[53]; но и они показались мне пустым утешением.
Вечером, когда я проходил мимо выстроенной на Мельничной дороге церквушки, какой-то мужчина, по виду прислужник, старательно рассыпал там поверх грязного, раскисшего снега угольный шлак. Поравнявшись с ним, я невзначай поинтересовался: неужели эта церковь открыта даже в зимнее время?
– Вроде бы через несколько дней закрывать думают, – ответил прислужник, ненадолго отрываясь от работы. – В прошлом году всю зиму открыта была, но нынче святой отец уезжает в Мацумото…[54]
– А что, в этой деревне и зимой есть кому в церковь ходить? – бесцеремонно спросил я.
– Да почти никого нет… Ежедневную мессу святой отец обычно в одиночестве служит.
Пока мы с ним стояли и разговаривали, вернулся отлучавшийся куда-то священник; в деревне поговаривали, что он родом из Германии. Настал мой черед отвечать: священник – чрезвычайно приветливый, но, на мой взгляд, до сих пор не очень понятно изъясняющийся по-японски – поймал меня и стал расспрашивать о том о сем. Похоже, мы недопоняли друг друга, поскольку завершилось все настоятельным приглашением на завтрашнюю службу: «Непременно приходите на воскресную мессу!»
Около девяти часов утра я без особого воодушевления и интереса заглянул в церковь. Стоя перед алтарем, освещенным крошечным огоньком свечи, священник вместе с диаконом уже начал службу. Не будучи человеком верующим, я совершенно не представлял, как следует себя вести, поэтому, стараясь издавать как можно меньше шума, просто присел на плетенный из соломки стул в самом последнем ряду. Когда же глаза мои привыкли к царящему внутри полумраку, я заметил, что предназначенные для молящихся ряды не совсем пусты, как мне показалось вначале: впереди я разглядел сжавшуюся в тени опоры даму средних лет, одетую в черное. Осознав, что женщина, похоже, все это время не поднималась с колен, я вдруг ощутил, какой стылый, пробирающий до костей холод стоит в церкви.
После этого служба продолжалась еще около часа. Когда она уже подходила к концу, я заметил, как дама вдруг достала платок и приложила его к лицу. Но с какой целью она это сделала, я не знал. Наконец служба закончилась; священник почти сразу, не оборачиваясь, удалился в расположенную рядом боковую комнатку. Дама по-прежнему оставалась неподвижна. Я же тем временем один, незаметно покинул церковь.
День был пасмурный. Мучимый чувством какой-то неудовлетворенности, я довольно долго безо всякой цели кружил по центру деревни, где снег почти растаял. Добрел даже до того луга с приметной березой, куда нередко выходил в свое время вместе с тобой – ты там рисовала; с нежностью приложил руку к дереву, лишь у самых корней прикрытому снегом, и стоял так до тех пор, пока не заледенели кончики пальцев. Но даже образ твой – фигуру, облик той поры – воскресить в памяти не смог… В конце концов с луга я тоже ушел. Чувствуя себя неописуемо одиноким, двинулся сквозь голый зимний лес, разом, не останавливаясь, преодолел подъем в долине и вернулся в свой домик.
С трудом переводя дыхание, опустился, не особо задумываясь, прямо на доски веранды, и в этот самый момент мне – недовольному, уставшему – неожиданно привиделась ты: показалось, будто ты подошла близко-близко. Я придал лицу скучающее выражение, положил подбородок на руки. Но при этом ощущал твое присутствие так живо, как не ощущал никогда прежде, – так живо, что уже вполне ожидал почувствовать твою ладонь на своем плече…
– Поесть, если что, уже сготовлено! – позвала из коттеджа деревенская девочка, по-видимому давно дожидавшаяся моего возвращения.
Неожиданно и резко пробужденный от своих видений, я с видом еще более угрюмым, чем обычно, – ведь можно было дать мне немного больше времени! – прошел в дом. Девочке не сказал ни слова и, как повелось, сел обедать в одиночестве.
Ближе к вечеру, будучи по-прежнему не в духе, я отослал девочку в деревню, а через какое-то время, чувствуя своего рода сожаление, вновь вышел на веранду. Как и прежде (только в этот раз уже без тебя…), принялся задумчиво изучать панораму долины, где лежало еще немало снега, и тут заметил человека: кто-то не торопясь вышагивал меж голых деревьев, постоянно оглядывался по сторонам, но все же постепенно продвигался вверх по долине – вероятно, в сторону моего коттеджа. Гадая, куда направляется этот человек, я продолжал наблюдать за ним – и узнал священника: тот, похоже, искал мой дом.
Исполняя данное накануне вечером обещание, я посетил святого отца в церкви. Поясняя, что завтра церковь закроется, а сам он сразу отправится в Мацумото, святой отец периодически прерывал нашу беседу, отходил и давал какие-то распоряжения слуге, который паковал его вещи. Он все повторял, как глубоко сожалеет, что покидает деревню теперь, когда так близок к тому, чтобы обрести здесь человека верующего, христианина. Я сразу вспомнил женщину, которую видел вчера в церкви; мне показалась, она тоже была немецких кровей. Я уже хотел спросить об этой даме, как вдруг подумал, что опять мог неправильно понять собеседника: возможно, святой отец имел в виду не кого-нибудь, а меня…
В нашей удивительно бессвязной беседе все чаще стали возникать паузы. В конце концов мы оба замолчали; сидя возле камина, от которого шел слишком сильный жар, мы разглядывали сквозь оконное стекло ясное зимнее небо, по которому стремительно проносились рвущиеся в клочья облачка, – хотя лазурь была светла, ветер, судя по всему, дул очень сильный.
– А ведь настолько красивое небо можно наблюдать лишь в такой холодной день, при таком вот ветре, – обронил невзначай священник.
– И правда, лишь при таком ветре, в такой холодный день… – отозвался я, повторив, словно попугай, случайно брошенную собеседником фразу, и ощутил, что из всего сказанного именно она странным образом тронула мое сердце…
Пробыв у священника около часа, я вернулся в свою лачугу и увидел, что мне доставили небольшую посылку. На свертке, в котором вместе с парой других книг лежал заказанный когда-то давно «Реквием» Рильке[55], было множество путевых отметок: прежде чем он попал ко мне, его долго пересылали туда и сюда.
Поздно вечером, уже приготовившись отойти ко сну, я сел возле очага и, прислушиваясь к завываниям ветра, стал читать «Реквием».
Снова пошел снег. Сыплет с самого утра, почти не переставая. Долина прямо у меня на глазах вновь сделалась белым-бела. Зима все надежнее утверждается в этих краях. Сегодня опять весь день провел у очага: иногда, словно спохватываясь, подходил к окну и бегло оглядывал заснеженную долину, но тут же снова возвращался к огню и погружался в «Реквием» Рильке. Остро испытывая при этом похожее на раскаяние чувство, поселившееся в моем слабом сердце, которое до сих пор настойчиво призывает тебя и никак не дает тебе упокоиться в мире…
Я знал умерших, я их провожал,
дивился, их утешенными видя
и сжившимися с мертвыми, – так просто,
не как толкуют здесь. Но ты, но ты,
ты возвращаешься и бродишь, чтобы
на что-то натолкнуться и дать знать,
что здесь ты. О, не отнимай того,
чему с трудом учусь; ты в заблужденье,
сочтя сейчас прикосновенье к вещи
тоской по родине. Мы претворяем
ее в себе; она не здесь – внутри
у нас, когда мы чувствуем ее[56].
Снег наконец перестал, и я – раз уж выпал подходящий момент – решил зайти в подступающий сзади к коттеджу лес, в котором еще не бывал. Обдаваемый время от времени снежными брызгами, разлетающимися от покровов, которые с шумом соскальзывали то с одного дерева, то с другого, я, ведомый любопытством, шел вперед, проходя перелески один за другим. Никто еще не успел потоптать свежевыпавший снег, лишь кое-где виднелись полянки, испещренные мелкими следочками: видимо, в тех местах порезвились зайцы. А еще иногда дорогу мою пересекали чуть заметные цепочки следов, напоминающих отпечатки фазаньих лап.
Однако, сколько бы я ни шел, лес не заканчивался, а небо между тем вновь затянули тяжелые снежные облака, поэтому я решил дальше в чащу не углубляться и повернул обратно. Но похоже, сбился с пути и как-то незаметно потерял даже собственный след. Пробираясь по снегу, я внезапно ощутил себя ужасно беспомощным, но все же, не сбавляя шага, упорно продолжал двигаться сквозь лес в ту сторону, где, по моим ощущениям, должен был стоять мой коттедж. И в какой-то момент – сам не знаю, когда именно, – начал различать за спиной чьи-то шаги: эти звуки точно издавал не я, а кто-то другой. Только они были такие тихие, что ухо едва их улавливало…
Я решительно прокладывал себе дорогу меж деревьев и назад не оборачивался. А потом, охваченный каким-то чувством, от которого мучительно сдавило грудь, я позволил прозвучать словам, буквально рвавшимся с языка: это были заключительные строки прочитанного накануне «Реквиема».
Не приходи. И, если пообвыклась,
будь мертвой с мертвыми. Им недосуг.
Но помоги не так – как помогает
мне самое далекое: во мне[57].
Вечером по приглашению моей деревенской девочки-стряпухи я посетил дом ее семейства и справил невеселое Рождество. Зимой эта зажатая меж гор деревенька пустеет, но, когда становится тепло, сюда толпами съезжаются иностранцы, и потому, наверное, местные жители с удовольствием подражают некоторым их обычаям.
Около девяти я в одиночестве возвратился из деревни в белую от снега долину. Когда подходил к последнему перелеску, заметил вдруг, что на купу заснеженных сухих кустов у обочины неведомо откуда падает слабый отблеск. Гадая, что может служить его источником, я обвел взглядом узкую долину, по которой были рассеяны дачные домики, и убедился, что свет горит только в одном – моем собственном скромном жилище, стоящем на удалении, гораздо выше прочих. «Ну конечно, я нынче единственный здешний обитатель, к тому же забрался на такую высоту, – подумал я и с этой мыслью стал медленно подниматься по долине. – А ведь я до сих пор не догадывался, что отблески огней моей лачуги заметны даже здесь, посреди леса, в самой низине. Ну вот, пожалуйста, еще, – мысленно продол