Может, они и сейчас занимаются тем же самым, по тем же тропам доставляют контрабанду, теперь через грузинскотурецкую границу.
Да и ему самому хотелось забыть то время: как они с Беллой и проводником пролежали целый день напролет, не шевелясь, в грязи, скрываясь от советских пограничных патрулей. И как их на жаре в лесу жрали москиты. И сколько долларов и камней пришлось отдать провожатому.
Потом еще требовалось зайти в глубь турецкой территории, не сдаваться местному пограничному патрулю – нередки бывали случаи, когда турки передавали под конвоем советских беглецов назад, в руки нашенских погранцов.
Они закопали последний из оставшихся поясов с наличкой и бриллиантами в лесу, у приметного дуба. А потом шли тридцать километров в стороне от прибрежной черноморской дороги, прежде чем в первом селении зашли в полицейский участок и сдались властям.
Потом их мытарили в турецкой тюрьме. Сидели, разумеется, порознь. Их жестко допрашивали. Не били, но лишением сна пытали. Все старались дознаться, не шпионы ли они.
Потом отправили в лагерь для перемещенных лиц.
Счастье, что у Табачник оказалась двоюродная сестра – гражданка Австралии.
Белла написала ей. Та согласилась принять обоих. Правда, им для этого сперва требовалось пожениться.
Потом долго оформляли паспорта.
Наконец, через полгода мытарств они вышли на волю.
Была весна восемьдесят второго года. В Турции зацветал миндаль. Белка както сумела договориться – при том, что не знала никакого языка, кроме русского, – что туроктаксист на своем авто отвезет их назад, в район границы.
Под дубом они вырыли пояс. Отдали шоферу тысячу долларов. Даже удивительно, что он не стал требовать больше, не попытался отнять ценности, не повез их в полицию. Все обошлось. Они оба стали гражданами свободного мира.
Павел СиничкинНаши дни
Мемуары отца пришли ко мне по электронной почте через месяц после того, как он снова появился в моей жизни. И через две недели после того, как он отправился путешествовать по стране.
В сопроводительном письме говорилось следующее: «Раз я не отозвал это письмо, запрограммированное быть посланным тебе именно… – далее следовал день, число и время, когда я сей имейл действительно получил, – значит, со мной чтото здесь, в России, случилось. Конечно, мне самому хотелось бы вручить тебе этот мемуар, распечатанный, в кожаном переплете, а лучше – изданный. Но если нет – так нет. Значит, такова судьба. Я хорошо и разнообразно пожил, во многих землях побывал, многое испытал. Менял, как в песне поется, города, менял имена[24]. Поэтому вот тебе, мой дорогой, скромные записки, которые я начал составлять еще в Америке, после кончины Белки, а завершил здесь, на Родине. Надеюсь, они прояснят для тебя, почему я тогда, сорок с лишним лет назад, поступил именно так и сделал именно тот выбор. И почему бросил вас с мамой.
Я написал свой мемуар, – отец упорно называл “мемуары” в единственном числе, – в третьем лице, ибо как я могу понастоящему помнить себя, каким был сорок с лишним лет назад? Возможно, сей труд вряд ли можно назвать воспоминанием. Скорее, это скромное литературное произведение, написанное по мотивам моей собственной, но столь давно прошедшей жизни. Я надеюсь, что у него найдется хотя бы единственный читатель – это ты».
И все, конец сопроводиловки. Ни слова о том, куда он отправился здесь, в России. Ни намека на то, куда мог деться.
Оба телефона его вглухую не отвечали. В единственном мессенджере, которым отец пользовался, он не появлялся три дня.
Мне все это активно не нравилось. Получалось: жил, жил гражданин за кордоном более сорока лет, и все было ОК. А как вернулся на Родину, так сразу безвестно пропал. Мне сие было по меньшей мере обидно.
Вдобавок отец есть отец. Я не испытывал, в отличие от покойной матери, по отношению к нему злобы, обиды или ревности. Никогда меня не точила скорбь или зависть на тему: вот, если бы он нас с мамой не бросил, жизнь у меня была бы светлее и успешнее.
Да кто в реальности знает, какой бы она была! То, что между отцом и матерью пробежала тогда злая черная кошка, чувствовал даже я в свои семь лет. Ну и, может быть, слава богу, что они разошлись!
А то, что он все эти годы никак нам не помогал, не платил, ни в какой форме, алиментов – что ж, обидно, конечно. И за мать горестно. Хотя она с Квасовым, моим отчимом, тоже неплохо пожила – насколько характер и недуги Евгения Михайловича позволяли. Но винить папаню за то, что он проделал, я бы ни в коем случае не стал.
Все равно Синичкинстарший был и оставался мне отцом. И я чувствовал по отношению к нему если не любовь, то какието обязательства. Кто знает: может, он в беде в этой новой и совсем не знакомой ему стране. И что же: я не помогу ему? Изза чего – изза детской обиды, что он нас бросил? Совсем получится глупо и подло.
Поэтому письмо от отца я получил в восемь утра, дома, на Перовской улице. Ознакомился с его «мемуаром» отчасти за кофе, отчасти в машине, пока ехал к нам в офис в район Кусково – функция «прочесть вслух» оказалась мне в помощь.
Римка, как ни странно, уже сидела на месте, в своем предбаннике. Я велел ей взять на себя все текущие дела. Попросил ни с кем не соединять, никак не отвлекать.
– А ты чем будешь заниматься? – с извечной женской бестактностью спросила она.
Я рассказал ей в двух словах об отце, о его исчезновении и прочитанном мной мемуаре.
– Я могу чемнибудь помочь? – спросила она.
– Пока я сам.
– Давай найдем его, он хороший дядька.
– Знаю.
Я закрылся в своем кабинете и стал вспоминать, что мне было известно об отце – помимо только что прочитанного «мемуара».
Не знаю, когда точно, но гдето в середине восьмидесятых отец поселился в Америке – в смысле в Соединенных Штатах. И с тех пор, как мне кажется, оттуда не выезжал – если не считать кратких отпускных поездок. Пару раз от него приходили открытки откудато из Италии и Занзибара, что ли.
Сейчас, по приезде, он хвастался своим штатовским паспортом – несерьезным, прямо скажем, несолидным, с какимито картиночками.
В последнее время он жил гдето в пригороде СанФранциско. Что за пригород – богатый, бедный – я не знал.
Тут мне в голову пришла мысль, что я, какникак, его наследник. Единственный и прямой. Родной сын. Значит, имущество и счета, которые он накопил за кордоном, по праву принадлежат мне?
Правда, то, что я сын, еще следует доказать. Пока нас ровным счетом ничего официально не связывает. Он до сих пор носил свой оперативный псевдоним, полученный в восемьдесят первом. Так и в американском паспорте был записан: Piter Zverev. Впрочем, нынче, при развитии ДНКтестов, доказать родство – дело нехитрое.
С другой стороны, нужна ли мне закордонная собственность? Да и есть ли она у него? Может, остались одни долги?
И не надо хоронить отца раньше времени. Скорее (надеялся я) он прекрасным образом жив. А то, что пропал, объясняется причинами простыми, лежащими на поверхности. Например, как сорок лет назад, встретил эффектную тетку и закружился с ней. Несмотря на его семьдесят с изрядным хвостиком, я охотно мог в это поверить.
Или, допустим, его старческие неумелые ручки не справились с почтовой программой, и она, помимо его воли, стала рассылать заготовленные сообщения. Папаша с компом, интернетами и прочими мессенджерами был явно не на «ты».
Возможны, конечно, и более тяжелые варианты. Допустим, с ним случился инсульт, инфаркт, он потерял память и всякое такое. Сейчас лежит в больнице, тщетно ждет помощи и поддержки. Тем более надо спешно его разыскать.
Американские кредитки у него тут не работали. В путешествие наверняка отправился с изрядным количеством кэша. Кто знает, может, он своим нездешним видом и манерами вызвал интерес провинциальных архаровцев, и те сочли его легкой добычей. Наверняка он не дался без боя, и, опятьтаки, смотри предыдущий пункт: как итог, припухает гдето в провинциальной больничке без чувств и памяти.
Надо рассмотреть и другую версию. Понять, почему он всетаки вернулся в Россию после сорока с лишним лет отсутствия. И через три месяца после кончины его сожительницы – то есть, пардон, скажем официально: второй жены.
Далеко не всегда, конечно, «после» означает «вследствие». Но версию, что его исчезновение связано с приездом сюда, надо, наверное, считать первоочередной. И, вероятно, следует в этом ракурсе рассмотреть недавнюю кончину его супруги.
Даже удивительно, что он, такой красавчик, прожил с ней больше сорока лет – до самой ее смерти. Чутьчуть парочка до золотой свадьбы недотянула. А ведь Белла эта Табачник старше его была!
Чемто она его, видать, держала. Постелью? Умом? Комбинаторными способностями?
Кстати: богаты ли они были? Наряжался батя в американском стиле, то есть просто. Как рабочий с заводов Форда или Билл Гейтс: джинсы, поло, худи, куртка. Все от среднестатистических марок: «ливайс», «ральф лорен», «гант». Кроссовочки «адидас» или «нью бэланс».
Часы – важный показатель статуса – у него тоже были не топ: «лонжин», кажется. В общем, типичный средний класс. Может, немного выше среднего.
Социальными сетями он не пользовался, полностью, как говаривал, считал себя «олдскульным чуваком». Поэтому по ним судить о его «модус вивенди» никакой возможности не было.
Дом, как он мне рассказывал, у них небольшой, зато свой собственный и ипотека (он хвастался) полностью выплачена. Правда, цена сильно зависит от того, в каком районе особняк расположен.
Машина тоже в Америке не показатель. Сплошь и рядом там миллиардеры на скромных «Тойотах Приусах» разъезжают. А на «РоллсРойсах» – звезды рэпа или наркобароны.
Кажется, папаня упоминал о «Тесле», но както неопределенно: то ли он брал ее в аренду и немного поездил (и потому восторгался), то ли владел. Интересно, что авто у них в семье всего одно было – для Штатов нехарактерно. Супружница его, как он рассказывал, оказалась совершенно неспособной к вождению, так и не сумела сдать на права. Сказалось, видимо, что в Союзе только на «персоналках» ездила. Как со смехом однажды заметил папаня, она вечно право с лево путала. Даже странно для женщины, которая строила в советские времена многомиллионные комбинации. Может, в реальности просто не хотела рулить? Предпочла, чтобы супруг стал для нее персональным шофером?