Из комсомола Синичкин-старший к 1981 году шесть лет как по возрасту выбыл – оперу недавно исполнилось тридцать четыре. Посему в анкетах с чистой совестью писал: «Беспартийный».
Полковник Гремячий сложил все его документы в пакет, скрепил личной печаткой. Выдал билеты на самолет – на имя все того же Зверева. И несколько пачек наличными: сиреневые двадцатипятирублевки, радужные червонцы, синие пятерки. Отдельно – стопку величественных зеленых пятидесятирублевых купюр и еще более важных желтоватых сотенных.
Синичкин обратил внимание, каким жадным и завистливым взором провожает владивостокский подполковник передачу денег.
– На общую сумму пять тысяч. Пиши расписку, – сказал Гремячий. И не удержался, конечно, от того, чтобы не пробурчать: – Я понимаю, ноблесс оближ, чтобы войти в доверие, придется тратить, но постарайся все-таки поаккуратней с народным достоянием, не шикуй напропалую и сверх меры.
Купюры новоявленный Зверев завернул в самую зряшную из всех имевшихся при нем газет – «Советский патриот» и вместе с документами сунул в пластиковый кейс-дипломат. Потом он вышел в соседнюю комнату и там переоделся с головы до ног.
В обычной жизни майор Синичкин старался выглядеть как можно менее заметным: на ногах удобные, но внешне ничем не примечательные ботинки чехословацкой фирмы «Цебо», костюм от «Большевички», польская рубашка с планочкой. Но теперь на конспиративной квартире он превратился в настоящего модника. Каждая деталь туалета кричала о том, что он подлинный хозяин жизни: начиная от «родных», то есть не поддельных, а сшитых в самой Америке джинсов «Ливайс» и джинсовой курточки той же фирмы до итальянской рубашки «Бенеттон». Плюс на ногах кроссовки «Адидас» – тогда взрослым людям и отнюдь не на тренировке было незазорно носить спортивную обувь. (Сейчас эта мода, кажется, вернулась.) Наряд дополняли каплевидные солнцезащитные «полицейские» очки, а также аксессуары: блок сигарет «Мальборо» (не тех, что стала выпускать к Олимпиаде молдавская табачная фабрика, а опять-таки родных, из Штатов) и бензиновая зажигалка «Зиппо».
– Давай, Семен, или как там тебя, Петро, – напутствовал его Гремячий. – Ни пуха тебе, ни пера. Обстановку будешь докладывать по оговоренным каналам связи.
По каким каналам, какую обстановку и как часто докладывать – владивостокскому Коржеву знать было не надобно.
Гремячий на прощание стиснул Синичкину-старшему руку и даже приобнял. Нормальный он был мужик, только, как все шестидесятники, начинавшие карьеру в оттепель, слишком верил в победу добра и справедливости над тьмой и подлостью.
У Синичкина, представителя следующего поколения, такой уверенности давно не было. Он кивнул на прощание владивостокскому подполковнику и пешком сбежал с третьего этажа в столичном сталинском доме на набережной Максима Горького[2].
Именно в этом доме некогда, сказывали, проживал шпион Пеньковский – когда органы его разоблачили, то, как гласила устойчивая легенда, в назидание прочим неустойчивым элементам сожгли заживо в печи крематория.
Двойные агенты кончают плохо – это майор Синичкин затвердил для себя накрепко.
Он вышел со двора на обочину проезжей части и поднял руку. Выглядел так, что извозчик не заставил себя ждать: даже при беглом взгляде издали он, весь в фирме, производил впечатление платежеспособного товарища.
Остановилось не государственное такси, а частник. Один из счастливых обладателей «Жигулей» решил подкалымить, подзаработать на бензин, тем более упорно ходили слухи, что топливо вот-вот подорожает: с нынешних двадцати копеек за литр аж до сорока[3].
Подорожание, как и любое событие в СССР, затрагивающее интересы всего народа, вызвало волну анекдотов и шуток. Одну из них даже опубликовали в вольнолюбивой «Литературной газете», на обожаемой интеллигенцией 16-й странице, в юмористическом «Клубе 12 стульев»: «В связи с тем, что бензин стал дороже молока, теперь выгоднее стало ездить на корове».
В самом деле! Молоко, как и другие товары первой необходимости, не дорожало в Стране Советов два десятилетия, и с сентября восемьдесят первого стало стоить дешевле бензина: 28 копеек за литр, если покупать в бидончик на разлив, и 32 копейки, если брать пакеты-пирамидки.
Дядька, сидевший за рулем «жигуля», выглядел интеллигентно: какой-нибудь кандидат наук, а то и доктор.
– За три рубля на Коломенскую подбросите?
– Садись, – кивнул мужик на соседнее кресло.
По пути Синичкину пришла в голову новая мысль: в квартире все равно никого – Люся с семилетним Пашкой на даче, – а самолет через четыре с небольшим часа. Поэтому он лучше посидит в кабаке в Домодедове, пообедает, тем более дома, по случаю временно холостяцкой жизни, шаром покати. Да и не нравился ему больше родной дом. Ровно после того случая, когда в марте нынешнего года, внезапно вернувшись с очередного задания, он отпер дверь своим ключом и увидел… Впрочем, стоп. Он больше не будет это вспоминать и мусолить горькую тему.
– А можешь меня сразу в Домодедово, в аэропорт завезти? – спросил водителя Синичкин-старший. – Только на Коломенскую за чемоданом заскочим. И еще в одно местечко по пути заглянем. Пятнадцать рублей за все про все дам.
– Поехали, – пожал плечами частник, – время у меня есть.
Пятнадцать рублей до аэропорта составляло практически (как тогда говорилось) «два счетчика», то есть двойной тариф на такси. Зато не надо было вызывать по телефону машину, утомительно ждать ее у подъезда и, возможно, собачиться с ухарем-водителем. К тому же, хоть и просил Гремячий расходовать средства на оперативные нужды экономней, стопки денег, выданных полковником, жгли карман. «И надо ж мне, – оправдал он сам для себя мотовство, – поскорее входить в роль хозяина жизни».
По пути они с водилой разговорились – точнее, Синичкин-отец обкатывал на случайном встречном свою новую легенду:
– Я из Владика, вот в Москву к любимой мотался. Она у меня столичная штучка, прошлым летом отдыхали вместе у нас, в санатории в Приморье. Ну, и любовь, все такое, присушила меня, видать, – прилетел повидаться на недельку. Сейчас назад. Она билетершей в «Иллюзионе» работает. – Непонятно, откуда эта билетерша вылезла, сроду ни Люся, ни другие его девы ни малейшего отношения к кино не имели. Может, оттого, что, когда он голосовал, заметил краем глаза небоскреб на Котельнической, в цокольном этаже которого расположен, как известно, этот непростой кинотеатр. – И пацан у нее от первого брака, хороший мальчишка, Пашка, успел полюбить меня, как родного, – продолжал врать напропалую Синичкин-старший, выруливая близко к действительности. – И Люсьена в меня влюбилась, как кошка.
А вот с этим, если в реальности, бабушка надвое сказала. Хоть и женились они по любви, за последнее время количество Люсиных претензий к нему множилось и множилось, катилось, как снежный ком, вплоть до реально выглядевшей угрозы: «Мне твои бесконечные отлучки надоели! Как соберешься на новое многомесячное задание – можешь после него домой не возвращаться». Да и последний эпизод с его неожиданным возвращением явно поставил под сомнение всю ее любовь.
Поэтому в пустой квартире неподалеку от метро «Коломенская» он обошел все (две) комнаты – кто знает, может, и впрямь придется с ними, как и с Люськой, попрощаться?
Прихватил с собой в дорогу две книжки, не противоречащие образу кладовщика – хозяина жизни: во-первых, впервые изданный посмертный сборник стихов Высоцкого «Нерв»[4]. Бедолага Высоцкий умер в прошлом году, в разгар московской Олимпиады, увидев при жизни напечатанным лишь одно свое стихотворение. И вот теперь, как бы извиняясь и исправляясь перед мертвым, советские издатели немедленно принялись тискать его стихи.
Второй бестселлер – новый роман «Альтист Данилов». «Альтист» был аккуратно вырезан из «Нового мира», в котором печатался в прошлом году в преддверии все той же Олимпиады, и оформлен неизвестным умельцем в коленкоровый переплет.
Посидел пятнадцать секунд на чемодане, прикидывая, не забыл ли чего. Потом оставил ключи от родного дома на тумбочке в прихожей, захлопнул английский замок и сбежал вниз по лестнице. Затем попросил водилу зарулить в одно место – очереди там не было, и управился столь же быстро. Синичкин-старший умел располагать к себе людей, иначе грош цена ему была бы как оперу под прикрытием.
Вот и водила за то время, пока ехали до аэропорта, перед ним раскрылся. Выяснилось, что майор по первому взгляду почти угадал: шофер, хоть и не доктором наук оказался и даже не кандидатом, зато старшим научным сотрудником и замначальника отдела в исследовательском институте; естественно, в «ящике» – какая наука в Советском Союзе не была секретной!
– Жена у меня прекрасная, – делился он, – детишек двое, мальчик и девочка, квартира кооперативная на «Ждановской», зато теща – ух! С нами вместе живет, выписали ее по старости из Калязина. Я потому и домой не люблю возвращаться, пока она не заснет. Единственная отрада: слава богу, теща, как солдат-срочник, отбивается по команде, сразу после просмотра программы «Время».
– Заодно со мной и время проведешь, и заработаешь, – улыбнулся опер.
– Денежки твои – мне перед женой алиби.
Пробок в ту пору в Москве не бывало, и минут через сорок они подрулили к «стекляшке» аэропорта в Домодедове.
На лужайке перед аэровокзалом, под сенью памятника-самолета Ту-134, расположились табором пассажиры. Сидели-лежали прямо на траве, кто на газетке, кто на постланной куртке, а иные и на одеялах. Коротали время, закусывали и выпивали – ресторан аэропортовский далеко не каждому был по карману.
На прощание Синичкин дал водиле не только обещанные пятнадцать рублей, но и пачку «родного» «Мальборо».
– Ух ты! – восхитился тот. – Я не курю, но попижонить иногда люблю, тем более такими сигаретами. Мерси вам мое с кисточкой.