Минут через десять-пятнадцать я вышел на опушку рощи и ступил на внезапно открывшийся передо мной широкий, сплошь заросший мискантом луг – бескрайнее пространство, которое просматривалось вдаль до самой линии горизонта. Я подошел к стоявшей неподалеку березе, уже заметно пожелтелой, и прилег в ее тени. Это было то самое место, с которого я нынешним летом, день за днем – растянувшись в траве, как и теперь, – наблюдал за тем, как ты пишешь свою картину. Сейчас на горизонте, который в те дни почти постоянно скрывался за высокими грядами облаков, ясно виделся горный кряж, невесть в какой дали встающий: над колышущимся полем белоснежных метелок мисканта поднимались ломающие линию окоема четко очерченные вершины.
Я так напрягал глаза, всматриваясь в контуры далекого кряжа, что он, кажется, навсегда запечатлелся в моей памяти; тогда-то скрывавшаяся на дне души смутная догадка начала перерастать в уверенность – мне наконец открылось то, что великодушно оставила для меня природа…
Наступил март. Как-то после обеда, во время очередной праздной прогулки я, по установившемуся обыкновению, завернул по пути к дому Сэцуко; сразу на входе, в густых зарослях чуть в стороне от ворот, я увидел ее отца: в соломенной шляпе, какие обычно носят рабочие, он подравнивал садовыми ножницами деревья. Заметив его, я, словно мальчишка, пролез сквозь ветви поближе; мы обменялись с ним парой приветственных слов, и я замер рядом, с интересом наблюдая за тем, что он делает. Окруженный со всех сторон густой зеленью, я обратил внимание, что на тонких веточках тут и там сияет что-то белое. Похоже, это были цветочные почки…
– В последнее время она, мне кажется, выглядит живее, – произнес вдруг отец Сэцуко, поднимая на меня лицо: он говорил о своей дочери – мы с ней совсем недавно обручились. – Я думаю: что, если подождать, когда установится теплая, ясная погода, и вывезти ее куда-нибудь?
– Можно было бы, наверное, – пробормотал я невнятно, всем своим видом давая собеседнику понять, что до крайности заинтересован одной из почек, сияющих у меня перед глазами.
– Я тут попробовал разузнать, не найдется ли какого подходящего места, – продолжал заботливый родитель, игнорируя мои ботанические интересы. – Сэцуко говорит, дескать, про лечебный санаторий Ф.[43] ничего не слышала, но вы, если не ошибаюсь, знакомы с тамошним господином директором?
– Верно, – ответил я несколько рассеянно, подтягивая поближе к себе заветную белую почку.
– Вот только я сомневаюсь, сможет ли она в такое место одна поехать.
– Насколько знаю, все именно так и делают.
– Да как же она там одна-то будет? – Он порывисто щелкнул ножницами, срезав качавшуюся перед глазами ветку; с лица его не сходило озабоченное выражение, но на меня он не смотрел.
И я, теряя терпение, произнес те самые слова, которых, несомненно, от меня и ждали.
– Если вам так будет спокойнее, я могу поехать вместе с ней. Думаю, работу, за которую я сейчас принялся, получится завершить как раз ко времени отъезда… – С этими словами я аккуратно отпустил покрытую почками ветку, которую ценой немалых стараний только что притянул к себе. И увидел, как в тот же миг просветлел лицом отец Сэцуко.
– Коли вы согласитесь поехать, так будет лучше всего… Хотя вам, конечно, хлопоты лишние, вы уж извините…
– Ничего страшного. Вполне вероятно, там, среди гор, работать мне будет даже комфортнее…
После этого мы заговорили о горной местности, где располагался санаторий. Но вскоре беседа сама собою перешла на занимавшие в тот момент отца Сэцуко садовые деревья. Очевидно, некая взаимная симпатия, которую мы в тот момент испытывали друг к другу, добавляла в наших глазах приятности даже таким бессвязным разговорам…
– А Сэцуко-сан сегодня еще не вставала? – спросил я как бы между прочим немного погодя.
– Да как же? Встала, кажется… Прошу вас, можно без лишних церемоний: проходите вон там, и сразу к ней… – Отец моей нареченной махнул рукой с зажатыми в ней ножницами в сторону садовой калитки.
Пробравшись сквозь густые заросли, я отворил калитку, до того плотно увитую плющом, что действие это потребовало от меня некоторых усилий, и двинулся прямиком в сторону бывшей художественной студии, которая теперь использовалась как отдельные покои для больной.
Сэцуко, похоже, знала о моем визите, но не ожидала, что я подойду со стороны сада; она лежала на кушетке, не переодев ночного платья, лишь накинув поверх светлое хаори[44], и вертела в руках украшенную узкой лентой дамскую шляпку, которой я прежде у нее не видел.
Когда я, любуясь на девушку сквозь остекленную дверь студии, подошел ближе, она тоже меня заметила. Сделала непроизвольное движение, чтобы подняться. Однако так и не поднялась, осталась на кушетке в той же позе, обернувшись в сторону двери, и с неловкой улыбкой поглядела на меня.
– Ты не в постели? – уточнил я, небрежно скидывая на входе обувь.
– Решила встать, но сил уже никаких нет! – Сэцуко, не оглядываясь, вялым, совершенно обессиленным жестом бросила шляпку, которую, судя по всему, вертела до этого в руках просто так, безо всякой цели, на стоявший подле кушетки туалетный столик. Однако шляпка упала, не долетев до цели. Я подошел и, наклонившись, поднял ее с пола, едва не прижавшись при этом лицом к стопам любимой; теперь я сам принялся задумчиво поигрывать шляпкой, как до этого с нею игралась Сэцуко.
Затем наконец спросил:
– Ты достала эту шляпку с какой-то определенной целью?
– Даже не представляю, когда снова смогу носить подобные вещи, а отец – что на него вдруг нашло? – взял и купил мне вчера в подарок… Забавный он, правда?
– Стало быть, это отец тебе выбрал? Замечательный он у тебя человек…Ну-ка, примерь обновку, покажись! – Я сделал вид, будто собираюсь в шутку надеть на нее шляпку.
– Не надо, как-то это… – Она приподнялась на кушетке, с досадой уклоняясь от меня. Но тут же, словно спохватившись, наградила слабой, извиняющейся улыбкой и принялась поправлять заметно исхудавшей рукой слегка спутавшиеся волосы. В этом непринужденном жесте – абсолютно естественном, обычном для молодых женщин, мне привиделось столько прелести, совершенно sensual[45], что перехватило дыхание: почудилось, будто тонкая рука нежно гладит не спутанные пряди, а меня. Так что я почти сразу сдался и отвел взгляд…
Немного погодя осторожно положил дамскую шляпку, которую до недавнего времени вертел в руках, на туалетный столик, но глядеть на Сэцуко пока не решался – и упорно молчал, словно захваченный какой-то мыслью.
– Ты рассердился? – неожиданно спросила она, поднимая на меня обеспокоенный взгляд.
– Нет, не рассердился. – Я наконец посмотрел на Сэцуко, а затем ни с того ни с сего, безо всякого перехода задал вопрос: – Мы сейчас разговаривали с твоим отцом, но я хотел спросить у тебя: ты правда настроена ехать в лечебный санаторий?
– Да. Если ничего не предпринимать, сколько еще придется ждать улучшения? Я готова ехать куда угодно, лишь бы ускорить выздоровление, хотя…
– В чем дело? Что ты хотела сказать?
– Нет-нет, ничего важного.
– Я хочу знать, даже если это что-то не важное… Но ты ведь ни за что не скажешь, верно? Тогда, может быть, мне сказать самому? Может быть, ты хотела попросить, чтобы я поехал с тобой?
– Я совсем не то имела в виду! – поспешила возразить Сэцуко.
Но я, не обращая внимания на ее возглас, продолжил, при этом тон мой начал меняться: я волновался и говорил все серьезнее.
– Даже если ты скажешь: «Не надо», я все равно поеду с тобой! Вот только меня кое-что тревожит, такое чувство, будто… Знаешь, я ведь давно, еще с той поры, когда мы не были с тобой знакомы, мечтал, что в один прекрасный день поселюсь среди безлюдных гор вдвоем с такой девушкой, как ты, – слабой, нуждающейся в помощи. Я даже рассказывал тебе когда-то об этой своей мечте! Помнишь? Тот разговор про маленькую горную хижину – сможем ли мы поселиться вдвоем в таком месте, посреди гор? Ты слушала и беззаботно смеялась, разве не было такого?.. И когда нынче я услышал о твоем решении ехать в санаторий, то, честно признаюсь, подумал, что ты, сама того не осознавая, прониклась, вероятно, теми же фантазиями… Не в них ли дело?
Сэцуко слушала не перебивая, с вежливой улыбкой на губах, но ответила твердо:
– Я даже не помнила о подобном разговоре! – А затем внимательно посмотрела на меня с таким видом, словно из нас двоих жалеть следовало, скорее, меня. – Тебе иногда в голову приходят очень странные мысли…
А несколько минут спустя мы с самым безмятежным видом, словно ничего и не было, с изумлением наблюдали сквозь стеклянные двери за позеленевшей лужайкой, которая, судя по всему, уже начинала парить: тут и там над ней поднималась белесая дымка.
С приходом апреля состояние Сэцуко начало как будто улучшаться, – казалось, она постепенно идет на поправку. И чем больше времени занимал каждый мучительно неспешный шажок на этом пути, тем более верным и даже несказанно обнадеживающим он нам представлялся.
В один из таких апрельских дней, зайдя навестить Сэцуко, я застал ее одну; отца Сэцуко в тот момент дома не оказалось. Сэцуко, похоже, пребывала в особенно бодром расположении духа – даже сменила привычное ночное платье, в котором ходила дни напролет, на голубую блузку. Когда я ее увидел такой оживленной, решил, что непременно выведу погулять в сад. Дул легкий ветерок, однако он был до того мягким, что доставлял, скорее, удовольствие. Сэцуко встретила мое предложение слегка неуверенной улыбкой, но в конце концов согласилась. И, держась за мое плечо, неуверенной походкой вышла, оробевшая, из дверей своих покоев на лужайку.
Двигаясь вдоль живой изгороди, мы добрались до густо разросшегося кустарника: ветви разных растений, в том числе диковинных заграничных видов, переплетались так тесно, что невозможно было понять, где заканчивается одно и начинается другое; тут и там на спутавшихся веточках виднелись крошечные бутоны, готовые вот-вот раскрыться, – белые, желтые, нежно-лиловые. Я остановился перед одним из кустов: мне вдруг вспомнилось, как Сэцуко когда-то – возможно, прошлой осенью? – объясняла, какие растения тут высажены.