Потом я подумала, что никто, кроме меня, вероятно, не догадывается, кому адресованы эти стихи, и немного успокоилась: рвать вырезку я не стала, но надежно спрятала ее в дальнем углу выдвижного ящика своего рабочего стола. Я решила вести себя так, словно ничего не произошло.
Как раз подходило время ужинать. Когда я поднесла ко рту первую ложку супа, меня вдруг настигла мысль: тот листочек со стихами был вырезан из журнала «Субару» (разумеется, я понимала это и прежде, но поначалу меня не слишком озаботило, где именно стихи опубликованы). Нам, надо полагать, по-прежнему исправно доставлялись свежие номера «Субару», но в последнее время мне было недосуг брать их в руки, поэтому вполне могло статься, что, пока я пребывала в неведении, ты – я не так переживала из-за твоего брата, сколько из-за тебя – уже прочитала стихи. Тут я впервые задумалась о том, что события, похоже, принимают нежелательный оборот. Возможно, виной всему было разыгравшееся воображение, но только мне вдруг пришло в голову, будто ты уже какое-то время упорно стараешься меня не замечать. Во мне поднялся гнев: я злилась на всех и ни на кого в отдельности. Однако продолжала с самым что ни на есть смиренным видом черпать ложкой суп…
С того дня я погрузилась в непривычную и необъяснимо мучительную атмосферу, которой меня окружил этот человек. Мне казалось, что все, с кем мне приходится общаться, смотрят на меня теперь с подозрением. Следующие несколько недель я почти не покидала своей комнаты, избегая встреч даже с вами. Было страшно лишний раз пошевелиться: казалось, на меня надвигается что-то непонятное, и я пыталась уклониться, поскольку не видела для себя иной возможности, кроме как ждать и надеяться, что беда пройдет стороной. Если мы не впустим ее внутрь, если не дадим себя опутать, то будем спасены. Я верила в это.
Иногда мне казалось, чем думать о подобном, куда лучше было бы поскорее состариться. Когда я состарюсь и окончательно лишусь всякой женственности, то даже при случайной встрече смогу, вероятно, говорить с ним без волнения в сердце. Но сейчас лет мне еще не так много, и это весьма прискорбно. Ах, если бы только можно было в одно мгновение постареть…
В те дни я часто изводила себя такими мыслями и подолгу рассматривала свои руки, за последнее время как будто немного похудевшие, с едва заметно проступившими венами.
В тот год сезон дождей оказался удивительно скуп на осадки. С конца июня до начала июля погода стояла сухая и жаркая. Я чувствовала себя совершенно обессиленной, поэтому одна, вперед всех, уехала в деревню. Однако не прошло после этого и недели, как ни с того ни с сего зарядили дожди: лило почти каждый день, да так, как льет обыкновенно лишь в начале лета. Время от времени дождь ненадолго переставал, но в эти часы на землю опускался плотный туман, почти полностью скрывавший даже ближайшие отроги. И все же мне такая мрачная погода подходила как нельзя лучше. Ведь дожди и туманы надежно охраняли мое уединение. Один день походил на другой. Холодные дожди заливали лежавшие тут и там кучи палой листвы, листья гнили и распространяли вокруг неприятный запах. Лишь птицы прилетали каждый день разные – то одна, то другая: садились на верхушки садовых деревьев и пели песни, каждая свою. Я подходила к окну, чтобы посмотреть, кто же это поет, но, видимо, зрение мое уже несколько ослабло, поскольку мне часто не удавалось разглядеть певунью. И это меня одновременно и печалило, и радовало. Правда, когда я таким вот образом, в рассеянной задумчивости подолгу изучала чуть покачивающиеся ветви, мне случалось заметить прямо перед глазами какого-нибудь паучка, неожиданно упавшего сверху на длинной нити, и я пугалась.
Тем временем в летние коттеджи, несмотря на плохую погоду, начали потихоньку заезжать дачники. Два-три раза я замечала облаченную в неизменный дождевой плащ фигуру, печально бредущую сквозь лесок позади нашего дома; кажется, это был Акира-сан, но он, вероятно, знал, что я пока приехала одна, и потому к дому нашему не приближался.
Начался август, а с небес по-прежнему лило, как в разгар сезона дождей. Вскоре ты тоже приехала в деревню, а потом до меня дошли смутные слухи о том, что и Мори-сан якобы уже появился в К. или, может быть, появится там в самое ближайшее время. Зачем только он поехал за город в такую дождливую погоду? Если он в самом деле приехал в К., то вполне мог наведаться и в О; я же считала, что мне в моем нынешнем душевном состоянии лучше с ним пока не видеться. И все же, памятуя о том письме, которое он по какой-то причине счел нужным мне отправить, решила так: захочет прийти – хорошо, пусть приходит, но тогда уже я непременно с ним обо всем переговорю. И тебя, Наоко, приглашу побеседовать вместе с нами: мы всё подробно обсудим, чтобы ты полностью разобралась в произошедшем. Но лучше пока не думать о том, что я стану говорить. Если отложить вопрос до срока, в решающий момент нужные слова найдутся сами собой…
Между тем сквозь дождевые облака начало проглядывать ясное небо, и сад наш теперь по временам озарялся приглушенным солнечным светом. Правда, проходила минута-другая, и солнце вновь скрывалось за облаками. По моей просьбе под стоявшим посреди сада вязом соорудили из бревна скамью: раскинувшаяся в вышине крона иногда накрывала скамью легкой тенью, которая затем начинала истончаться, делаясь все прозрачнее, прозрачнее; я с тревожным чувством подступающей опасности неотрывно следила за этими нескончаемыми метаморфозами. Словно пыталась увидеть в них точное отражение своего метущегося, охваченного беспокойством сердца.
Прошло еще немного времени, и, к всеобщему удивлению, установилась ясная, солнечная погода. Солнце светило уже по-осеннему, но в дневное время все еще было очень жарко. Как раз в один из таких дней – более того, незадолго до полудня, когда палило сильнее всего, – нас неожиданно посетил Мори-сан.
Он выглядел страшно осунувшимся. Его болезненная худоба и бледность не могли оставить меня равнодушной. До встречи с ним я только и думала о том, как он поведет себя, когда обнаружит, до чего состарили меня прошедшие месяцы, а теперь абсолютно об этом забыла. Мне хотелось хоть немного его приободрить; мы обменялись любезностями, завели беседу, и тут вдруг по взгляду неотрывно следящих за мной черных глаз я поняла: моя собственная исхудавшая фигура вызывает в нем точно такое же сочувствие. Казалось, сердце мое большего не вынесет, я держалась из последних сил, лишь внешне сохраняя невозмутимое спокойствие. Но это было все, на что хватало в тот момент моей выдержки: ни на какой откровенный разговор, который непременно должен был состояться в случае нашей встречи, я была уже не способна, – мне недоставало мужества даже подступиться к делу.
Наконец появилась ты, Наоко, и привела с собой служанку – та подала чайные приборы. Я приняла у нее чашки и предложила гостю чаю; теперь меня волновало другое: я опасалась, не поведешь ли ты себя чересчур холодно с ним. Однако ты, против всяких ожиданий, была необычайно мила, более того, оказалась нашему гостю прекрасной собеседницей, а ведь он всегда вел диалоги с невероятным, почти пугающим изяществом. Проявившаяся в тебе зрелость явилась для меня полной неожиданностью и заставила оглянуться назад, на недавнее прошлое, ведь в последнее время я с головой погрузилась в личные переживания и совсем позабыла о вас, своих детях… Обретя в твоем лице прекрасную собеседницу, гость наш, кажется, тоже почувствовал себя несколько вольготнее: теперь он выглядел куда живее, чем прежде, когда мы общались с ним наедине.
Между тем, когда в разговоре возникла пауза, гость вдруг поднялся на ноги и, хотя выглядел очень усталым, сказал, что хочет еще раз взглянуть на старые деревенские дома, которые наблюдал в прошлом году; мы решили, что составим ему компанию, и тоже пошли в деревню. Однако солнце стояло в самом зените: мы втроем почти не отбрасывали теней на иссушенную добела песчаную дорогу. Тут и там виднелись лоснящиеся кучи конского навоза. Над каждой стайками вились крошечные белые мотыльки. В деревне, спасаясь от солнца, мы периодически сходили с дороги и останавливались перед каким-нибудь двором: так же как в прошлом году, заглядывали в дома, в которых разводили шелковичных червей; глядели снизу на обрешетку старых стрех, до того ветхих, что, казалось, еще чуть – и они обвалятся нам на голову; подмечали наконец, что кое-где от видневшихся в прошлом году обломков порушенных стен ныне не осталось и следа, а их место уже захватила кукуруза, и время от времени ненароком переглядывались меж собой. В конце концов мы вышли на окраину – на то же место, что и в прошлом году. Прямо перед нами высилась нависающая над сосновой рощей громада вулкана, он казался таким большим, что делалось не по себе. Но в моей душе эта картина, как ни странно, находила отклик.
Какое-то время мы в полнейшем оцепенении стояли у дорожной развилки, словно не замечая воцарившейся тишины. Но тут из деревни донеслись глухие удары колокола, возвещающего о наступлении полудня. Его звуки заставили нас наконец обратить внимание на затянувшееся молчание. Мори-сан время от времени с беспокойством поглядывал вдаль, на высушенную добела проселочную дорогу. За ним с минуты на минуту должны были приехать. Вскоре показался долгожданный автомобиль: он мчал к нам, окутанный клубами пыли. Спасаясь от них, мы сошли с дороги на поросшую травой обочину. Никто из нас даже не подумал привлечь внимание шофера, мы с отрешенным видом замерли в траве, не пытаясь ничего предпринять. Это продолжалось совсем недолго, но мне показалось, будто прошла целая вечность. Почудилось, что все мы погрузились в тяжелый, мучительный сон, из которого хотели вырваться, но не могли, и он все длился, длился бесконечно…
Автомобиль пронесся мимо и отъехал уже довольно далеко, когда шофер наконец заметил нас и повернул обратно. Мори-сан тяжело, словно теряя равновесие, опустился на сиденье. На прощание он лишь коснулся рукой шляпы и слегка поклонился нам.
После того как автомобиль, подняв новый пылевой вихрь, унесся прочь, мы с тобой, прикрываясь от пыли солнечными зонтиками, еще долго стояли на обочине и молчали.