меня, назвав одного за другим всех гостей: это заячьи следы, это – беличьи, а там крутился фазан.
Я ступил на веранду, наполовину засыпанную снегом, и осмотрелся вокруг. При взгляде отсюда становилось понятно, что мы дошли до возвышенной части неширокой и весьма живописной наклонной долины. «Ого!» – среди нагих деревьев мелькнула крошечная фигурка мальчика, оседлавшего санки, он не стал дожидаться сестру и вперед нее, один, поспешил обратно в деревню. Я провожал взглядом его трогательную фигурку до тех пор, пока она окончательно не скрылась в глубине встающего ниже зимнего безлистого леса; когда же мой первый, ознакомительный осмотр долины завершился, уборка, судя по всему, тоже закончилась и я впервые зашел в домик. Стены даже внутри были забраны корой криптомерии, и в целом постройка оказалась еще скромнее и неказистее, чем я ожидал: ни обшитых потолков, ничего; и все же отталкивающего впечатления не производила. Я сразу поднялся посмотреть второй этаж: кровати, стулья – все было рассчитано на двоих. Как будто этот домик специально готовили для нас с тобой. А ведь и правда: я же мечтал когда-то о такой маленькой горной хижине, представляя, как мы станем жить с тобой в уединенном единении[49], душа в душу!..
Вечером, едва только девушка приготовила ужин, я отпустил ее в деревню. Затем, оставшись один, придвинул поближе к печке большой стол: решил, что он послужит мне одновременно и для работы, и для трапезы. Потом вдруг заметил, что на календаре, висящем у меня над головой, до сих пор красуется сентябрь; поднялся, оборвал лишние листы, отметил сегодняшнее число и, наконец, открыл эту тетрадь – ровно год спустя с последней своей записи.
Судя по всему, в горах, к северу от долины, разгулялась вьюга. И вулкан Асама, который вчера был виден так ясно, словно до него рукой подать, сегодня тоже скрылся за снежными облаками, – должно быть, там, за облачной завесой, бушует непогода. Это, говорят, ощущается даже в деревне – она расположена у самого подножия вулкана: изредка ее озаряет солнце, но даже тогда в воздухе безостановочно пляшут снежинки. Когда снегопад краем крыла задевает долину, небесная лазурь сохраняется лишь за ее пределами, над вершинами уходящей куда-то на юг горной цепи, а сама долина темнеет, и какое-то время в ее пределах метет настоящая метель. Впрочем, не успеешь оглянуться, как долину снова зальет солнечный свет…
Возможно, из-за того, что я без конца подходил к окну, наблюдал за тем, как беспрестанно меняется облик долины, и возвращался к огню только для того, чтобы вскоре опять от него отойти, меня весь день не покидало беспокойство.
Около полудня появилась моя деревенская девушка: пришла по снегу в одних таби[50], с узелком-фуросики[51] за спиной. Кажется, у нее уже обморожены и руки, и лицо, но она честная, исполнительная, и ее молчаливость как нельзя лучше отвечает моему душевному состоянию. Как и накануне, я дождался, пока она сготовит еду, и тут же отпустил. После чего устроился возле печи, чтобы в полной бездеятельности, отрешенно наблюдая за тем, как пылает и трещит огонь, раздуваемый случайными порывами ветра, проводить день, который уже признал уходящим.
Незаметно спустилась ночь. Я съел в одиночестве остывший ужин и почувствовал себя спокойнее. Снегопад в долине, судя по всему, перестал, так и не разойдясь в полную силу, но поднялся ветер. Стоило огню в печи хотя бы ненадолго опасть и притихнуть, как повисающую тишину тут же наполнял скрип деревьев: звуки неожиданно раздавались как будто совсем рядом, хотя, похоже, прилетали в долину вместе с ветром из далеких лесов и рощ.
Примерно через час я почувствовал легкое головокружение – подолгу сидеть у огня мне было непривычно, – поэтому вышел из домика на свежий воздух. Какое-то время бродил снаружи, в кромешной тьме, но вскоре у меня замерзло лицо, поэтому я направился обратно под крышу и только тогда в лучах сочившегося из домика света впервые разглядел мелкие снежинки, до сих пор безостановочно порхающие в воздухе. Зайдя в дом, я снова подсел к огню, чтобы слегка обсохнуть. Однако, вновь оказавшись вблизи очага, как-то незаметно позабыл об изначальном своем намерении, расслабился и погрузился в воспоминания. Это было ровно год назад, тоже в зимнюю пору: стояла глубокая ночь, и вокруг санатория, в котором мы обитали, точно так же, как сегодня, кружил снег. С нетерпением дожидаясь приезда твоего отца, которого вызвал срочной телеграммой, я не раз и не два выходил на крыльцо санатория. Наконец, ближе к полуночи, он прибыл. Однако ты лишь бегло глянула в его сторону, и на губах твоих промелькнуло нечто, смутно напоминающее улыбку. Отец молча, не отрываясь, всматривался в твое осунувшееся лицо. И только время от времени бросал полные тревоги взгляды в мою сторону. Я, однако, делал вид, будто ничего не замечаю и, в свою очередь, не отводил невидящего взгляда от тебя. В какой-то момент мне вдруг почудилось, будто ты что-то шепчешь, поэтому я подошел ближе, и тогда ты так тихо, что я едва разобрал слова, сказала:
– У тебя в волосах снег…
Теперь, сидя на корточках перед огнем, я, словно под действием этого внезапного воспоминания, не задумываясь, провел рукой по волосам: хоть и не мокрые, но влажные – рука ощутила холод. А ведь пока не коснулся их, ничего не замечал…
Последние дни погода неописуемо прекрасна. По утрам веранда моя залита солнечным светом; ветра нет и очень тепло. Сегодня поутру я даже вынес на веранду маленький стол, стул и сел там завтракать, одновременно обозревая заснеженную долину: в ее белом покрове по-прежнему не было видно ни единой прорехи. Пока я завтракал, попутно размышляя о том, какое это расточительство – наслаждаться подобной идиллией в полном одиночестве, взгляд мой случайно упал на ближайшие кусты; я посмотрел вниз, а там, оказывается, фазаны. Пожаловали парочкой: выискивая в снегу корм, топтались, шуршали среди корней…
– Выйди-ка, погляди, фазаны! – пробормотал я негромко, представляя, будто ты сидишь где-нибудь внутри домика; я не сводил с фазанов глаз и старался почти не дышать. Мелькнула даже мысль: не спугнут ли их твои шаги?..
Но в это самое мгновение со страшным шумом, эхом разнесшимся по долине, с крыши какого-то коттеджа сошел снег. И сразу, из-под самых моих ног, взвились в воздух фазаны; растерявшись от неожиданности, я в немом изумлении проводил их взглядом. И одновременно с этим до боли явственно ощутил твое присутствие: как будто ты стоишь рядом и, как всегда в такие минуты, ничего не говоришь, только внимательно, широко распахнув глаза, смотришь на меня.
Во второй половине дня я впервые покинул свою лачугу в долине и прошелся по засыпанной снегом деревне. Для меня, до сих пор посещавшего здешние места только в теплое время года, в нынешнем облике заснеженных лесов, дорог, прижавшихся к земле домиков тут и там проскальзывало что-то смутно узнаваемое, но я решительно не мог вспомнить, как все это выглядело раньше. А на Суйся-но-мити[52] – Мельничной дороге, по которой я в свое время часто и с большим удовольствием прогуливался, даже успели за время моего отсутствия поставить небольшую католическую церковь. Более того, видно было, что выглядывающие из-под заснеженной остроконечной кровли стены очаровательной церквушки, выстроенной из простой, некрашеной древесины, уже начали темнеть. И это только усиливало чувство, что окружающая местность мне совершенно незнакома. Потом, пробираясь по снегу, все еще довольно глубокому, я зашел в рощу, в которой мы часто гуляли с тобою вдвоем. И в итоге набрел на одну пихту, которую, по ощущениям, не раз видел прежде. Но только решил подойти поближе, как из сплетения ветвей раздался громкий птичий крик. Когда я остановился перед деревом, в воздух вспорхнула птица с голубоватым отливом пера, – кажется, я в жизни таких не видел; птица суматошно захлопала крыльями, но почти сразу вернулась обратно и с соседней ветки закричала снова, словно бросая мне вызов. Пришлось, вопреки желанию, уйти и от пихты.
Мне померещилось, будто в облетелом леске за деревенским зданием собраний пару раз подала голос кукушка. Сложно было определить, где она кричала – поблизости или где-то вдали; в поисках птицы я заглядывал в безлистый кустарник, смотрел на верхушки сухих деревьев, вертел головой, озирая небеса, но больше кукования не слышал.
Я решил, что ошибся – принял за кукование какие-то другие звуки. Но еще прежде, чем успел это понять, окружающие меня безлистые кусты, сухие деревья, небо над головой – все вновь обрело в моих глазах былую свежесть, заиграв дорогими сердцу летними красками.
Вместе с тем я отчетливо осознал: то, что наполняло меня три года назад, во время пребывания в этой деревне, безвозвратно утрачено; ничего из тех богатств у меня нынешнего не осталось.
В последние дни я почему-то совсем тебя не вижу, не чувствую так живо, как до этого. И от такого одиночества становится порой невмоготу. Утром уложу в очаге дрова, а разжечь никак не могу, и бывает, что, потеряв всякое терпение, порываюсь разметать поленья по сторонам. И только в такие моменты ощущаю твое присутствие, словно ты, встревоженная, встаешь возле меня. В конце концов я беру себя в руки и заново перекладываю дрова в печи.
Иногда, думая после полудня пройтись немного по деревне, я выхожу из долины, но снег сейчас тает, дорога совсем испортилась, ботинки очень скоро тяжелеют от грязи, идти становится невозможно; в итоге я чаще всего на полпути поворачиваю обратно. Возвращаюсь в долину, где снежный наст еще крепок, и невольно вздыхаю с облегчением, однако дальше, вплоть до самого моего коттеджа, дорога стремится вверх – из сил выбьешься, пока одолеешь. Чувствуя подступающее уныние, я как-то попытался приободриться и даже процитировал возникшие из дальних закоулков памяти строки псалма: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…»