Чтобы попасть в ресторан, разумеется, снова пришлось платить – как сказали бы сейчас, бытовая коррупция пронизала Союз сверху донизу, все хорошее можно было получить либо по блату, либо за деньги. Трешку опер дал швейцару, хотя можно было ограничиться рублем. Но тогда б его не посадили одного, да за хороший столик, у панорамного окна, не подогнали сразу официантку.
Подавальщице он немедленно подмигнул и сказал кодовую фразу: «Обслужи как своего». Это означало щедрые чаевые, а взамен он хотел всего-то, чтобы коньяк принесли неразбавленный; нормально, не до степени подошвы, пожарили антрекот, а салат из овощей заправили свежей сметаной и нашли бутылочку дефицитного боржоми.
Ресторан в Домодедове был одним из (всего) двух московских, что работали круглосуточно. Второй – во Внукове. Но догоняться столичные гуляки ездили почему-то именно сюда. Поэтому официанты и бармены тут катались как сыр в масле.
Советский официант – он ведь прекрасным психологом был и физиономистом. Старался не обсчитывать одиноких трезвых мужчин или семейные пары. (Хотя при возможности все равно обсчитывал.) Мало ли на что способен мужик, чтобы показать себя хозяйственным перед собственной супругой! Бывает, скандалу не оберешься из-за каких-нибудь лишних пятидесяти копеек.
А вот разгульные хмельные компании обманывались напропалую. И любовные парочки тоже: никому из кобелирующих посетителей не хотелось показаться в глазах прекрасной дамы скаредным. Никаких компьютерных чеков не существовало, выписывали счета от руки, часто по принципу известной всем присказки, восходившей к стихотворению Маяковского из двадцатых годов: «Сорок да сорок – рупь сорок. Пиво брали? Два семьдесят. Итого с вас три шестьдесят».
Официанты своими доходами, как правило, с поварами не делились. В редких случаях присылали от щедрот червончик. Однако старались поддерживать с кухней хорошие деловые отношения, поэтому порой просили выпустить блюдо как своему: без уменьшения количества и хорошего качества. Иной раз ведь и в самом деле в заведение к подавальщику заворачивал брат, сват или школьный приятель. А чаще зубной врач, профессор-репетитор для сына/дочки, слесарь из автосервиса. Или возникало у советского полового подозрение, что визитер из начальства: всемогущего ОБХСС, партийных или советских органов, народного, чтоб его, контроля. Или газетчик какой-нибудь, щелкопёр. Таких тоже старались принять по высшему разряду, а то подобного типа обхамишь-обсчитаешь – таких звездюлей может получить и официант, и повар, и заведующий, и весь трудовой коллектив!
Повара организовывали свою кормушку. Жили, как правило, на трофеи. Так называли продукты, которые можно было из ресторана/кафе/столовой уволочь домой. Как правило, каждый повар уходил после смены с полными сумками – а чаще, чтоб руки не оттягивать, разъезжались на такси или собственных авто. А если учесть, что продукты подавались в ресторанах качественные да дефицитные: парное мясо, свежие овощи и фрукты, оливки-маслины, красная и белая рыбица, пресловутая икра и крабы – весили эти сумки (в переносном смысле) многие тысячи.
У поваров основная пожива случалась на банкетах. Если защита диссертации или, к примеру, свадьба – кто там будет считать, сколько граммов подали оливье в салатницах, сколько кусочков балыка, языка или колбасы сырокопченой! Но не брезговали и единичного клиента обжулить, недовложить в тарелку мяса, в котлету напихать побольше хлеба, а сметану развести кефиром.
Советские люди потому – Синичкин-старший не исключение – никогда не брали в общепите первые блюда (наверняка бульон некипяченой водой разбавят!) или рубленое мясо (будешь под видом котлеты хлеб жевать). Только после нескольких лет на Западе он наконец амнистировал для себя супы и заказывал иной раз гаспаччо или буйабес.
Рядовые повара и официанты, метрдотели и швейцары постоянно присылали из своих доходов мзду заведующим. Те не только наживались, но и передавали долю наверх, в управления и тресты, ведающие общепитом: чтоб предупреждали о проверках, выделяли фонды на продукты и снабжали подведомственную точку общепита не тухлятиной, а отборными продуктами.
И несмотря на то, что в газетах-журналах порой печатали благостные реляции о передовых молодежных кафе, Анатолий Аграновский об официантах очерки писал, порочные и преступные схемы действовали в общепите везде. Любого, как небезосновательно считал Синичкин, можно при желании брать и сажать.
И вот зачем начальству сейчас понадобилась такая сложная схема – со внедрением опера под прикрытием – он ума приложить не мог. Впрочем, ему виднее. А торгово-ресторанная мафия, как думал майор (впоследствии выяснилось: опрометчиво), – это менее опасно и более куртуазно, чем наркотическая или банда налетчиков.
Синичкин рассчитался и отправился на посадку. Аэропортов в СССР имелось множество. Самолеты летали разные, всюду. Все отечественные, разумеется. Тогда, в восемьдесят первом, сверхзвуковой Ту-144, не пролетав и года, правда, сошел с дистанции. Зато эксплуатировали до сих пор и старичков Ил-18, и Ан-24. Наряду с заслуженными Ту-134 бороздили небо новенькие Ту-154. В дальние города улетали Ил-62, в ближние – Як-40.
Номера рейсов были и двузначные, и трехзначные, и четырех-. А вот рейс во Владивосток (как и поезд Владивосток – Москва) был однозначным: он носил гордое имя «номер один». Был еще один дальневосточный, «номер три», он вылетал утром.
Никакого бизнес-класса в большинстве тогдашних самолетов не имелось, а не то бы Синичкин попросил, конечно, пересадить его. Однако только на трех рейсах в стране: из Москвы в Сочи, Минводы и Симферополь – на лайнерах Ту-154 оборудовали так называемый первый класс, куда билет стоил дороже на семь рублей, то есть процентов на двадцать от стоимости обычного. Но в первом классе подавали вино и водку, там летали в основном космонавты, министры и дети членов Политбюро (сами они путешествовали, как сейчас сказали бы, на бизнес-джетах).
Чтобы его хорошо зарегистрировали, Синичкин незаметно вложил в паспорт треху. Регистраторша возмущаться не стала, купюру аккуратно прибрала, но прописку в паспорте все равно, конечно, проверила. Владивосток, как и десятки, а то и сотни мест в Советском Союзе, числился городом закрытым: въезд туда разрешался местным жителям, если имелся соответствующий штамп, а иногородним – по командировочным удостоверениям или вызовам родственников, которые следовало заверять в МВД. У Синичкина в образе кладовщика Зверева владивостокская регистрация имелась, поэтому подбодренная купюрой служительница посадила его на самый первый ряд.
Да! На левые доходы кладовщика или завскладом – или неподконтрольные деньги на оперативные нужды – в государстве рабочих и крестьян жилось неплохо. Хотя бы авиабилет можно было оплатить: сто тридцать три рубля из Москвы во Владик в один конец – месячная зарплата начинающего инженера или неквалифицированного работяги. Или легальный заработок кладовщика, подобного «Звереву».
Однако взяв первый ряд, Синичкин допустил оплошность – он понял это немедленно, как только пассажиры расселись в салоне красавца Ил-62. Первые кресла в самолетах, причем совершенно безо всяких взяток, раздавались пассажирам с детьми. Вот и его соседями стали девушка лет тридцати с деятельным спиногрызом годков трех от роду. Детеныш оказался бойким – то орал, то задавал вопросы, то всюду лазил. А на соседних креслах, через проход, наперебой голосили двое младенцев.
Синичкин-старший отгородился от всех газетой «Советский спорт». Наконец взлетели. Разрешили отстегнуть ремни и курить. Малолетки немного умерили свой пыл.
Лайнер бодро летел на восток. Вскоре принесли обед – извечную аэрофлотовскую вареную курицу с рисом в пластмассовой тарелке. Малолетка наконец уснул. Замотанная мамаша пояснила Синичкину, хоть он ни о чем ее не спрашивал: «Первый раз летит. Мы к папе едем. Он у нас летчик. Военный».
Стемнело в восемь вечера, где-то над Уралом. Синичкин-старший приказал себе уснуть и немедленно выполнил собственное распоряжение, привалившись к закрытой шторке иллюминатора. Вскоре стало светать, и примерно в одиннадцать ночи по московскому времени снова взошло солнце. Он чувствовал это сквозь сон по свету, который лился из других иллюминаторов.
В полночь по Москве его разбудила стюардесса: самолет готовился к промежуточной посадке в Хабаровске. Заорал, закапризничал малолетка – они здесь с юной мамашей выходили.
Самолет снова взлетел, а вскоре опять велели застегнуть ремни и запретили дымить: летчики готовились к посадке в аэропорту Кневичи.
Над Приморьем вовсю шпарило солнце. По местному времени было десять утра.
Ночи как не бывало – растворилась где-то на полпути.
Когда опер с чемоданом вышел из Владивостокского аэровокзала, его охватило влажное, душное местное утро. Солнце проглядывало сквозь легкую дымку, и в воздухе, казалось, парит мельчайшая водяная взвесь. Бригадиры таксистов, поверчивая автомобильными ключами, вылавливали себе седоков. Игнорируя их, опер вышел на парковку и сам выбрал частника на «пятерке»-жигулях – тот спал на водительском кресле, откинувшись и приоткрыв рот.
– Поедем в город? – спросил по-хозяйски. – Мне на Электрозаводскую улицу.
– А сколько денег? – хриплым со сна голосом проговорил водила.
– Не обижу.
В тоне и виде Синичкина/Зверева сквозила такая уверенность, что шофер без разговоров отпер багажник и погрузил в него чемодан. Из багажника пахнуло бензинчиком, там стояла парочка десятилитровых дюралюминиевых канистр – рачительные водители всегда возили с собой, ведь неизвестно, когда в следующий раз удастся заправиться. Перебои с топливом для частного извоза случались в стране всегда и повсеместно, а в преддверии грядущего подорожания они усилились особенно.
Опер уселся на переднее сиденье. Чтобы расположить к себе водителя, рассказал ему байку про то, что приехал в гости к любимой девушке: мужчины, как и женщины, давно заметил он, легко ведутся на романтические темы. Потом словно бы мимолетно заметил: