жал я, обращаясь к самому себе. – И тут и там, да почти всюду, куда ни посмотри, везде на снегу виднеются пятнами легкие отсветы, и все их отбрасывает мой дом…»
Наконец я поднялся к своему коттеджу и, не заходя внутрь, встал на веранде: мне хотелось еще раз, сверху, поглядеть и оценить, насколько ярко освещают долину огни маленького дома. Но оказалось, что они дают очень слабый свет, заметный лишь возле самых стен постройки. Чем дальше от нее, тем бледнее становились отсветы, постепенно сливающиеся со снежным сиянием долины.
«Как же так? Ведь я наблюдал внизу такую иллюминацию, а сюда поднялся – и вижу более чем скромную картину». Разочарованный, я тем не менее еще раз задумчиво вгляделся в ложившиеся вокруг тени, и тут меня посетила одна мысль: «А с другой стороны, разве не напоминает эта ситуация всю мою жизнь в целом? Я думаю, что света в ней ровно столько же, ничуть не больше, а на самом деле она, возможно, светит гораздо, гораздо ярче, чем мне видится, – как огни этого домишки. И возможно, именно такие вот отблески, которые ведать не ведают, замечаю я их или нет, как будто невзначай жизнь мою и поддерживают…»
Захваченный этой неожиданной мыслью, я еще долго не мог покинуть холодную, окутанную снежным сиянием веранду.
По-настоящему тихий вечер. Сегодня меня вновь занимают непрошеные мысли, и я их не гоню.
«Я не счастливее прочих, но и несчастным меня не назовешь. Помнится, раньше мечты о счастье и других подобных вещах невероятно волновали нас, сейчас же я при желании могу вовсе выкинуть их из головы. И, как ни парадоксально, возможно, именно теперь я сумел подступить к счастью ближе, чем когда-либо прежде. Сердце же мое не обнаруживает перемены: в нем теперь лишь немного больше грусти, однако и радость ему не чужда… Возможно, я остаюсь столь безмятежен, поскольку живу вдали от людей, стараясь не нарушать своего уединения, и за то, что мне, человеку слабовольному, такое под силу, я склонен благодарить одну лишь тебя. Тем не менее меня никогда – слышишь, Сэцуко? – ни разу до сих пор не посещала мысль, будто ты – причина моего нынешнего одиночества. Что бы я ни делал, я делаю, в конечном счете, по собственному решению и желанию. А даже если в своих поступках я все-таки оглядываюсь на тебя, то мне самому все равно кажется, что думаю я лишь о себе: видимо, настолько крепко – неоправданно, незаслуженно крепко – сжился я с твоей любовью. Видимо, до того бескорыстно, до того самозабвенно ты меня любила…»
Пока в голове моей крутились эти мысли, я, будто озаренный внезапной идеей, поднялся вдруг на ноги и вышел из коттеджа. Остановился, по своему обыкновению, на веранде: нескончаемые завывания ветра, гуляющего, похоже, где-то неподалеку – на самых подступах к долине, слышались далеким эхом. Не сходя с веранды, я стоял и прислушивался, словно специально покинул дом единственно для того, чтобы послушать этот обманчиво далекий шум. Поначалу все, что составляло расстилавшуюся внизу долину, сливалось для меня, окутанное снежным сиянием, в единое пятно приглушенного белого света, но пока я стоял и слушал, глаза мои, вероятно, привыкли к нему – или же я сам, не сознавая того, принялся по памяти дописывать привычную картину? – только из сияния постепенно, одна за другой, начали проступать отдельные формы и линии. До чего они стали мне близки, до чего близка стала эта долина, прозванная Счастливой… Вот оно что; действительно: похоже, обжившись здесь, я и сам проникся теми же чувствами и готов уже согласиться с людьми, давшими ей такое название… Но как же тут тихо: за долиной гуляет сильный ветер, а в долине – тишина. Разве что раздастся иногда легкий шорох сразу за моей лачугой, но это, вероятно, трутся друг о друга ветви иссушенных холодом деревьев, когда долетает до них наконец из дальних далей ветер. Да время от времени, словно отзываясь на его порывы, с тихим шуршанием соскользнут два-три верхних листа с вороха опада, лежащего у моих ног…
Дом под вязами
Наоко,
я начинаю дневник с мыслью о том, что когда-нибудь его прочтешь ты. Сейчас тебе не хочется со мной разговаривать, но очень может статься, что позже, спустя годы после моей смерти, настанет день, когда ты подумаешь: как жаль, что мы не поговорили по душам. Ради этой минуты я и поведу свои записи. Хотелось бы, чтобы в нужный день мой дневник неожиданно, будто сам собою лег тебе в руки… Я поступлю так: когда он будет завершен, я спрячу его где-нибудь в этом горном коттедже, подальше от людских глаз. Возможно, когда-нибудь случится такое, что ты с тоскою вспомнишь, как я страдала из-за тебя, и ненадолго приедешь в дом, где я год за годом вплоть до самой поздней осени коротала свои дни в абсолютном одиночестве. Хорошо бы до той поры коттедж сохранился ровно таким, каков он сейчас, при моей жизни… Ты будешь садиться на ту же скамью под сенью вяза, где так любила сиживать за чтением или вязанием я сама, а самые холодные ночные часы станешь проводить, погрузившись в думы возле камина. И вот в один из таких вечеров ты безо всякого умысла зайдешь в ту комнату на втором этаже, что занимала я, и внезапно заметишь в углу эту тетрадь…Как знать, быть может, тогда ты посмотришь на меня уже иначе и увидишь во мне не только собственную мать, но, прежде всего, обычного человека, одного из многих, не избежавших в жизни ошибок, и именно за эти человеческие ошибки полюбишь меня сильнее прежнего.
И все же почему в последнее время ты упорно избегаешь разговоров со мной? Вряд ли из одних только опасений услышать от меня нечто, способное ранить нас обеих. Скорее, ты опасаешься обратного: что ранящее слово прозвучит с твоей стороны; иного объяснения на ум не приходит. Если причина столь мрачной и тягостной атмосферы кроется исключительно во мне, значит я страшно виновата перед тобой и твоим братом. Гнетущее чувство постепенно лишь усиливается, и я не могу понять отчего: то ли вот-вот случится нечто страшное, чего мы сами не ожидаем, то ли теперь, по прошествии лет, набирают силу поначалу неприметные последствия какой-то давней трагедии, которая разворачивалась вокруг нас, когда мы об этом даже не подозревали. Однако, вероятнее всего, что-то, ускользающее от нашего внимания, происходит прямо сейчас. И хотя я не знаю, что это, но смутно ощущаю: все именно так. Пусть же дневниковые записи помогут мне разобраться, что это в действительности могло бы быть.
Отец мой считался известным промышленником, но еще в ту пору, когда я была ребенком, допустил в своем деле какую-то серьезную и, видимо, непоправимую ошибку. Поэтому мать, беспокоясь о моем будущем, отдала меня, как тогда было модно, в миссионерскую женскую школу. Я постоянно слышала от нее: «Хотя ты и девочка, заниматься нужно как следует! Окончишь школу с высокими оценками – поедешь учиться за границу». Однако, завершив обучение в миссионерской школе, я очень скоро вошла в семью Мимура. Видимо, я настолько уверилась в неизбежности дальних странствий, что мысль о них породила в моей детской душе особенно сильный страх, и в итоге ни в какие далекие страны я не поехала. Вместо этого я разделила с вашим отцом бремя лишений и трудов, пытаясь как-то поправить финансовое положение семейства Мимура, к тому времени тоже серьезно пошатнувшееся: ваш дед всегда был человеком ужасно беспечным, а на старости лет воспылал к тому же особой любовью к антиквариату. Годы проходили в бесконечных заботах, я не успевала даже вздохнуть – мне минуло тридцать, затем сорок лет. Потом жизнь начала наконец налаживаться, но только я перевела дыхание, как случилась новая беда: отец ваш скончался. К тому времени твоему старшему брату Юкио исполнилось восемнадцать, тебе – пятнадцать.
Признаться честно, мне никогда мысли не приходило, что муж может покинуть бренный мир вперед меня. По молодости я даже переживала из-за этого: только о том и думала, как ему, наверное, будет одиноко, если я умру раньше его. Однако вопреки всему я, такая слабая и болезненная, осталась одна с двумя детьми и поначалу никак не могла прийти в себя.
Спустя какое-то время меня захлестнуло беспредельное, острое чувство одиночества, словно я, всеми брошенная, осталась одна-одинешенька посреди огромного старого замка. Неожиданная утрата просто открыла мне, еще слабо знакомой с жизнью, зыбкость человеческого бытия, и это новое знание меня буквально пронзило. Слова, с которыми ваш отец обратился ко мне незадолго до смерти: «Твоя жизнь продолжается, значит для тебя еще возможна надежда», казались мне тогда лишенными всякого смысла.
Прежде в начале каждого летнего сезона ваш отец отвозил нас троих на побережье Кадзуса[58], а сам из-за работы оставался в городе. Потом устраивал себе недельный отдых и ехал один в Синано[59]: он всегда любил горы. Правда, восхождение на высоты его не привлекало, он предпочитал проводить время у подножий – отдыхать, совершать автомобильные прогулки… Мне самой до тех пор больше нравилось море – возможно, просто в силу привычки, но в тот год, когда скончался ваш отец, меня вдруг потянуло в горы. Я опасалась, что вам такой отдых покажется скучным, но хотела провести хотя бы одно лето среди безлюдных вершин, вдали ото всех. Тогда-то мне подумалось о деревне О, расположенной у подножия вулкана Асама, ваш отец очень хвалил ее. Похоже, когда-то давно это была крупная почтовая станция на пути из Киото в Эдо, но после прокладки железной дороги она быстро пришла в упадок, и теперь там стояло всего два-три десятка домов; мысль о ней показалась мне неожиданно интересной. Отец ваш, насколько я знала, впервые очутился в этой деревушке много лет назад: он часто заезжал в располагавшуюся неподалеку, у того же вулкана, деревню К.[60] – там на лето селились европейцы, члены одной миссионерской общины