– Ты уже позволил.
Как по-разному сгорают свечи в церкви и в доме. Как по-разному смотришь на огонь, еще не зная, что уходишь, и отсчитывая дни до последнего прыжка. Нужно отвечать, но ты уже ответил. Два года назад. Как же горчило тогда на губах кэналлийское…
– Я не поддамся на шантаж, даже если тебя привяжут к пушке, но и ты через меня перешагнешь. Через всех нас – меня, мать, Малыша…
– Спасибо, что не добавил «если потребуется», – Рокэ приподнимает бокал, внутри словно алая звезда вспыхивает. Скоро осень, одна осень, ничего, кроме осени…
Вина сейчас нет и быть не может, но на огонь Рокэ смотрит и здесь. В церкви тихо. Святые отцы уже объяснили Хайнриху, что положено, и теперь все трое глядят на дверцу, над которой кто-то озаботился приладить гирлянду из белых гвоздичек. Рядом, но не вместе стоят Мэллит и возникшая словно бы из ничего Фрида. Единственные женщины в храме, впрочем, мужчин тоже раз, два и обчелся.
– Удачно складывается… – не поворачивая головы бросает Алва. – Я про твою поездку. Ты не представляешь, до какой степени уже я тебе позволил. Начинают… Утром переговорим.
– Иди уж! Монсеньор… монсеньоров.
Лысоватый клирик с благостно-неприятным лицом торжественно ударяет в обитые бронзой створки, и те распахиваются. Бонифаций что-то говорит Хайнриху и делает шаг навстречу собственной супруге, ведущей под локоток страшно серьезную Сэль. Не доходя пары шагов до кардинала, дамы останавливаются, и к ним присоединяется Росио. Глава олларианской церкви, регент Талига и… потаенная любовь невесты, в этом Сэль тоже призналась.
– Сударыня, – Рокэ в церкви ничем не отличался от Рокэ во дворцах, – нам предстоит уладить некоторую формальность. Являясь, согласно воле Франциска Великого, не только регентом Талига, но и главой олларианской церкви, я вынужден просить вас ответить на вопрос его высокопреосвященства.
– Да, Монсеньор, я отвечу. – Удержаться от приседания Селина не смогла бы и в Рассвете, то есть в том Рассвете, о котором на гальтарском и талиг вещают церковники. Видел ли хоть кто-то из них, как гнется под южным ветром цветущая ветропляска, а по зеленоватому небу мчатся жемчужные облака? Вряд ли. Увидев подлинник, лгать об истинном не сможешь, разве что молчать.
– Дочь моя, – подает голос кардинал, – готова ли ты выслушать сего Хайнриха и знаешь ли ты, что он говорит с Создателем на мертвом языке и подносит к губам левую руку?
Селина знала, это кардинал с Рокэ ни кошки не знают о стоящей перед ним девушке. Эмилю легко негодовать…
– Во имя Создателя, – басит его высокопреосвященство, – я свидетельствую, что дева сия осознает, кто пред ней, и даю дозволение ему сказать, а ей выслушать.
– Мэратон, – приятным баритоном подхватывает эсператист, – во имя Создателя и именем святого Адриана свидетельствую чистоту помыслов сего мужа. Да спросит он, что желает знать, и да примет ответ, каким бы тот ни был.
– Да будет так, – Рокэ собран и напряжен, он готовится не к пьянке, хотя пить ему сегодня придется, пить и петь. «Утром переговорим…» Когда он догадался? Уж не тогда ли, когда ты окончательно решился? Глядя на Сэль.
– Монсеньор… – заплаканное личико остается прелестным, – помните, вы в Агмштадте взяли меня на свою лошадь? Так мне было проще плакать и совсем не страшно, и дальше тоже… Я пришла к вам из-за Мелхен, и когда у вас получилось, я так радовалась… Но ведь женщины – гадюки, так говорит мама, а она понимает, и вы тоже, у вас же их было много…
– Много, но с вашей мамой я не согласен.
– Все время гадюки в самом деле только самые дрянные дамы, но, когда влюбляешься, очень трудно не зазмеиться. Я… Я влюбилась в Монсеньора… В герцога Алву… Когда-нибудь господин Фельсенбург станет почти как он, только я уже буду как маменька, так что все равно ничего не выйдет. Я любила Айрис, но если бы она вышла за Монсеньора, я бы плакала. А если б Монсеньор меня заметил, я бы Айрис предала, но я плохого ей никогда бы не захотела…
Они долго так просидели. Сэль объясняла, он слушал и, кажется, понимал, не забывая увязывать будущую свадьбу с тем, что собирался сделать сам. Потом девушка вытерла слезы и спросила, пойдет ли Монсеньор к Хайнриху. Монсеньор сказал, что пойдет.
– Спасибо, – поблагодарила Селина, – только вы, пожалуйста, не расстраивайтесь. Когда Герард попросился с парламентерами, чтобы бесноватые на них напали, ваш брат очень расстроился, но ведь он думал, что Герарда и полковника фок Дахе убьют, а у меня с его величеством все будет очень хорошо. Лучше, чем если бы я все время видела монсеньора Рокэ и думала, что вы могли бы жениться по любви…
Отвечать было нечего, и он просто поцеловал еще не королеву в лоб. Убедить Хайнриха оказалось проще простого, убеждать Рокэ вообще не понадобится: они очередной раз пришли к одному и тому же. И хорошо, что для матери он просто уедет сперва на свадьбу, а потом к морискам.
Единственным достоинством церемонии, не считая невесты, была краткость. Не прошло и получаса, как все закончилось. Девица Арамона надела гаунасский браслет, а на ручищу Хайнриху как-то напялили талигойский. Оставалось по сему поводу напиться и выкинуть из головы всю аконскую дурь, начиная с влезшей в окошко к Ли поганки фок Дахе и кончая сегодняшним безобразием. Эмиль проводил взглядом исчезающего в дверях жениха и собрался окликнуть Робера, но тем успела завладеть алатка. Ругаться с затеявшим всю эту пакость братцем смысла не имело, к тому же тот на правах друга Хайнриха был занят регентом и девицами, оставалось хоть чем-то сбить злость до вечерней пирушки.
– Граф, вы очень заняты?
– Занят? – Савиньяк оглянулся. Позади расправляла шитую серебром перчатку бывшая маркграфиня. – Не сказал бы. Рад, что вам стало лучше.
– Я в этом отнюдь не уверена.
– Но вы здесь.
– Мое отсутствие было бы превратно истолковано.
– Кем? – без особого вдохновенья откликнулся Эмиль. – Гаунау?
– Свитой его высокопреосвященства. Она немногочисленна, но весьма наблюдательна, а ссоры между союзниками лучше скрывать. Я имею в виду ссоры сугубо личные. Ее высочество Матильда по большому счету не желала мне дурного. Мне следовало войти в ее положение, раз уж она не смогла или не захотела войти в мое. Вы остаетесь с регентом?
– Рокэ – глава церкви, и на него обещал навалиться эсператист. Я могу быть вам чем-либо полезен?
– Вы можете выпить в моем обществе пару бокалов. Мне не хочется оставаться наедине со своими мыслями, они не из веселых.
– Извольте. – Некоторые мысли и впрямь редкая гадость, а кэналлийское еще никому не вредило. – Но вино не терпит суматохи, а здесь сейчас слишком много политики. Я бы предложил вернуться в резиденцию регента.
Маркграфиня рассеянно согласилась, она думала о чем-то своем, вернее, пыталась не думать. В карету за негаданной дамой Эмиль не полез, сославшись на необходимость выбрать вино и дать ему отдышаться. Нестись галопом оживленными улицами не дело, но рысь и небо настроение слегка подлатали. Больше не жаждавший смертоубийств маршал оценил запасы кэналлийского и остановился на «Отравленной крови». Когда гостья сменила придворный туалет на простое, почти домашнее платье, вино как раз пришло в должную готовность, впрочем, урожденная герцогиня Ноймаринен это вряд ли поняла. Вина и шадди для родившихся северней Эпинэ то же, что для южан пиво и пироги: привыкнуть и даже полюбить могут, разбираться начнут вряд ли.
– Бергмарк лишает многого, – призналась беглянка, – вина, музыки, платьев, которые приятно носить и, самое невыносимое, долгих бесед не о еде и не о войне. Я рискую показаться скучной собеседницей, хотя в свое время меня учили поддерживать любой разговор.
– Красивой женщине трудно не верить, но позвольте усомниться. – Вино неплохое, но не более того. Впрочем, в Аконе выбирать не приходится. – Вы не можете быть скучной, а войны – тем более.
– Вы ожидаемо вежливы, но война не заменит целый мир, особенно для женщины. Вы не представляете, как порой хочется радости.
– Вполне законное желание. – Рокэ сидеть с клириками часа три, не меньше, а Лионелю столько же развлекать гаунау. – К счастью, в Аконе умеют радоваться, вы увидите это не позднее, чем нынешним вечером.
– О нет, – собеседница едва заметно поморщилась. – Я не могла не показаться на церемонии, но к застолью все еще не готова. Мне будет трудно сидеть за одним столом с ее высочеством и гаунау. Маркграф младше Хайнриха на двадцать с лишним лет, но я не смогу не вспоминать свою свадьбу и бергерское веселье, на котором мне приходилось присутствовать… Пойми я вовремя, что меня ждет, я бы уподобилась моей невестке, впрочем, Леоне было проще, дядя Фердинанд вызывал у нее отвращение. Подобный довод красивый мужчина понять в состоянии, герцог Алва, по крайней мере, понял, но мою судьбу решали мама и Сильвестр.
– Зачем вы вспоминаете то, что вам неприятно? – укорил Эмиль, освежая бокалы. Мать все эти намеки наверняка бы поняла, как и Ли. Его бы сюда, в наказанье за нынешние выходки! – И вы зря решили сказаться больной, ведь Рокэ где-то добыл гитару.
– Я не большая ценительница кэналлийской музыки, она меня почти пугает.
– Но что-то же должно вас радовать?
– Понимание, – женщина подняла глаза. – Понимание и уважение. Мне очень одиноко, господин маршал. Нет, я к этому привыкла, но иногда пустота становится невыносимой. Вы можете меня утешить?
– Я готов сделать все, что в моих силах.
– Вы рискуете, я могу поймать вас на слове.
– Попробуйте.
– Нет, это будет слишком. Граф, вы очень любите госпожу Скварца?
– Да.
Хочешь показаться уверенным, говори твердо и коротко, но бедняжке на самом деле не позавидуешь. Как и Селине, а Ли все же редкая дрянь. Всунуть после себя шестидесятилетнего кабана, пусть и коронованного…
– А теперь спросите, – напомнила о себе бывшая узница Бергмарк, – зачем мне знать о вашей любви.