Капитан Арамона мог гордиться: бывший унар Лионель у него наконец чему-то научился.
Сад Кримхильде открыли сразу же, как принесли ключи, которые хранил смотрящий за растениями. Из открытой двери пахло землей, хвоей и еще чем-то пряным и приятным. Мэллит не чувствовала ни угрозы, ни тревоги, ей хотелось войти и коснуться живых листьев.
– Закройте за нами двери, – велела подруга, – и не входите, если мы не позовем. У нас очень важное дело.
– Да, госпожа Зелина, – большой король успел объяснить воинам, что Сэль нужно слушать, и они слушали. – Мы не войдем.
– Спасибо. Мелхен, там ступеньки.
– Нич… Ничего страшного, я помню.
Фонарь Селины позволял не споткнуться, но кадки и подвесные горшки тонули во тьме. Казалось, вокруг настоящий лес, казалось, это сон, но спать гоганни не хотелось, не одолевали ее и неприятные мысли, и это было плохо, ведь подобные именуемому Папенькой будят в живых дурное и низкое.
– Никого… – Сэль подняла повыше свой фонарь. – Мерзавка, которую ее высочество убила твоим горшком, упала здесь.
– Ты уверена, и это хорошо. Я запомнила крики и бой, но в темноте растения так похожи.
– Я, чтобы не запутаться, привязала ленту и попросила ее не убирать, – объяснила Селина, – видишь, вон там, на седом можжевельнике?
– Ты умна.
– Нет, я что-то напутала. Папенька должен был прийти, ведь он стал тестем короля, да и Зоя… Я только сейчас подумала, это так странно, что она меня не отговаривала. Зоя очень добрая и меня любит, но соображает не лучше Герарда. Ей страшно хотелось, чтобы я влюбилась в монсеньора Лионеля, он ей так нравится…
– Первородный Ли прекрасен.
– Да, но сама-то она любит папеньку, а сравнивает его величество не с ним, а с монсеньором Лионелем. Ее величество говорила, что большинству людей чужда логика, и это так и есть.
– Именуемый Папенькой мог не знать, что ты вышла замуж.
– Не мог! Выходцы всегда приходят на свадьбы, а я ведь еще и кровь пролила. Для папеньки это как звезда Ретаннэ. Конечно, у него могло что-то случиться, а я одна по тропе Холода не пройду. Давай немного посидим.
– Тебе плохо? – Мэллит сняла со скамейки большую лейку, полную воды и оттого тяжелую. – Что я должна делать?
– Я в порядке. Немного болит, конечно, но иначе просто не может быть.
– Это так, – подтвердила гоганни, вспоминая ужасное, – и это пройдет.
– Конечно, пройдет. Если папенька не явится до утра, я сюда выпущу Маршала с Гудрун, днем они никого не подерут.
– Есть четыре травы, вместе они сильнее, хотя может помочь и одна. Спроси про них, ведь тебе не нужно скрывать свою кровь.
Подруга молча кивнула и стала смотреть на лейку; она думала, и Мэллит не стала мешать. Темнота дурманила резкими запахами, и сильней всего пах можжевельник. На его ягодах северные люди настаивают касеру, и мужчины ее пьют… Губы первородного Ли, когда он приходил последний раз, пахли можжевельником, ведь он пил с большим королем. Первородный простился с союзником и прощался с ничтожной, только она ничего не знала и упивалась счастьем.
Это была ночь ночей и радость радости, а когда Проэмперадор ушел, Мэллит вспомнила строки Кубьерты: «Чем сильней наслажденье, тем легче забиться новому сердцу, и тем угоднее Кабиоху зачатая в миг радости жизнь». В то утро она впервые подумала о черноглазой дочери, чья красота вырастет из счастья недостойной и ниспосланного самим Флохом огня. Мысль скользнула по сердцу солнечным лучом и погасла, ведь день принес боль разлук и страх за любимого. Он уходил далеко, он мог не вернуться, а лунная кровь пришла в положенный срок.
– Сэль, – окликнула Мэллит, – если нужно пройти дорогой Холода, я пройду. Если именуемому Папенькой за помощь надо заплатить, заплати мной.
– Глупость какая! – Руки подруги обхватили недостойную, они были так горячи, что жар пробивался сквозь кожу и мех. – Папенька никого не забирает, ему просто нужно утереть нос бабушке. Он сделает все, как я скажу, главное до него добраться. Может быть, его прогнали костры?
– Мы прыгали через огонь по слову Царственной.
– Тогда тебе лучше выйти, вдруг это ты их пугаешь, а я подожду еще.
– Ничтожная уходит.
– Возьми фонарь.
Мэллит покачала головой и поднялась, чтобы увидеть высокого и грузного, выходящего из темноты, но это был не Папенька.
– Ваше величество, – вскочившая Сэль присела, – вы не спите?
– Проснулся вот, – именуемый Хайнрихом обнял жену, и Мэллит, чтобы не мешать, отступила во тьму. – Что вы с Мелхен позабыли в Хильдином огороде?
– Тут убили бесноватых и очень злых, – Сэль не отстранялась от мужчины, но и не приникала к нему. – Это место дурной смерти, а я хотела поговорить с папенькой. У меня к нему важное дело. Понимаете…
– Не части́, – велел именуемый Хайнрихом. – Выходцам в Берлогу ходу нет. Так было и так будет.
– Наверное, это правильно, – вздохнула Сэль. – Ваше величество, а вы не знаете, куда бы они смогли прийти? Нужно либо самоубийство, либо что-то очень подлое и неприятное. Понимаете, я обещала монсеньору Лионелю, что папенька ему поможет, и это…
– Ох! – большой король прижал Сэль к себе и засмеялся. – Ох, горностайка… Ну будет тебе место дурной смерти, не найдем, так сами устроим, только праздник-то зачем портить? Савиньяку еще ехать и ехать, успеется!
Здравый смысл, как его понимали Рудольф с Вольфгангом, требовал убраться, пока на голову не рухнул потолок вместе с сияющим небом, но Савиньяк последнее время все сильней доверял собственному чутью, и оно выручало. Увести армию от обвала он сумел, потому что поверил сперва в угрозу, а потом в спасительность ничем не примечательной горной тропы. Сейчас он верил галерее, вернее ее раздувшемуся не хуже шеи капюшонной змеи началу, и не желал упустить то, что стремительно приближалось. Что именно, Ли не представлял, потому и ждал, стараясь даже не моргать, только глаза все равно не успевали. Как во сне, когда весна мгновенно сменяется осенью, где-то потеряв лето.
Савиньяк не забыл окончательную погибель Гизеллы, представлял он и уход Джастина и Удо Борна, но оставшееся от «Сильвестра» пятно умудрилось растечься в продольную туманную полосу, слизавшую стремительно осыпающиеся полотна вместе с рамами. Затем настал черед пола. Строгий мозаичный орнамент пошел рябью, черное шарахнулось от белого и раздалось в стороны, оставив посредине сверкающую дорожку, похожую на след несущейся по заливу кецхен, да и сама галерея распрямилась. Теперь от трона, к которому поднялся Ли, стал виден убивший своего дракона Франциск. Мраморный марагонец пристально смотрел на больше не притворявшуюся картиной фреску с двумя всадниками: Рокэ и успевшим оседлать Грато Валме. Мориск, кажется, не возражал, Ли – тем более. После Октавианской затеи Алве понадобятся друзья, и хорошо бы фреска оказалась предсказаньем, но, увы, изломные видения пока были чем угодно, но не пророчествами.
Серебристая дорожка замерцала, ожидаемо сужаясь, хотя проскочить к камину все еще было можно. Сердце заколотилось быстрее, но Савиньяк остался на месте, только посмотрел вверх: потолок больше не опускался, зато начали изгибаться стены, норовя образовать кольцо вокруг не то трона, не то уже алтаря. Пока это напоминало пару гигантских подков, слепую и обычную, с конными портретами вместо дырок для гвоздей. Лица всадников скрывали гальтарские маски… Нет, эти маски и были лицами! Безупречными и спокойными.
«Подковы» сближались, неторопливо вращаясь вокруг трона; порой в разрывах можно было разглядеть пылающий город. Кажется, это было единственным, что здесь не менялось, кажется, там был восток. Ли ждал, а стены кружились, как и голова; тянуло закрыть глаза, но он остался здесь, чтобы смотреть. Полукружья почти сошлись, но между ними что-то виднелась. Ветка. Та самая, что была у «Сильвестра». Она лежала на сияющем мраморе. Она мешала.
Нет, галерея – Савиньяк упорно называл это безумное место галерей – справилась бы, но, если можешь что-то сделать, сделай. Спуститься по четырем ступеням и пройти несколько шагов, это не трудно. Не трудней, чем вести атакующую колонну, схватить под уздцы пегую кобылу, смыть своей нежностью чужую подлость, не удерживать больше, чем сестру и вытолкнуть в жизнь больше, чем брата. Цветущая ветка… Символ жизни и весны, почему и чему она мешает? Что будет, если взять ее в руки?
Не будет ничего. Ты можешь коснуться пола, но не ветки. Выходит, вернуться к трону и ждать, пока не лопнет раскаленное стекло? Другого выхода нет? Возможно, но сперва снимем перчатку – пусть кровь проливать здесь нельзя, но ведь есть и живое тепло.
Пальцы спокойно сжимают мертвый прутик. Сухой, жалкий, с привязанными бумажными цветками. Почему в чужих руках они казались живыми? Потому что у тебя нет сердца или потому что есть? У тебя, не у того, чему лучше исчезнуть. Какая знакомая ошибка: уничтожить черное и пощадить розовое… Подделку надо куда-то девать, на полу ей делать нечего, а ты носишь с собой огниво.
Сталь бьет по кремню, брызнувшие в сторону искры кажутся алыми. Их много, очень. Бумага послушно вспыхивает, и немедленно даже не вспыхивает, взрывается, как фура с порохом, алтарь. Сноп алых молний устремляется вверх, разнося стекло потолка, и сливается с солнечным светом. Стены-«подковы» разом смыкаются в кольцо и уходят вниз, унося с собой сбросившие маски пары, остается густая синева над головой и гудящее белое пламя, остаются острые черные зубцы по краям. Ты на верху башни, ты уже бывал здесь, но не узнал.
Подойти к краю площадки, увидеть стены, будто отлитые из металла, но это – камень, черный и блестящий, как лучшая морисская сталь. Кольца Гальтар. Рокэ их видел, но на саму башню они с Салиганом не поднимались, на нее нельзя подняться. Виски ломит, перед глазами мелькают огненные росчерки, а так всё в порядке. Огонь горит, дорога открыта, пора возвращаться. Или еще немного постоять, любуясь древней загадкой и меркнущими звездами? Нет, пожалуй, не сто́ит.