пылинкой, а грехами – то, что велит церковь. От нас зависит довольно, чтобы не считать себя ничтожеством, а отцы церкви способны не только на ошибки, но и на подлости. Их мнение слишком часто меняется, чтобы принимать его безоговорочно. Герцог Придд был прав, высылая из Марагоны оскорблявшего память погибших проповедника.
– Благодарю вас, – Придд вежливо приподнял свой бокал, а Эпинэ невежливо хлебнул из своего. Голова кружиться меньше не стала, как и больше. – Господин барон, я в свою очередь согласен с тем, что самоуважение не может считаться пороком.
– Это очевидно, – с довольным видом подтвердил бергер. – Самоуважение и гордость с гордыней несовместимы и ей ненавистны.
– Ойген, – неожиданно для самого себя вмешался Эпинэ, – так чем все-таки обуян Леворукий?
– Я не готов рассуждать о том, в чьем существовании сомневаюсь, к тому же мы рискуем позабыть о празднике. – Райнштайнер не садился, следовательно, он все еще произносил тост. – Сейчас для нас важно уяснить, что гордыней является осознание себя средоточием мира. Обуянные гордыней не в состоянии за своими делами, замыслами и обидами увидеть главное и общее для всех.
Удачи и успехи они приписывают исключительно себе или вообще не замечают, полагая естественными, а в неудачах обвиняют других, судьбу или высшие силы, как бы мы их ни назвали. Эти господа всегда готовы возроптать, будучи обойдены по службе или в завещании, даже если это справедливо. Готовы возненавидеть не оценившую их девицу, счастливого соперника и просто шутника, задевшего их самолюбие. В обычные годы это не столь опасно, но в Великий Излом истинный маяк гаснет, а ложные горят особенно ярко. Выбор перестает быть делом одной лишь совести, поскольку он так или иначе влияет на то, что народ гоганов очень удачно назвал Шаром Судеб…