– Там, – истинно монаршим тоном возвестил Карл, – живет наш жук.
Лошади выдыхали струйки пара, словно втаптывая в снег съежившиеся послеполуденные тени в дорогу, а та уползала в пологие лысые холмы, на которых не было даже мельниц. Еще полчаса, от силы час, и кавалькада разделится. Провожающие повернут на Акону, уходящие исчезнут за очередной, словно нарисованной грядой. Робер понимал, что рано или поздно вернутся все, кроме странной голубоглазой девушки, не успевшей стать не то что любимой – знакомой. Так берешь кого-то в седло, везешь сквозь ночь и отпускаешь среди дороги, сам не зная, что это было и куда ехал сам… Близящаяся невозвратность слегка кружила голову и навевала грусть. Винный огонь вообще завораживает, но долго на звезду в бокале лучше не смотреть. Вино следует пить, особенно после таких приключений. Бедный Моро, знал бы он…
Винная звезда то ли на что-то намекает, то ли просто напоминает о себе.
– Эр Рокэ! Можно я поищу карас? Он, должно быть, потерялся, когда упал Моро.
– Нет.
– Нет? Почему?
– Потому что ночью на улицах опасно. Убийцы, привидения, бродячие собаки и можно простудиться. – И потому что искать и не найти хуже, чем вовсе не искать, а камень выпал самое позднее, когда Фердинанд потащил меч из ножен.
Смотрит. Гоняться за старыми сказками либо глупо, либо страшно, а мутный, похожий на комочек застывшей смолы камешек дворцовые слуги скорей всего уже вымели вместе с прочим сором. И правильно сделали, стоит он мало, в пресловутом мече хорошего только и есть, что сталь. Алвасетская и алатская не хуже, но этот узор, эти перекатывающиеся муаровые волны… Надпись вдоль клинка только портит, лучше б ее не было, хотя сказано красиво. Очень.
– «Их четверо, но сердце у них одно. Сердце Зверя, глядящего в Закат». Старый девиз.
– Девиз?!
– А как еще назвать надпись на мече? – Однако хранители великих традиций изрядно одичали. – Это гальтарский алфавит, от него отказались одновременно с принятием эсператизма.
– Но вы его знаете.
– Я много чего знаю, и половину того, что я знаю, следует забыть. Ладно, юноша, если вам неймется, можете взять Пако и поискать ваш карас. Будет забавно, если вы его отыщете…
В жизни много забавного и совпадений тоже много, а уж высоких слов… «Государь, моя кровь и моя жизнь принадлежат Талигу и его королю…» Напыщенная тысячелетняя клятва, сумасшедший закат, две промахнувшиеся смерти, лошадиная и человеческая. Леворукий не берет отступного, вернее, берет, когда сам считает нужным. Сегодня не счел.
– Соберано?
– Хуан, видишь эту лунку от выпавшего камня? Здесь был карас, подбери сопоставимый и передай Пако. Окделл должен найти камень там, где в нас стреляли…
– …пинэ часто мечтает.
– Или спит?
Очередной холм, стоящая карета, сгрудившиеся всадники. Что-то опять вспомнилось? Сломалось? Или… уже?
– Надеюсь, о брат мой, лошадиные копыта на сей раз тебя минуют…
– Надеюсь, о брат мой, что ты наконец уберешься к Леворукому…
– Я постараюсь. Береги Вальдеса и обязательно угости его булочками.
– Я постараюсь. Не хочешь оставить мне Грато?
– Нет, но я попрошу Баату подарить тебе осла.
– Франческе не понравится.
– Франческе понравится ройя, – вмешивается в перепалку Савиньяков Алва, стягивая перчатку. – Ли, удачи!
– Так и будет.
Две руки сплетаются в кратком рукопожатии, и Савиньяк разворачивает своего красавца навстречу кардинальской чете. Невозможный Бочка, само собой, ржет – никаких морисков он не боится, по крайней мере, находясь при хозяйке. Матильда раздраженно дергает повод, ей, в отличие от коня, невесело, хотя на разрумянившемся лице держится улыбка. Не хочется ехать или что-то посерьезней?
Бонифаций стряхивает с плеча супруги нечто невидимое, Лионель наклоняется к брату, что-то тихонько говорит, Эмиль в ответ хохочет. Очень громко. Из-за кареты выплывает восседающий на карем тяжеловозе жених и вместе с ним Луциан. Откинувший капюшон эсператист кажется не духовной особой, а охранником. Бочка ржет снова и добивается-таки ответа от одной из запряженных в карету лохматок, Дракко недовольно передергивает ушами и вскидывает голову. Нет, драться он не намерен, может, что-то вспомнилось? Если не война, то дикая, сросшаяся с полетом скачка…
– Возможность вернуться будет, должна быть, пусть и не до самого конца, – Ли стоит спиной к черному окну, в котором насмерть перепуганными звездами дрожат отражения свечек. – Тут не ошибешься.
– Я уже понял. Будут тропы, а над ними небо.
– Да. Последняя – шире других. – Так Ли прежде не усмехался, но он и в Леворукого прежде не играл. – В конце может блеснуть море. Возможно, то самое, что ты не мог видеть из своего окна.
– Значит, о нем кто-то расскажет, кто-то доскакавший…
– Кто-то вернувшийся…
– Эй, ты будешь прощаться или нет?
И опять ржанье, громкое, почти громовое. Рыжие огоньки в темных глубинах разлетаются колючей сверкающей пылью. Солнце, синева, всадники на ближайшем холме – «фульгаты» вперемешку с гаунасскими горными егерями.
– Твою кавалерию, Робер!!!
– Матильда?
– Нет, мармалюца! А ну признавайся, сколько вчера выдул?
– Пару бокалов… Извини, но ты хочешь ехать?
– Сама не знаю, то так, то эдак. Ты с Алвой остаешься?
– Наверное.
– Правильно. Мэллицу вернуть не хочешь?
– Мэллицу? Зачем тебе это?
– Нравится она мне. Прежде просто жаль было, а теперь нравится, да и поладили мы. Коли уж я Хайнриху в ручательницы угодила, чего б мне и свахой не стать?
– Нет, Матильда. Спасибо, но нет. – Мэллит… Мэллица уже любит, а хоть бы и не любила… – Я другим стал, и мне нужно другое. Может, найду еще.
– Попробуй только не найти!
Больше говорить не о чем, больше говорить некогда. Регент Талига уже простился с королем Гаунау, теперь рядом с Хайнрихом – Савиньяк.
– Ну, – раскрывает объятия Матильда, – до встречи! Живи!
Алатское прощанье. Четыре поцелуя – и коней в галоп. Матильде к карете, ему – к Рокэ и дальше, на вершину. Снегу немало, сойдешь с дороги – коню чуть ли не по брюхо, но не стоять же столбами, хотя Эмиль с Бонифацием стоят. Дракко честно рвется за Соной, белый склон приближается, закрывает горизонт. Кажется, за ним прячется что-то главное, а на поверку то же, что и здесь, и везде. Зима и разлука…
– Почему ты не отказался, тебе же тошно?!
– Не только мне, о брат мой, но и Талигу. Рокэ это не нравится.
– Так пусть уберет.
– Он не Валмон.
– Никогда бы не подумал! Росио, этот капитан дворцовой охраны не врет? Ты в самом деле не Валмон?
– В самом деле, но то, что нам с Ли не нравится, должно быть убрано. Желательно тихо.
– Вы перестанете резать уродов в Нохе и займетесь этим в темных переулках?
– Тебе пора в армию, Ми. Оллария действует на твои мозги не лучшим образом.
– Куда мне до вас! Если я что-то понимаю в вине, оно уже отдышалось.
– В вине ты понимаешь. Что-то.
– Вино в самом деле отдышалось, а Ли еще может отказаться.
– Он не откажется…
Он не откажется, не откажется, не откажется… От чего? Вот ты внизу, и вот уже вершина холма, ты как-то поднялся и смотришь, как исчезает за сверкающим белым горбом кавалькада. Будто в Рассвет уходит…
– Хочешь к ним? – Рокэ то ли шутит, то ли серьезен, а кареты уже не видно, только всадники конвоя и пара возков с, как выразился бы Дювье, барахлом. Странно все вышло, вернее, не вышло. Сколько можно снов наяву? Сколько можно не понимать? Сколько можно не помнить?
– Не знаю…
– Даже если хочешь, не пущу. Ты нужен здесь.
– Вот и хорошо… Знаешь, Мэллит думала, что у меня выйдет с Селиной. Может, и могло… Раньше, теперь уже нет.
– Теперь нет ни у кого. В конце, может, и будет… Должно быть.
– Что, Рокэ?
– Море, в конце должно блеснуть море.
Глава 5Доннервальд. Акона
1 год К. Вт. 16–17-й день Зимних Волн
Три дорогих бумажных листа украшали скелеты, четвертый – череп в фас и профиль, на пятом было каллиграфически выведено: «Милая, милая мама, я получил твое чудесное письмо и спешу на него ответить…» Спешил Руппи второй день, результат удручал, а время, отпущенное Бруно «на личную переписку», истекало. Не сегодня завтра затеявший очередную инспекцию фельдмаршал вернется и стребует отчет по текущим делам и шкатулку с готовыми письмами.
Фельсенбург взлохматил волосы и обвел унылым взглядом разбросанные по столу просьбы и приветы. Мама умоляла своего «дорогого принца поведать даже о самых-самых-самых неважных делах», побыстрее вернуться и нарисовать братику Михаэлю картинку. Братик Михаэль просил побыстрее вернуться, не огорчать милую мамочку и нарисовать свою замечательную лошадку. Агата с Деборой объясняли, что мамочка дурно спит и почти не кушает, тревожились за ее сердечко, вышивали брату-рыцарю шарфы и звали в Штарквинд, причем не одного, а с самыми благородными из друзей. Отец сдержанно поздравлял сына и наследника с полковничьей перевязью и орденом и требовал исхлопотать не менее чем трехмесячный отпуск в связи с болезнью матери, чье состояние внушает все большие опасения. Дядюшка Иоганн тоже полагал, что племяннику следует успокоить мать, ему вторили тетушка и кузены, которые к тому же жаждали услышать рассказы о подвигах героического Руперта. К горестному кваканью не присоединилась лишь бабушка Элиза, которая вообще не написала, что послушный внук приравнял к приказу наплевать на семейные стенания и спокойно воевать. Руппи так и собирался поступить, но от необходимости отвечать это не избавляло, напротив. Можно устроить сюрприз из своего приезда, а вот отказ нужно объяснить.