– Отец. – Он потрогал его за плечо. Кирилл никогда не называл батю «отцом», только в мыслях, да и вообще обычно никак не называл, особенно в последние два года. Но именовать его сейчас папой, как раньше, в детстве, казалось неправильным.
Батя всхрапнул, замолчал – но не проснулся.
– Отец, вставай! Несчастье! – словно с высокого обрыва в воду – или как тело Наташи летело вниз – выговорил он. Потряс за плечо сильнее.
– А? Что? Что случилось? Вера? – первой он произнес имя мамы. Второй – своей полюбовницыторгашки: – Белла?
– Нет, папа, – твердо произнес он. – Несчастье случилось со мной.
– Кира? Ты? – встревожилсятаки батя. – Что с тобой такое?
– Папа, – твердо проговорил он, и как же трудно было ему это произнести! – Прости. Я человека убил.
– Чтоо?!
– Да. Я не шучу.
– Что?! – Но тут же перешел к делу: – Убил кого? Когда? За что?
– В доме приемов. Официантку. Наташку. Она мне не дала, ну и я…
– Так, – совершенно трезвым голосом выговорил отец. – Дай мне пять минут умыться, а сам, будь добр, подготовь подробный рассказ о том, что случилось. – Он сказал это таким же тоном, как в детстве школил Кира, когда вдруг брался готовить с ним уроки: «Через пять минут, будь добр, подготовь мне пересказ “Дубровского”». «Будь добр» в его устах звучало примерно как: «а не то хуже будет». Можно себе представить, как его подчиненные, услышав это, описывались от страха. Кирилл обычно всегда холодел.
– Иди вниз, на кухню. И тихо давай, мать не разбуди.
Через пять минут отец пришел не только умытый, одетый в цивильное: брюки, рубашку (хорошо хоть без галстука и в домашних туфлях!) – но и пахнущий американской жвачкой поверх зубной пасты и коньяка.
– Давай, рассказывай. Коротко, но не упуская деталей.
С каждым новым предложением Вадим Егорович все больше смурнел, хмурился и тяжелел – словно ему на плечи опускался массивный груз.
А когда Кирилл наконец закончил, отец стал задавать вопросы:
– Значит, на теле девчонки осталась твоя сперма?
– Ну, я… я вытер себя… и ее…
– Вытер! Сколько раз я тебе говорил про презервативы! – Хотя про презики батя разве что единожды, в девятом классе, обмолвился. Вот мать – та ему индийские доставала, по десять копеек штучка, чтобы баковскими кондовыми кондомами не пользоваться. Да и какая в этом случае могла быть защита, когда все так спонтанно произошло!
– Тебя ктонибудь видел? Как ты в машине ехал?
– Меня точно нет. А машину… Гаишники видели, мимо проезжали.
– Какие гаишники? Наши, местные? Номер у их расписной тачки какой был?
– Нне знаю…
– Да что же ты вообще знаешь!.. Багажник после трупа прибрал? Помыл там все?
– Ннет…
– Сопляк! Растяпа! – Слова были обидные, но Кир не ощетинился, понимая, что он их заслужил.
На лестнице раздался шум шагов. Через минуту в кухнюстоловую вошла мать. Она щурилась от яркого света, но на заспанном лице блуждала удивленная улыбка:
– Мальчики! Что это вы здесь полуночничаете?
– Вера!.. – как хлыстом ударил отец. – Не до тебя. Иди спать!
– Чтото случилось? – Улыбка на ее лице сменилась тревогой.
– Ничего не случилось. Но ты здесь явно лишняя. Ступай к себе.
– Я только воды попить.
– Попей и иди отсюда. Быстро!
Лицо матери сморщилось, она замигала, будто бы желая заплакать – но у отца с сыном не нашлось ни времени, ни сил, чтобы думать сейчас о ее реакции.
Перебегая взглядом с мужа на сына и пытаясь понять, что случилось, мать налила из графина воды, отхлебнула, а потом со стаканом в руке, медленно, ожидая, что ее остановят, поплелась к двери.
– Давай быстрее!.. – ожег ее отец.
Когда она вышла, он сказал Киру:
– Все равно будет подслушивать, пошли в сад.
Они накинули куртки и перешли по саду на ту сторону, куда не выходили окна материной спальни.
Отец похлопал себя по карманам, достал пачку «Кэмела» без фильтра, протянул сыну – впервые он не то что разрешал в своем присутствии курить, но и сигаретами угощал.
У Кира вдруг мелькнула странная мысль: «Вот он и признал меня за равного! А что для этого понадобилось? Всего лишь убить человека».
Отец и огоньку подал, сам прикурил, со свистом затянулся. Потом проговорил – безапелляционным тоном, в духе приказа. Как он всем городом и своими чиновниками командовал. Но при этом – шепотом, чтоб ни мать, ни кто другой не услышал.
– Значит, так. Сейчас ты всю одежу с себя снимаешь. Вплоть до трусов. Переоденешься в чистое. Со старым поступишь как с покрывалом. Все, в чем был, режешь на лоскуты. И здесь, на заднем дворе, в бочке сжигаешь. Будет вдруг мать спрашивать, что случилось, сам придумаешь отмазку. Не хочу за тебя всякие мелочи сочинять. Потом идешь в душ и тщательно, с мочалкой моешься.
Далее. В доме приемов завтра никто раньше десяти не появится. После того как вымоешься, немедленно идешь туда. Найдешь в кладовой тряпку и – обязательно! – стиральный порошок и отбеливатель. Тщательно вымываешь весь багажник и смотришь, не попала ли кровянка в салон. Если попала, тоже моешь. Если тебя вдруг кто за этим занятием застанет, выдумывай, что да почему, сам. Я, конечно, за тобой постараюсь подтереть, но каждую мелочь предусмотреть у меня мозгов не хватит. Выкручивайся сам.
Далее. Найдешь в каптерке у Марины Иванны точно такое же покрывало, как то, в которое ты девчонку заворачивал. Возьмешь новое и постелешь на месте старого. Проверишь тщательно, с лупой, в спальне, гостиной на первом этаже и в коридоре: нет ли следов крови. И не выпало ли чтонибудь с тела девчонки. Не знаю, заколка, например.
И главное. Когда жертву начнут искать – или найдут тело, – тебя будут спрашивать, как да что. Скажешь: с Наташей мы посуду убрали, помыли, вышли из дома приемов вместе, я пошел налево, к себе домой, пешком, а она – к себе. Что с ней дальше было, не знаю и не ведаю.
И наконец, последнее. Завтра же ты идешь в военкомат. Говоришь: так и так, не могу слоняться без дела, когда мои сверстники выполняют интернациональный долг в Афганистане. Призовите меня немедленно…
– Но, отец!.. – запротестовал он, желая сказать, что служить в пустыне под пулями душманов похуже тюрьмы будет.
– Молчи! – страшным шепотом пресек возражения отец. – Сам накосячил – сам умей выплывать. Не сцы, я военкому позвоню, ни в какой Афган не отправят. Но тебе надо, и абсолютно легально, оказаться отсюда как можно дальше. Ясно? Так что будешь служить. А я постараюсь, чтоб тебя загнали за такой Можай, чтоб ни один следователь по особо важным делам не доехал.
В тот же день
О том, что в доме приемов города Суджука, наряду с большой столовой, кухней и тремя спальнями, имелось одно особое, важное и совершенно секретное помещение, не ведал никто. Ни фактическая управительница дома кастелянша Марина Иванна, ни завкухнейстоловой Александра Петровна, ни тем более садовник Иван Иваныч или завгар Фомич.
Но каждый раз, когда в доме приемов ожидались гости, в особенности из Москвы, да с ночевкой, в неприметную калитку с заднего двора входил Оператор, он же киномеханик широкоформатного кинотеатра «Буревестник» Анатолий Олсуфьев. Осторожно и быстро, чтоб никто его не приметил, он проходил по саду и собственным ключом отпирал заднюю дверь в доме. Поднимался на второй этаж.
В каморке, примыкающей к главной спальне, хранились швабры, ведра, тряпки, пылесос. Висели рабочие халаты, туда сваливали всякий хлам, вроде сломанного стула. Свет там всегда был экономно тусклый, десятиваттовая лампочка под потолком еле освещала пространство.
Но в этой каморке имелась неприметная дверь, заклеенная заподлицо обоями. Только знающий человек ведал, что на уровне пояса в ней находится замочная скважина, прикрытая обоями. Кусок обоев – кружок диаметром сантиметров пять – закреплен был сверху на шурупе. Надо его сдвинуть – и обнажится замочная скважина. Вставишь в замок французский ключ – и Оператор попадал в другую комнатку, не более пяти квадратных метров, в которой во всю противоположную стену размещалось длинное как бы зеркало. Но когда в соседнем помещении, в главной спальне, зажигался свет, случалось чудо: зеркало превращалось в волшебное окно, через которое становилось видно все, что происходило в опочивальне. И все кульбиты, которые вытворяли там гости, переставали быть секретом для того, кто происходящее через стекло наблюдал. И не только наблюдал.
Здесь же, в каморке, имелся киноаппарат «Красногорск4», нацеленный через волшебное зеркало на кровать. Любительский – а где им взять фонды на профессиональный, да и зачем внимание привлекать: почему вдруг, спрашивается, тресту ресторанов и столовых понадобился киноаппарат? Пленка 16миллиметровая – «стальной Белле» с ее связями удавалось доставать гэдээровскую, AGFA с прекрасной светочувствительностью 240 единиц. На нее даже при самом малом освещении можно пикантные кадры записывать – чем Оператор и занимался.
Обустройство гостевого дома первый секретарь горкома Вадим Егорович Бакланов некогда всецело перепоручил «стальной Белле». В конце концов, это была ее идея: принимать гостей из столиц края и всей страны не в какойнибудь гостинице, а поистине покоролевски. И для того создать в городекурорте собственный дом приемов.
Как известно, инициатива наказуема. И, как говаривали большевики, кто предложил – тому и выполнять. Высунулась с идеей Белла – на нее и повесили. Поэтому ей самой пришлось выбивать в столице дозволения и фонды. А потом добывать материалы, рабочих и обустраивать помещения.
Вот и пришла ей в голову счастливая идея – оборудовать кинооператорскую. Сначала хотела поделиться задумкой с Баклановым, всетаки глава города, да и полюбовник. Но потом решила: надо его пощадить. Ведь если узнают – с него сдерут три шкуры: личная нескромность, нетоварищеское поведение, разврат. А она относительно дома приемов человечек почти посторонний. Да и в случае чего можно на Оператора все свалить: устроил он наблюдательный пункт, дескать, своими силами и ради удовлетворения собственных похотливых стремлений. Если его как следует подогреть деньгами – нужные показания даст. Сколько там ему светит! Максимум дватри года общего режима. За хороший гонорар отсидит.