– Похолодало, чувствуешь? Интересно, пойдет ли сегодня снег?
– Снег? Но ведь уже конец апреля.
– В этих краях снег может выпасть и в апреле.
Я напряг глаза и всмотрелся в пейзаж за окном: шел только четвертый час, но было уже темно. Вокруг стеной встал лиственничник, в котором тут и там виднелись замешавшиеся в лишенный хвои строй угольно-черные пихты, и я понял, что мы уже достигли подножий Яцугатакэ, хотя, против ожиданий, не смог разглядеть ничего похожего на горные вершины – ни смутных очертаний, ни теней…
Поезд остановился на крошечной станции, совершенно типичной для предгорий: непритязательное вокзальное здание по виду мало чем отличалось от сарая. На станции нас встретил пожилой работник, одетый в куртку-хаппи с эмблемой высокогорного лечебного санатория.
Пока мы шли к старенькому обшарпанному автомобилю, стоявшему перед станцией, я поддерживал Сэцуко за плечи. Обняв ее, я почувствовал, как нетвердо она ступает, но сделал вид, будто ничего не замечаю.
– Устала?
– Нет, не очень.
Несколько человек, сошедших с поезда вместе с нами, по-видимому, были из местных жителей. Мне почудилось, будто я слышу, как они, поглядывая в нашу сторону, о чем-то перешептываются между собой, но, пока мы садились в машину, они незаметно смешались с толпой и растворились где-то в поселке.
Наш автомобиль проехал мимо выстроившихся в ряд обшарпанных поселковых домишек, и, когда подобрался к неровному крутому склону, который, казалось, тянулся без перерыва до самого невидимого гребня Яцугатакэ, на пути нашем возникло выступающее из смешанного леска здание – большое, с красной крышей и несколькими флигелями.
– Похоже, здесь, – пробормотал я, ощущая, как кренится автомобиль.
Сэцуко приподняла голову – на лице читалась легкая тревога – и окинула здание задумчивым взглядом.
По прибытии в санаторий нас провели на второй этаж самого дальнего корпуса – прямо за стеной начинался лес – и определили в палату номер один. После беглого осмотра Сэцуко сразу велели ложиться в постель. В устланной линолеумом палате все было выкрашено в белый цвет: кровать, стол, стулья; помимо этих предметов мебели в комнате стояли еще наши чемоданы, недавно принесенные работником санатория, – и больше ничего не было. Когда нас оставили одних, я еще какое-то время не мог успокоиться, даже в отведенную для сопровождающих лиц тесную боковую комнатушку заходить не стал, все оглядывал в растерянности голую палату, поминутно подходил к окну и изучал состояние неба. Ветер с трудом перекатывал неподатливые черные тучи. Из леска за санаторием временами доносились неприятные, резкие звуки. Один раз я, дрожа от холода, вышел на балкон. Он не делился перегородками на секции и тянулся вдоль всех расположенных на этаже палат. Вокруг, казалось, не было ни души, поэтому я самовольно пошел по балкону дальше, заглядывая по пути в каждую палату, но, дойдя до четвертой по счету комнаты, увидел сквозь приоткрытое окно лежащего в постели пациента и поспешил вернуться к себе.
Наконец зажгли лампы. Медсестра принесла ужин, и мы сели есть. Для первого ужина на двоих трапеза получилась не слишком веселой. Видимо, в какой-то момент все-таки пошел снег: пока мы ужинали, на улице окончательно стемнело, и я ничего не заметил, только обратил внимание, что стало вдруг очень тихо.
Я поднялся, слегка притворил окно, остававшееся до той поры наполовину открытым, и, прижавшись к нему лицом, долго, не отрываясь – так что стекло успело затуманиться от моего дыхания, – наблюдал, как падает снег. Затем, оторвавшись наконец от окна, обернулся к Сэцуко:
– Послушай, ты так…
Но не договорил.
Она подняла глаза, заглядывая мне в лицо, и поднесла палец к губам, не дав досказать начатой фразы.
Несколько флигелей обращенного на юг санатория были выстроены в ряд, параллельно друг другу. Они стояли там, где окрашенная в цвета жженой охры широкая предгорная равнина Яцугатакэ теряла уклон и выполаживалась. Ниже ровный склон давал приют двум-трем горным деревушкам, в которых все кренилось набок, приникая к наклонной земле, и под конец, укрытый черным сосновым бором, скрывался где-то в невидимой долине.
С балкона, расположенного на южной стороне здания, можно было охватить взглядом и эти деревушки, и их красновато-коричневые поля. А в ясные дни над подступающим к селениям бескрайним сосновым лесом возникал протянувшийся на юго-западе хребет Южных Альп[47] вместе с парой ближайших вершин, обычно скрывающихся за облаками, которые вскипали там будто бы сами собой.
Когда на следующее утро после приезда я открыл глаза в своей комнатушке, взору моему совершенно неожиданно, словно появившись из воздуха, предстали заключенные в крошечную оконную раму лазурное небо и увенчанные белоснежными гребнями горные вершины. Над балконом и крышами струился легкий пар, – видимо, укрывший их снег, который мне из постели был еще не виден, под лучами по-весеннему теплого солнца начал таять.
Чувствуя, что слегка заспался, я поспешно встал и заглянул в расположенную по соседству палату. Сэцуко уже проснулась – лежала, закутанная в шерстяное одеяло; лицо ее разрумянилось, словно от жары.
– Доброе утро! – бодро поприветствовал я, чувствуя, что и у меня тоже начинают гореть щеки. – Хорошо спалось?
– Да, – кивнула она. – Я вчера вечером приняла снотворное. Сейчас немного болит голова.
Я решительным жестом распахнул окно, а потом и стеклянную дверь, ведущую на балкон, показывая тем самым, что не стоит придавать досадным мелочам слишком большого значения. Ослепленный солнцем, в первые секунды я ничего не мог разобрать, но немного погодя, когда глаза мои начали привыкать к яркому свету, разглядел легкий парок, поднимающийся над заваленным снегом балконом, над крышами, над полями и даже над деревьями.
– А еще мне приснился очень странный сон. Знаешь… – начала девушка за моей спиной.
И я сразу почувствовал, что она, похоже, собирается с духом, чтобы сказать что-то непростое – что-то такое, в чем очень нелегко признаться. В такие моменты в голосе у нее всегда появлялась легкая хрипотца, которую я уловил и теперь.
Поэтому на этот раз сам, обернувшись, приложил палец к губам: не нужно ничего говорить…
Спустя немного времени в палату зашла старшая медсестра, очень любезная и чрезвычайно деловитая. Она ежедневно совершала утренний обход по палатам и справлялась о здоровье каждого пациента.
– Ночью отдыхали хорошо? – жизнерадостно спросила старшая медсестра.
Больная молча кивнула.
Жизнь в горной лечебнице, начинающаяся с той точки, которую обычные люди считают окончанием пути, отмечена совершенно особенной человечностью. Я впервые начал подмечать в себе новые, мне самому незнакомые черты с того дня, когда директор санатория пригласил меня в смотровой кабинет и показал пораженные участки на рентгеновских снимках Сэцуко. Произошло это вскоре после нашего приезда.
Директор подвел меня к окну, поднял негатив так, чтобы я его тоже видел, и, разглядывая снимок на просвет, принялся подробно его описывать. Справа на снимке ясно виднелось несколько белесых ребер, но левую часть занимал фантастический темный цветок пораженной области, настолько обширной, что ребер из-за нее почти не было видно.
– Пораженный участок больше, чем я предполагал… Не думал, что ситуация настолько тяжелая… Если сравнивать с другими пациентами, которые находятся сейчас на лечении в санатории, ее случай, пожалуй, будет вторым по сложности…
Я словно лишился способности трезво мыслить: слова директора набатом гудели у меня в ушах, но воспринять их связь с увиденным только что причудливым темным цветком в пораженном легком сознание отказывалось – он запечатлелся в памяти вырванным из контекста образом; в таком состоянии я вышел из смотрового кабинета. Проходящие мимо сестры в белой форме, скинувшие одежду пациенты, уже начинающие принимать на балконах солнечные ванны, шум из палат и щебетание птиц – все это проносилось передо мной, но меня не трогало. Наконец я дошел до самого дальнего корпуса, механически замедлил шаг перед тем, как ступить на лестницу, ведущую на второй этаж, где располагалась наша палата, и тут из-за двери, видневшейся чуть дальше, за лестницей, донесся пугающий сухой кашель: приступы следовали один за другим; кажется, никогда прежде не слышал я подобного кашля. «Надо же, здесь тоже разместили кого-то из пациентов?» – подумал я и рассеянно глянул на номер, значившийся на двери палаты: семнадцать.
Так мы с возлюбленной начали немного странную совместную жизнь.
После прибытия в санаторий Сэцуко, которой был предписан полный покой, почти перестала вставать с постели. Поэтому в сравнении с прежними днями, когда во всякий период улучшения ей не терпелось подняться на ноги, теперь она, напротив, куда больше напоминала болящую, хотя состояние ее как будто не ухудшилось. Врачи тоже обращались с ней как с пациенткой, которая не сегодня, так завтра пойдет на поправку. Директор порой говорил полушутя:
– Так мы с вами болезнь за хвост и поймаем.
Между тем начало теплеть, да так стремительно, словно природа, до сих пор не слишком спешившая с пробуждением, решила нагнать упущенное время. Поэтому весна и лето, по ощущениям, пришли в горы почти одновременно. Каждое утро нас будили голоса славок и кукушек. Молодая зелень лесов, с четырех сторон подступающих к санаторию, даже в палате придавала всему оттенок свежести, не сходивший на протяжении целого дня. В те дни казалось, будто и белые облака, в утренние часы выплывавшие из-за гор, на закате непременно возвратятся назад, в родные горы.
Когда я обращаюсь мыслями к тем дням – первым дням нашей с Сэцуко совместной жизни, в которые я почти неотлучно сидел подле ее изголовья, – мне почти не удается вспомнить, что было до, что после, настолько неотличимы они друг от друга, настолько легко сливаются воедино, и именно это придает им известную прелесть.