– Неужели в этом деле что-то зависит и от меня?
– О да! Мне очень важно, чтобы все время, что я буду писать, ты была счастлива, буквально полнилась счастьем от макушки до самых пят! Потому что иначе…
Именно теперь, когда я отвлекся от одиноких размышлений и начал обсуждать свои мысли с Сэцуко, голова моя заработала невероятно, даже чрезмерно быстро, и это вызывало странные ощущения: словно подгоняемый собственным воображением, которое порождало один образ за другим, я в какой-то момент принялся ходить по палате взад и вперед.
– Ты постоянно сидишь возле меня, хворой, так недолго и самому захворать… Может быть, начнешь выходить на прогулки?
– Да, как приступлю к работе, – отозвался я с блеском во взгляде, – так и гулять стану, часто и подолгу!
Я вышел на опушку. За дальним лесом, на другой стороне широкой долины, начинались бескрайние предгорья Яцугатакэ, а у подножия гряды, почти на границе леса, рядом с наклонными возделанными полями виднелось протянувшееся узкой полосой селение и на его краю – крошечное, но отчетливо различимое здание санатория, раскинувшее, словно крылья, несколько перекрытых красными кровлями флигелей.
С раннего утра я бесцельно бродил по окрестным лесам и рощам: с головой погрузившись в размышления, шел, куда несли меня ноги, и не особо заботился, как и в какую сторону двигаюсь. Теперь же, когда в поле моего зрения попало крошечное пятнышко санатория, внезапно – из-за кристальной чистоты осеннего воздуха – показавшееся не таким далеким, каким было на самом деле, я словно очнулся от владевших мною видений. И, впервые мысленно отстранившись, подумал о той жизни, которую мы беспечно проживали день за днем в этом здании, в окружении множества больных людей. Подгоняемый разгоревшейся во мне с недавних пор жаждой творить, я принялся сплетать наши удивительные дни в невыразимо печальную и вместе с тем безмятежную и красивую историю… «Сэцуко! Мне не верится, что когда-либо прежде двое человеческих существ так любили друг друга. Ведь тебя, именно такой тебя прежде не существовало. Да и меня – такого, каков я есть, – тоже…»
Я вспоминал все, что с нами происходило, и воображение мое то неслось вперед стрелою, то замирало на одном месте, словно не решаясь двинуться дальше. Хотя в тот момент я был далеко от Сэцуко, но постоянно к ней обращался и даже слышал ее ответы. Наша история казалась необъятной и бесконечной, будто сама жизнь. И не успел я оглянуться, как она окрепла, задышала и начала развиваться, следуя своей внутренней логике. Бросая меня на сюжетных поворотах, которые давались мне с трудом, она сама, словно желая для себя подобной развязки, стала подталкивать больную героиню к трагическому финалу.
…Девушка, которая тратит в предчувствии конца последние, иссякающие силы на то, чтобы прожить отведенное ей время как можно счастливее, как можно достойнее; заключенная в объятия возлюбленного, она оставляет этот мир почти с радостью и опечалена лишь печалью тех, кого покидает… Этот образ виделся мне ясно и отчетливо, будто выписанный в воздухе. «…Попытавшись превратить взаимную любовь во что-то еще более чистое, молодой человек вместе с больной подругой уезжает в горный санаторий, но перед лицом смерти начинает сомневаться, подарит ли им настоящее удовлетворение то счастье, к которому они вместе стремились, даже если им удастся достичь желаемого… И все же девушка, испытывая на пороге смерти благодарность за то, что любимый до самого конца преданно заботился о ней, умирает с легким сердцем. Осененный высоким благородством почившей, молодой человек вновь обретает веру в их скромное счастье…»
Казалось, эта концовка поджидает меня, готовая в любой момент выскочить из устроенной на моем пути засады. Но образ девушки, замершей на краю гибели, неожиданно сильно и глубоко поразил мое воображение. Я словно пробудился ото сна: меня охватили невыразимый страх и стыд. Пытаясь стряхнуть с себя остатки грез, я спешно поднялся с торчавших из земли корней, служивших мне какое-то время сиденьем.
Солнце стояло уже высоко. Горы, леса, поля, селения поднимались, незыблемые, из мягкого сияния осеннего дня. В далеком санатории, казавшемся мне с опушки маленьким пятнышком, все, разумеется, шло своим чередом, по заведенному порядку. В следующую секунду мне вдруг привиделась печальная фигурка Сэцуко: выпавшая из круга обычных дел и забот, одна среди толпы незнакомцев, она дожидается моего возвращения. Не в силах дольше сдерживать беспокойство, я торопливо зашагал по горной тропке вниз.
Миновав рощу, обнимавшую здание санатория, я вышел к его заднему фасаду. И в обход, по балконам двинулся к самой дальней палате. Сэцуко, лежа в постели, с грустным видом теребила по привычке кончики волос и отрешенно глядела в пустоту; меня она не заметила. Я хотел постучать пальцами по оконному стеклу, но внезапно передумал и присмотрелся к ней. Мыслями она, похоже, была где-то далеко – настолько далеко, что сама, вероятно, не сознавала, как выглядит со стороны: казалось, она чем-то напугана и с трудом сдерживается, чтобы не поддаться чувствам. С упавшим сердцем наблюдал я эту непривычную картину… Но вдруг Сэцуко просветлела лицом. Подняла голову, даже улыбнулась. Она увидела меня.
Я зашел с балкона в палату и приблизился к ней.
– О чем размышляла?
– Ни о чем, – ответила она каким-то чужим голосом.
Оставив дальнейшие расспросы, я, нахмурившись, примолк. Наконец девушка уже своим, привычным голосом участливо поинтересовалась:
– Куда ты ходил? Тебя, мне кажется, не было довольно долго.
– Туда. – Я небрежно махнул в сторону леса, встававшего вдали, буквально напротив нашего балкона.
– Надо же! Так далеко?.. Работа твоя продвигается?
– Понемногу, – сухо отозвался я и снова ненадолго погрузился в молчание, но затем неожиданно спросил, слегка повысив тон: – Скажи, ты довольна нынешней жизнью?
Заметно было, что в первые секунды мой непонятный интерес привел ее в замешательство, но затем она внимательно посмотрела на меня, уверенно кивнула и с подозрением задала встречный вопрос:
– Почему ты об этом спрашиваешь?
– У меня такое чувство, будто нынешний порядок нашей жизни возник из моей личной прихоти. Мы носимся со всякими глупостями, будто с чем-то действительно важным, и для тебя…
– Ты говоришь ужасные вещи, – резко прервала она. – Если что-то и считать глупостью, то только это твое предположение.
Я, однако, не успокоился; вид мой красноречиво свидетельствовал о том, что ее слова меня не убедили. Какое-то время она молча наблюдала мое неудовольствие, не решаясь заговорить, но в конце концов не выдержала и сказала:
– Как же ты не поймешь, что меня здесь все совершенно устраивает? Даже в периоды самого тяжелого обострения болезни у меня не возникало мысли о возвращении домой. Что стало бы со мной, не будь тебя рядом? Ведь и сегодня, во время твоего отсутствия, я держалась до последнего: поначалу убеждала себя, что чем позже ты вернешься, тем радостнее будет момент встречи… И только когда поняла, что час, в который я ждала твоего возвращения, давным-давно минул, а тебя все еще нет, встревожилась по-настоящему. И вот тогда эта палата, в которой мы всегда проводили время вместе, показалась мне вдруг чужой и незнакомой; я испугалась, мне захотелось сбежать отсюда. Но потом я вспомнила слова, которые ты когда-то говорил, и постепенно пришла в себя. Помнишь, ты сказал однажды, что, если годы спустя мы вспомним наше нынешнее житье, оно представится нам несказанно прекрасным?..
Она говорила все более хрипло, не сводя с меня глаз, а когда закончила, губы ее скривились в отдаленном подобии улыбки.
Ее слова глубоко тронули меня, но я не хотел, чтобы она видела меня в таком состоянии, почти боялся этого, поэтому, улучив момент, выскользнул на балкон. Оттуда я вновь окинул взглядом пейзаж, удивительно похожий на тот, который открылся нам однажды вечером в начале лета и, как казалось, самым полным образом воплотил в себе наше счастье; правда, теперь этот пейзаж был залит уже совсем иным светом – более холодным, более глубоким светом осеннего полудня. Я смотрел, ощущая, как душа моя полнится незнакомым чувством: оно тоже как будто походило на счастье летней поры, но куда отчетливее отзывалось в груди гнетущей болью…
В первой половине дня я, как всегда, покинул свою больную и, выйдя из санатория, пошел меж полей, на которых в поте лица трудились селяне, занятые сбором урожая. Миновал лиственную рощу, спустился к обезлюдевшему поселку, зажатому в горной ложбине, затем перешел ручей по подвесному мостику и, оказавшись на другом берегу, двинулся вверх – на поросшую каштанами невысокую горушку напротив поселка. Выбрав на склоне местечко, я присел. И следующие несколько часов, умиротворенный, в приподнятом настроении, посвятил обдумыванию новой, нарождающейся теперь истории. Только изредка отвлекался я на долетавшие снизу резкие звуки: детвора трясла каштаны, отчего орехи враз, градом сыпались на землю и падали с таким стуком, что эхо разносилось по всей ложбине…
Казалось, все, что я вижу и слышу вокруг, возвещало: «Плоды вашей жизни тоже вызрели», торопило быстрее сорвать их, и это вызывало радостное чувство.
Наконец, заметив, что солнце уже садится и поселок на другой стороне ложбины вот-вот скроется в тени, которую отбрасывают поросшие густым лесом горы, я неторопливо встал, спустился с горушки и вновь пересек висячий мостик. Пройдясь безо всякой цели по небольшому поселку, где отовсюду доносился стук безостановочно вращающихся мельничных колес, подумал, что больная моя, должно быть, уже места себе не находит, дожидаясь моего возвращения, и, слегка ускорив шаг, поспешил вдоль кромки лиственничного леса, укрывающего предгорья Яцугатакэ, обратно в санаторий.
Проснулся я затемно от незнакомого, странного звука, раздавшегося, как мне показалось, где-то рядом. Какое-то время прислушивался, но в санатории царила мертвая тишина. Между тем я окончательно пробудился: сна не осталось ни в одном глазу.